<<<     ΛΛΛ     >>>   

Покаяние во всех его оттенках - одна из самых могучих сил русского благочестия. Но в религии Фобоса это было покаяние перед Царем и Судией. В вопросе о молитве очевидна тенденция - навязать мирянам полный монастырский круг молитвословий. Греческая церковь на протяжении веков распространяла монастырскую литургию на мирян. Русский молитвослов стал самой привычной книгой для любого знакомого с началами грамоты, между тем как римско-католический бревиарий остался в ограниченном пользовании у монахов и священников.

Итак, смирение, окрашенное в тона страха или любви, имевшее двойную опору - в "религии Агапэ" и "религии Фобоса", занимало центральное место в византийском и русском благочестии. Среди византийских добродетелей в наибольшем пренебрежении находились как раз те, которые больше всего ценятся в современном англосаксонском мире; чистота и праведность. Но то, чего не было в "Стоглаве" - греческом переводном сочинении, восполнил русский язык, интуитивно соединивший истину и справедливость в слове "правда". Неразвитость этики чистоты соответствует отсутствию мистических элементов в Древней Руси. К тому же религиозная система, которая считала гордыню наихудшим грехом, с подозрительностью относилась к добродетелям, которые могли стать источником этого порока, т.е. к праведности и чистоте (в духе притчи о мытаре и фарисее). Однако праведность и чистота обладают большой социальной ценностью, и даже частичное пренебрежение ими означает серьезный изъян в социальной этике, который невозможно компенсировать одним милосердием. Так и было в

случае Византии и, в меньшей степени, - России. Тем не менее нельзя забывать, что обесценивание ветхозаветных ценностей началось уже в Евангелии - с суровой полемики против праведных и чистых фарисеев.

В противовес тому, что обычно говорится о восточном христианстве, все переводные трактаты и проповеди проникнуты очень деятельным, практическим духом. Изречение ап. Иакова "Вера без дел мертва" проходит через всю русскую религиозную литературу и может служить эпиграфом к ней. Византийско-русская практическая религиозная антропология понимала искупление как спасение человека скорее от смерти, чем от греховности, парализующей волю, как это понималось в августизме. Греческие отцы молчаливо предполагали, что человечество и после падения Адама сохраняет ту же свободу выбора между добром и злом, какой обладал первый человек. Блаженный Августин оставался на Руси не известен, и даже павликианское богословие Послания к римлянам не оставило следов в русской мысли. Во всяком случае апостол Павел не цитировался, чтобы уравновесить апостола Иакова ("Единою верою" - "Вера без дел мертва"). В акцентировании роли добрых дел русское богословское воззрение было, быть может, еще более моралистическим и антипавликианским, чем греческое. Но видя в смирении первейшую добродетель и в гордыне - главнейший порок, христианский Восток, и в частности Русь, избежали пелагианских опасностей, которые влечет за собой богословие свободной воли.

9. Русские поучения

"Поучение Владимира Мономаха" - вершина русской религии мирян. Практически-жизненный характер "Поучения" связан с высокой оценкой деятельной жизни. Его автор полагает, что даже чисто религиозные упражнения, такие, как молитва, - прежде всего вопрос труда, делания. "Не будь праззден, трудись. Лень - мать всех грехов". Здесь выражена важная черта религиозного настроения среднего русского человека.

Русскому князю, автору сочинения, открыты в Боге и особенно дороги три аспекта. Бог справедлив и не дает праведному погибнуть. Праведный Бог есть также милосердный Отец кающегося грешника. Третий аспект Бога как мудрого и доброго Творца открывается Владимиру в созерцании природы. Славяно-русская религия природы

смягчает суровый морализм еврейской религиозности, воспринятый и Византией; вносит в него эстетические черты; вера становится эмоциональной и даже восторженной; эта вера воспевающая, вера, приносящая плоды художественного творчества. Владимир стремится завещать сыновьям главный пример, вытекающий из его жизненного опыта, - свое терпение и неутомимость в трудах. Если он похваляется, то похваляется так же, как ап. Павел, - страданиями и трудами, а не успехами.

Отвращение Владимира Мономаха к смертной казни (разделяемое им со св. Владимиром Крестителем) - это черта евангельской концепции христианства, русское обычное право (как и тевтонское) не знало смертной казни для рядовых преступлений, но расправляться таким образом с политическими преступниками и противниками считалось законным правом властителя. Однако Мономаху не позволяла этого христианская совесть.

10. Древние летописи

на Руси существовала дистанция между церковными и светскими нормами, но она не была столь велика, как на средневековом Западе. На Руси не было чисто монастырских летописей, которые имели бы в виду историю одного-единственного религиозного института. Предмет летописей - русская история, причем в древности интересы Русской земли как целого преобладают над местническими тенденциями, лишь в последующих летописях усилившимися до политической тенденциозности. Светская точка зрения в это время - не всегда секулярная, мирская, профанная: она может быть религиозной, христианской, но другого рода, нежели аскетическая доктрина, принятая учащей церковью.

В вечной борьбе между златом и булатом русский летописец берет сторону булата, питая отвращение к какому бы то ни было накоплению богатства. Состояние годится лишь для того, чтобы его расточать. Лучшее "капиталовложение" - это бедные, затем следует духовенство, затем вассалы. Часто предаются позору жадность и алчность, но никогда - расточительство (недаром в славянском Евангелии фигурирует "блудный сын", а не "расточительный сын", как на других европейских языках). Социальным выражением милостивой расточительности были пиры. Летописи упоминают о княжеских пирах поразительно часто и очень сердечно, очевидно,

видя в них выражение дружелюбия и взаимной любви, почти как в случае с древнехристианскими агапами - вечерями приязни. Вопрос о пирах проливает свет на очень важную проблему: знала ли Древняя Русь различие между светской и монашеской христианской этикой? Ответ по-видимому, должен быть положительный. Путь милости может привести к столь же высокой степени совершенства, что и путь отречения. Византия почти не знала этого этического дуализма. Для нее подлинное совершенство обреталось исключительно в монашеской келье, а мирянин должен был следовать за монахом поелику возможно, но без надежды сравняться с ним. Русь выдвинула свой образец, отличающийся от византийского Средневековья. Лучшее свидетельство тому - большое число мирян-святых в святцах, около четверти всего сонма русских святых - пропорция, немыслимая в Греции или на латинском Западе. В "Прологе" (служебнике с чтением на каждый день) пропорция еще более поразительная: миряне составляют большинство упоминаемых русских святых.

Слова "высочество" И "величество" никогда не употребляются в качестве титулов русских князей (в отличие от византийского базилевса). Князя призывали затем, чтобы он служил стране, а не повелевал ею. Так, по словам летописи, Мстислав Ростиславович "всем сердцем желал пострадать за свою землю". Князь был не столько правителем, сколько защитником и воином. Но суд тоже был частью его служения. Роль княжеского правосудия в домонгольской Руси своеобразна. После татарского вторжения, с XIII по середину XIX в., несправедливость русских судов воспринималась народом как неизменный и как бы естественный факт. Русский фольклор переполнен сюжетами о "неправедных судьях", но он не сохранил имени ни одного князя, знаменитого своей справедливостью. Не существует русских параллелей к легендам о праведном суде Карла Великого, Людовика Святого или Гаруна-аль-Рашида. Но, с другой стороны, справедливость, превозносимая как добродетель, в русском сознании редко отъединяется от милосердия. Представляется, что лишь та справедливость заслуживает одобрения и наименования христианской, которая оказывает поддержку слабым и бедным. Высокая оценка милосердного правосудия, конецно, входит в библейскую, пророческую традицию. Однако нельзя избежать впечатления, что в Древней Руси, вопреки ветхозаветному образцу, милосердие склонно поглотить справедливость, растворить ее в себе

вплоть до атрофии специфических функций правосудия. Речь идет, разумеется, об идеальных нормах, ибо на практике правосудие чаще терпело урон от корысти и безразличия, чем от милосердия. Но здесь мы соприкасаемся с самым ядром этики, сугравшей столь роковую роль в русском гражданском развитии. Русский человек или выше закона, или ниже и почти никогда не способен ценить закон за его специфическую функцию, как этический минимум или необходимое опосредование между Царствием Божим и звериной борьбой за существование.

Делались попытки, вопреки историческим неудачам, основать на кротости и милосердии не только удельное правосудие князя, но и политические отношения между князьями. Говоря упрощенно, предполагалось, что не закон, а любовь должна править межгосударственными делами Русской земли. В теории каждый князь не был пожизненно связан с какой-либо определенной территорией, но вся Русь принадлежала одной княжеской семье, которая постепенно делила и переделяла свои совместные владения изменчивым меркам права и силы. Главное различие между Русью и Западом состояло здесь в направлении интересов: князья стремились не расширить и укрепить свой наследственный удел, а обменять менее выгодный удел на более выгодный . Этот хаос интересов и юридических принципов Церковь и христианская совесть пытались ограничить и упорядочить на основе милосердия - но милосердия особого рода. Это было милосердие в рамках кровного родства.

Принимая во внимание, что вся история Древней Руси была сплошной нескончаемой войной между родственниками-князьями, соблазнительно было бы прийти к заключению, что "братолюбие" принадлежало скорее сфере политической фразеологии, чем реальности. Однако такое заключение было бы ошибочным, сознание принадлежности к единому клану было психологической реальностью, не менее очевидной, чем реальность жестоких кровопролитий. Убийство соперника никогда не могло быть целью междоусобицы (напротив, павший соперник искренне оплакивался его победителем), и поединок между русскими князьями был немыслим. В явственно выраженном в летописях отвращении к фактам убийства книзей общехристианские мотивы милосердия переплетаются с острым чувством кровных уз. Летописи воздают хвалу князю, добровольно покорившемуся своему сопернику, вплоть

до отказа от своих очевидных прав ради того, чтобы "избежать кровопролития".

Лишь один вид войны не только принимали, но настойчиво одобряли и прославляли - войну против язычников, главным образом степных кочевников, совершавших набеги на южную Русь, Здесь Церковь оказывалась побудительницей и вдохновительницей оборонительных и наступательных походов. В отношении к язычникам существовали национальные и религиозные барьеры, в какой-то степени приводящие к этической неразборчивости (нарушение законов гостеприимства и пр.), но эти барьеры все же не были непроницаемы для совести.

Часто утверждают, что честь - специфически западное понятие, чуждое Древней Руси. Но если под "древней" имеется в виду домонгольская русь, такое утверждение абсолютно неверно. И, однако, аристократическая идея чести с большим трудом завоевывала себе место при господстве христианских ценностей византийского Востока, нежели романского Запада. В течение первого столетия русской историографии летописцы неохотно наделяли христианских князей мирским исканием чести и славы, хотя свободно и не без национальной гордости говорили о делах чести в языческом прошлом. В первой половине XII в. летописи полны похвал князьям, даже слабым, которые отступались от своих законных прав во имя сохранения мира, которые умаляли себя и принимали поношение от своих братьев с единственной целью предотвратить кровопролитие. Все это свидетельствовало о серьезном конфликте между нормами церковной и мирской этики. Но с середины XII в. слова "честь" и "слава" часто вкладываются летописцами в уста князей без намека на какую бы то ни было их предосудительность. Даже рядовые походы половцев, оправданием которых всегда служила защита русской земли, начинают представляться "делом чести". С исканием чести тесно связан зазвучавший в эту пору в летописях мотив отмщения. Если прежде летописец осудил даже акты мщения со стороны несчастного, вероломно ослепленного князя Василько, то столетие спустя вместе с реабилитацией чести возмездие, освобожденное от христианской узды, становится законным политическим мотивом действий. В это время и походы против язычников естественно и откровенно рассматриваются как месть за причиненный ими вред. Проникновение секуляризма, с его аристократической моралью чести, становится отличительной чертой южных (Киевской и

Галицкой) летописей этой поры. Суздальские (северные) летописи развивались в другом, более сомнительном направлении. Здесь церковная фразеология шла рука об руку с утратой христианских моральных критериев в политике. Не рыцарская честь, а местные интересы и борьба за власть между соседями-князьями мотивировали оценку событий. Это противоречие между социальной и личной этикой типично для целого ряда эпох русской истории и восточной проваславной жизни в целом. Но следует подчеркнуть, что оно не типично для Киевской Руси и проявляется лишь в эпоху распада ее культуры.

11. Слово о полку Игореве

Итак, идея "чести", в смысле личной ценности, основанной на воинских доблестях, очень существенна при исторической оценке древнерусской культуры. Она чрезвычайно сильна на средневековом феодальном Западе, несомненно, лежит в основании аристократической свободы и, соответственно, демократии нового времени. С другой стороны, часто высказывалось мнение, что эта идея чужда русскому национальному характеру и православному христианству в целом. Действительно, напрасно было бы искать ее предпосылки в византийской социальной этике, не найти ее и в позднейшем московском обществе, где "честь" понималась как социальное достоинство, определяемое государственным рангом. На нехристианском Востоке, однако, в мире ислама и в Японии, также было сильно сознание личной чести, хотя ему недоставало той религиозной поддержки против притязаний государства, какую средневековая Католическая церковь давала индивидуальности. истина состоит в том, что представление о личной воинской чести имеет мало или не имеет ничего общего с особым характером тевтонских народов и может быть обнаружено в любом обществе, где военная служба основана на феодальной или сходной с нею организации. Древняя Киевская Русь была таким феодальным обществом и развила соответствующую идею воинской чести - возможно, не без варяжского влияния. На страницах летописей мы находим эту идею еще не явной и лишь эпизодически пробивающейся сквозь византийский идеал смиренного православного воина. В "Слове о полку Игореве" она находит свободное и красноречивое выражение.

12. Язычество и христианство

Историки Русской церкви датируют завершение обращения Руси приблизительно XV в. Условный характер этой датировки подтверждается тем, что языческие пережитки изобиловали даже в XIX в. существенно, однако, то, что христианство в Киевской Руси - религия высших классов, в последующий период стало общенациональной религией. Многочисленные проповеди и каноны вели борьбу с "двоеверием", обличали христиан за приверженность к языческой практике и суевериям.

Сердцем русского язычества, как уже отмечалось в начале настоящего труда, была не вера в больших богов, а религиозное почитание природы в ее стихиях и явлениях, только отчасти персонифицированных, а также культ Рода, кровного родства в двояком аспекте: поклонения предкам и веры в судьбу. Среди пережитков язычества имелся еще один компонент, весьма существенный для понимания русского сознания, но вполне раскрывающий свое значение только в свете позднейшей и даже современной русской жизни. Этот компонент можно назвать дионисийским или оргиастическим. Крепкая христианская и социальная дисциплина, особенно в московский период, подавляла или оттесняла на задний план это древнее течение. Но оно выходило на поверхность каждый раз, когда политический или культурный взрыв высвобождал закованный хаос русской души. Древнерусские проповедники в пуританском рвении осуждали всякого рода светскую музыку, включая танцы. Но самый радикализм церковного отрицания был отчасти спровоцирован оргиастическими чертами народных увеселений. Разнузданность народных пиршеств сохранялась вплоть до XX в. с теми же сценами пьяных драк и убийств, которые описываются, например, в документе XIII в. - обвинительном акте Владимирского синода. Оргиазм, хотя вовсе не обязательно в специфически сексуальном смысле, безудержные эмоциональные вспышки, стимулированные алкоголем, плясками, кулачными боями или сексом, всегда были неотъемлемой чертой русского темперамента. Что до пьянства, многочисленность специально обличающих его проповедей не является доказательством его особой распространенности, потому что такие проповеди типичны для средневековья. Но только на Руси существует легенда, согласно

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Среди немногих собственно русских переводов большая часть относится к мирской
Русское религиозное сознание киевское христианство русский красота