ΛΛΛ     >>>   

Заборов М. Введение в историографию крестовых походов (Латинская историография XI—XIII веков)

От автора

Введение
Разработка хроник в научной литературе. Предмет и задачи исследования

Глава первая.
Цели составления хроник крестовых походов (в свете историографических традиций античности и средневековья)

Глава вторая.
Провиденциалистская историософия и ее особенности в ранних хрониках крестовых походов

Глава третья
Провиденциалистская символика и действительная история крестовых походов в латинских хрониках второй половины XII — XIII вв.

Глава четвертая.
Причины, цели и характер крестовых походов в освещении латинских хронистов (на материале хроник конца XI — начала XII в.)

Глава пятая
Объективное и тенденциозное в латинских хрониках крестовых походов (до начала XIII в.)

Цитируемые хроники (с обозначением принятых сокращений)

Список сокращений (периодические издания, серии и коллекции)

Указатель имен

Приступая к историографическому исследованию хроник крестовых походов,1) надлежит прежде всего уяснить цели хронистов, когда они брались описывать эти войны. Таким образом мы сумеем проложить путь, следуя которым, можно будет перейти к выявлению главных тенденций, характеризующих содержание хроник, к установлению уровня их достоверности и определению приемов историописания, применявшихся авторами того времени.2)

Историки, первыми проявившие живой интерес к крестовым походам западного рыцарства на Восток, не были лишь регистраторами событий, вносившими в свои летописи известные им факты с абсолютным беспристрастием, без каких-либо сторонних умыслов. Поэтический образ такого, до конца объективного монаха-летописца, который стремится только к тому, чтобы правдиво запечатлеть совершающееся вокруг него, менее всего соответствовал бы реальной действительности, если представить в этом облике любого из католических хронистов крестовых походов. При ближайшем рассмотрении оказывается, что, создавая [18] свои произведения, все они, даже если иные из них внешне и отгораживались от мира в своих кельях (а ведь многие хронисты вовсе не были затворниками и, напротив, находились в самой гуще описываемых событий), всегда руководствовались определенными субъективными намерениями, всегда преследовали (осознанно или подсознательно) конкретные, практические цели. Целенаправленность хроник — факт, засвидетельствованный самими хронистами.

Высказываемые ими на этот счет суждения могут быть подразделены на две основные категории. Одна содержит в себе уверения в искреннем и добросовестном желании правдиво передать историю священных войн против неверных, другая — признание различных религиозно-назидательных и практически-политических устремлений, побуждавших авторов к написанию их трудов. Суждения первой категории встречаются в хрониках довольно часто, второй — сравнительно редко. Сопоставление тех и других представляет большой интерес, ибо позволяет вскрыть внутренние противоречия в позиции хронистов, противоречия, которые сами они, естественно, не ощущали, но которые тем не менее объективно присущи пониманию ими собственных задач.

Следуя обычно, как и прочие средневековые историки, традициям античной историографии, провозглашавшей главной целью всякого исторического труда истину,3) хронисты крестовых походов уверяли свою аудиторию, что их цель состоит лишь в том, чтобы правдиво, точно и объективно поведать потомкам о совершившемся и притом сделать это без каких бы то ни было побочных намерений, просто ради увековечения событий.4) [19] В подобных уверениях нет недостатка ни у очевидцев крестовых походов, ни у тех, кто писал на основе изложенного очевидцами; такими тирадами заполнены сочинения летописцев ранних и поздних крестоносных предприятий. Все они хотят быть прочитанными и услышанными в качестве носителей объективной истины и чистого знания. Эти притязания, по существу являющиеся общим местом средневековой хронографии, в произведениях летописцев крестовых походов выступают с подчеркнутой назойливостью.

«Прошу и умоляю всех, кто услышит то, о чем пишу, верить, что это было именно так», — обращается Раймунд Ажильский к будущим слушателям своей «Истории». Он заранее готов навлечь всяческие проклятия на свою голову, коль скоро обнаружится, что сообщаемое им не соответствует действительности или продиктовано какими-либо иными мотивами, нежели бескорыстное стремление к истине: «Если я сообщал что-либо, кроме того, что видел или чему верил (praeter credita et visa) (sic! — M. З.), или если я излагал что-либо по пристрастию или по ненависти к кому бы то ни было, пусть поразит меня господь всеми муками ада, [пусть] вычеркнет меня из книги жизни (deleat me de libro vitae)». Хронист клянется и божится, что имел в виду только святую правду и ничего более. Капеллан графа Тулузского заранее как бы стремится отвести от себя подозрения в предумышленной фальсификации фактов в угоду кому бы то ни было или против кого бы то ни было. В обоснование собственной искренности и правдивости он не находит ничего более убедительного, чем напомнить о своем духовном сане, который уже сам по себе обязывает его быть "правдивым: «...ибо хотя я многого и не ведаю, но знаю одно, что, будучи посвящен в сан во время похода по стезе господней, я обязан скорее выказывать послушание богу, свидетельствуя истину, нежели желать чьих-либо даров, сплетая ложь (magis debeo obedire Deo testificando veritatem, quam in texendo mendacia alicuius captare dispendia)».5)

Правдивость и объективность своего повествования выставляет перед читателем и священник Фульхерий Шартрский. «Все это, — пишет он в начале своей хроники, подчеркивая, что был прямым свидетелем описываемых событий, — я, Фульхерий Шартрский, отправившийся с остальными пилигримами, тщательно и заботливо (diligenter et sollicite) собрал позже, как я видел своими глазами, чтобы передать памяти [20] потомков».6) Подобно своему провансальскому собрату по перу, Фульхерий также декларирует недопустимость искажения исторической истины, тем более что речь идет о «божественных деяниях». Свою краткость при описании захвата Антиохии крестоносцами в 1098 г. он оправдывает тем, что «в рассказе о божественном надо крайне остерегаться неправды, [а потому], чтобы не ошибиться в чем-либо, я многое изложу вкратце».7)

Точно так же реймсский хронист Роберт Монах просит читателей и слушателей с доверием относиться к написанному им: «И пусть ведают те, кто прочитает или услышит все это, что мы не расскажем ничего нелепого, ничего лживого, ничего вздорного, — ничего, кроме правды». Оправдывая свою недостаточную грамотность, он спешит закрыться щитом против тех, «вскормленных изучением классиков, кому не понравится это наше произведение». Чем же может оно не понравиться? Оказывается, чрезмерным будто бы правдолюбием автора, которое и заставило его выражаться тяжелым стилем: «Тому, кому наш труд придется не по вкусу, хотим заметить, что, употребляя тяжелый слог, мы зато им (т. е. этим слогом. — М. З.) описывали более правдиво (голую истину], [ибо] полагаем более заслуживающим одобрения простою речью (букв. "по-мужицки") освещать скрытое, нежели, философствуя, затуманивать явное (...apud nos probabilius est abscondita rusticando elucidare quam aperta philosophando obnubilare)».8)

Спустя полвека духовник Людовика VII Одо Дейльский, повествование которого о Втором крестовом походе проникнуто поистине яростной ненавистью к Византии, тем не менее старается убедить читателя, что, говоря о коварстве греков, он следовал исключительно фактам: «Пусть никто не подумает, будто я [несправедливо] преследую ненавистное племя и измышляю в ненависти к этим людям вещи, которых вовсе не видел».9) Хронист подчеркивает якобы присущее ему в отличие от других стремление исследовать предмет полно и со всех сторон: «Тот, кто узнал только часть дела, и судит односторонне (ex parte judicat), да и не может вынести верное суждение [тот], кто не изучит сполна причину (non potest facere rectum judiciumj qui causam exintegre non cognoscit)».10)

Аналогичные заверения в правдивости, в том, что авторами руководило исключительно желание излагать истину в неприкрашенном виде, встречаются и во многих других хрониках крестовых походов. Одни, как, например, архиепископ Гийом Тирский в своей «Истории деяний в заморских землях», многословно [21] распространяются о необходимости для историка заботиться лишь об одной истине, другие говорят об этом лаконично, но почти все так или иначе указывают на свое правдолюбие.

Гийом Тирский явно со знанием дела пишет о том, какие опасности ожидают историка, который отважится рассказать правду о минувшем. Он неизбежно навлечет на себя гнев и недовольство: «Следовать событиям, не искажая их и не отступая от правил истины, — это дело, которое чаще всего вызывает обычно негодование (indignationem solet saepius excitare)».11) И тем не менее, заявляет автор «Истории деяний в заморских землях», «если даже утаивать истину о содеянном непозволительно и противоречит долгу писателя, то еще более грешно будет смешивать истину с пятном лжи и ложное передавать легковерному потомству». Сам он, уверяет Гийом, стремился в своем труде к истине, руководствуясь при этом чувством «нежной любви к родине», которая «властно требует от нас не допустить, чтобы забвение овладело тем, что свершилось у нас за последние почти сто лет, погребенные под спудом молчания».12)

Гийом настойчиво повторяет и подчеркивает мысль о своем стремлении к голой правде, как бы она ни была горька для последующих поколений. «В труд, который перед нами, — пишет он, — мы включили многое о нравах, жизни и привычках королей [т. е. государей Иерусалимского королевства. — М. З.) — то достохвальное, то подлежащее порицанию, но нам казалось необходимым вести рассказ в соответствии с ходом дел». И далее: «Быть может, их преемники прочитают это с негодованием и обрушатся на историка незаслуженно, объявят его завистником или лжецом; но, видит господь, мы старались не допускать такой заразы (tanquam rem fugimus agere pestilentem)». Правда, одна лишь правда и ничего более — вот что, если верить словам архиепископа Тирского, стояло у него всегда на первом плане: «Мы были мало озабочены тем, что скажет о нас потомство и какой приговор заслужит наша ничтожная речь о столь замечательном предмете».13)

К этому вопросу Гийом Тирский возвращается и в заключительной части своего труда — во вступлении к XXIII книге, в которой описывается плачевное состояние дел в Иерусалимском королевстве за несколько лет до его падения (в начале 80-х годов XII в.). Переходя к характеристике современных ему событий, автор заявляет: «[Нам] недостает мужества писать дальше, ибо у нас недостаточно отвращения к настоящему и можем [только] изумляться тому, что видим и слышим и что недостойно быть предметом песнопений Кодра или какого-нибудь Мевия. Ведь в деяниях наших князей не случается ничего, что бы [22] мудрый муж счел необходимым сохранить в сокровищнице памяти, что доставило бы читателю удовольствие, а писателю послужило бы к чести». Первоначально он, Гийом Тирский, собирался вообще отказаться от продолжения труда, доведя изложение до своего времени: «Было бы предпочтительнее умолчать об этом и набросить мрак ночи на наши слабости, чем выставлять их на свет солнца к [нашему] стыду». И только уговоры друзей, ссылавшихся на примеры древних авторов, да собственное сознание долга историка превозмогли это намерение. «Ведь составители анналов, — Гийом распространяет представление о своем правдолюбии на всех собратьев по перу, — обыкновенно предают письменам (mandare solent litteris) не то, что им самим нравится, а то, что предоставляет им время (non qualia optant ipsi, sed qualia ministrant tempora)».14)

Почти в тех же словах, но более кратко высказывается на эту тему и безвестный немецкий клирик, описавший в своей «Истории паломников» начало Третьего крестового похода: «Избрав голую правду (nudam eliciens veritatem), я ничего не стану добавлять и не вставлю [в свой рассказ] ничего вымышленного».15) Английский тамплиер, автор «Итинерария», приступая к повествованию о заморском предприятии своего короля — Ричарда Львиное Сердце, прямо заклинает читателя во всем верить его рассказу: он достоин этого, ибо «мы свидетельствуем о том, что видели сами». Отклоняя возможные упреки утонченного читателя, которому может не понравиться форма его рассказа, хронист настоятельно подчеркивает: «Мы были в военном лагере, когда писали, а воинский шум не дает досуга для спокойного размышления (bellicus strepitus tranquille meditationis ocium non admisisse)».16)

Иначе говоря, он всячески подчеркивает в качестве главного достоинства своего «Итинерария» его достоверность.

Пикардийский рыцарь Робер де Клари, уже закончив по сути дела свои мемуары о Четвертом крестовом походе, полагает необходимым, однако, продиктовать писцу еще одну заключительную фразу. В ней он обращает особое внимание своих будущих читателей «а правдивость и достоверность собственного повествования о завоевании крестоносцами Константинополя. «Теперь вы слышали правду, — говорится здесь, — каким образом был завоеван Константинополь... ибо свидетельствует об этом тот, кто был при этом и видел и слышал (как происходило дело. — М. З.), — Робер де Клари, рыцарь, который и изложил в письменах истину (а fait metre en escrit le verité), как был завоеван город». Не довольствуясь этим, Робер снова и снова выставляет перед слушателями правдивость своего [23] рассказа сравнительно с другими, которые им, быть может, придется услышать. «И хотя, — читаем мы далее в той же фразе его записок, — он (Робер де Клари. — М. З.) не так хорошо рассказал историю завоевания, как могли бы поведать [о том] многие другие повествователи, но зато он всегда передавал чистую правду (si en ail toutes eures le droite verité contee), а немало еще правдивого и пропущено, ибо он не все мог припомнить».17)

Другой историк Четвертого похода и один из его предводителей — маршал Жоффруа Виллардуэн Шампанский, рисуя сцену отплытия флота крестоносцев с острова Корфу в сторону Константинополя (24 мая 1203 г.), считает нужным специально отметить правдивость как этого описания, так и всего своего повествования: «И Жоффруа, маршал Шампанский, который продиктовал этот груд, не вставив в него ни единого ложного слова (n’i menti de mot a son escient) о том, что знал, будучи человеком, присутствовавшим на всех советах (qui а toz les conseil fu), свидетельствует вам, что еще не видано было когда-либо ничего столь прекрасного».18)

Верностью истине похваляется и третий историк событий 1202—1204 гг. — эльзасский монах Гунтер из Пэрис. Во вступлении к «Константинопольской истории» он заявляет, что ни единая страница его рассказа «не будет содержать чего-либо ложного или сомнительного (falsum vel ambiguum), но [каждая] правдиво последует за действительным ходом событий в соответствии с тем, как весьма смиренно и по истине поведал нам эту чистую и простую историю» аббат Мартин Пэрисский, возвратившись с Востока («тот муж, о котором мы еще многое скажем»). Гунтер уверяет читателя и в точности описываемого: его труд — это воплощение точности и соответствия правде. Она словно сама сходит со страниц хроники. «Тот, кто [только] коснется рукой этой нашей книжечки или, читая, приблизит к ней око, тот уже этим как бы приложит старания души своей к тому, чтобы разобраться в самих событиях, о которых здесь повествуется с такой точностью».19)

Эти предварительные уверения, видимо, показались Гунтеру недостаточно убедительными. В 19-й главе своей хроники, где повествуется о разграблении константинопольских храмов крестоносцами в апреле 1204 г., хронист решил еще раз вернуться к этому сюжету и подкрепить высказанное вначале [24] утверждение о правдивости всего своего рассказа. Гунтер сделал это, заметим попутно, довольно кстати — именно в том месте хроники, которое является, как будет показано далее, бесспорным смешением полуправды с явной ложью. Для самовосхваления хронист избрал на этот раз стихотворную форму и ради большей выразительности прибегнул к усиливающим сравнениям: он сопоставил свое якобы полностью правдивое повествование с творениями великих поэтов древности, и сопоставление это оказалось не в пользу последних. В отличие от Гомера и Вергилия, «каждый из которых, — пишет Гунтер, — в достаточной мере сплетал поэтический вымысел с истиной», «мы поем истинную правду и строго придерживаемся в нашем сочинении [того], что свершилось в наш век».20) И далее — трафарет: «Если же мы пишем не столь изящно, то наверняка правдивее, чем они, и не приукрашиваем зла никакими блестками».21)

 ΛΛΛ     >>>   

Каким же образом раскрывается ими сущность крестоносных войн

Которому христианская хронография уготовала даже райское спасение
Исключительное внимание историка к вопросам развития хозяйства
363соколов н
Забелин И. Как жили в старину русские цари государи Электронная Библиотека истории России