<<<     ΛΛΛ     >>>   

243
полеона, «все, что можно было сделать в короткое время, чтобы уничтожить злоупотребления порочного режима и вернуть уважение к кредиту и обращению, министр Годен сделал.»[199,с. 130].
Не меньше внимания, нежели финансам, уделял Наполеон защите частной собственности. «Настоящие гражданские свободы,— отмечал он,— существуют там, где, уважается собственность» [15, с. 68].
Правда, Наполеон не воспринимал собственные красивые заявления как догму и мог в некоторых случаях весьма решительно расправиться с отдельными олигархами, не вписавшимися в созданный им авторитарный режим. «Равноудаление» олигархов от власти, чрезвычайно близкой им во времена Директории, было повторено через двести лет в России Владимиром Путиным.
Иногда Наполеон даже нарушал принцип неприкосновенности частной собственности. Так, например, он наложил секвестр на имущество Уврара — одного из финансовых столпов периода Директории за то, что тот отказал ему в крупном кредите [199, с. 132].
Подобный волюнтаризм, конечно, не укреплял авторитет власти, но все же он представлял собой явное исключение из общего правила. В целом же Бонапарт создал в стране принципиально иное отношение к частной собственности, нежели то, которое установилось в предыдущие десять лет, когда реквизиции и принудительные займы были нормой, а не разовым мероприятием.
Первым же финансовым мероприятием, осуществленным сразу после переворота 18 брюмера, стала отмена введенного Директорией принудительного займа. Ценность этого шага была тем более велика, что в тот момент, естественно, никаких мер по укреплению финансов новая власть еще не успела провести, и, следовательно, никакой подходящей замены обесцененным денежным знакам у казны еще не имелось.
Важно было не только прекратить новые поборы, но и защитить имущество, приобретенное гражданами в годы революции путем приватизации, иначе говоря, важно было

244
легитимизировать новых собственников. Уже в конституции VIII года, утвердившей власть Бонапарта в качестве первого консула, провозглашалось, «что каково бы ни было происхождение национальных имуществ, законно заключенная покупка их не может быть расторгнута и законный приобретатель не может быть лишен своего владения» [173, с. 283]. Подобный подход к данному вопросу был крайне важен, поскольку бизнес получал уверенность в том, что плоды его работы не окажутся в чужих руках. Впоследствии даже режим реставрации не смог пересмотреть наполеоновские принципы отношения к собственности, хотя среди роялистов было много людей, пострадавших от перераспределения имущества, происходившего в годы революции.
Разумность подхода, продемонстрированного Наполеоном, особенно впечатляет на фоне заявлений многих известных российских политиков конца XX века о необходимости пересмотра последствий приватизации, так как она, мол, была несправедливой. Приватизация французская, как мы видели, тоже была несправедливой, однако Наполеон понял, что стабильность собственности и экономическое развитие важнее для страны, чем поиски справедливости задним числом.
Впрочем, помимо общих деклараций для Наполеона важен был конкретный договор с формальными претендентами на спорное имущество. Эта задача в основном была решена уже в июле 1801 г. посредством подписания конкордата с папой. Церковь, оговорив себе определенные права, отказывалась от претензий на конфискованные и распроданные владения [72, с. 122]. Кроме того, Наполеон принимал еще и специальные меры, чтобы облегчить возвращение эмигрантов, которые вкладывали капиталы и способствовали тем самым развитию французской экономики [183, с. 134].
Кроме формальной защиты собственности требовалась еще и неформальная. В годы революции никто не мог чувствовать себя защищенным от разбоя, реквизиций, народных таксации, принудительных займов и прочих мероприятий, делающих предпринимательство бессмысленным. Наполеон сделал ставку на обеспечение гражданского мира в стране, предо-

245
ставляя тем самым каждому возможность заниматься своим делом. Политические склоки и авантюры, основанные на фантазиях о грядущем наступлении эры свободы и равенства, уступили место прагматизму. Буквально через несколько месяцев после 18 брюмера первый консул писал в циркуляре, разосланном для префектов, что «правительство не желает больше терпеть партийные междоусобицы и различает во франции лишь французов» [15, с. 62].
Наполеон укрепил те позитивные начала, которые установились уже после разгрома якобинской диктатуры (свободное ценообразование, защита частного имущества от посягательств государства), и сделал в дополнение то, чего Директория по причине своей слабости добиться не могла. Он обеспечил правопорядок, прибегая для этого и к нестандартным средствам. Так, в частности, он выдвинул на роль руководителя уголовной полиции рецидивиста Видока. За один только год Видок всего с двенадцатью подобранными им сотрудниками смог арестовать 812 бандитов, а также ликвидировать в Париже все притоны. Организованная им знаменитая служба безопасности «Сюрте» существует и по сей день [15, с. 79].
Однако практические меры по защите собственности значили бы не так уж много, если бы Наполеон не предпринял меры для выработки всеобъемлющего и непротиворечивого в своей основе хозяйственного законодательства. Уже в 1803 г. принимается важный закон, в соответствии с которым для рабочих вводятся специальные трудовые книжки, где работодатель делает свои отметки и, таким образом, оказывается поставлен в привилегированное положение при разрешении любых трудовых споров. Благодаря принятию данного нормативного акта капиталист превращался наконец в реального хозяина на своем предприятии [490, с. 137]. В том же году появился на свет закон, в соответствии с которым создавалась едстема охраны прав конкретных торговых марок, а также дичина соответствующего товара [424, с. 168].
Но главные изменения последовали на будущий год. Принятый в марте 1804 г. Гражданский кодекс (составивший основу знаменитого кодекса Наполеона) стал образцом для многих

246
хозяйственных законодательств в разных странах мира, поскольку то, что было сделано во Франции, не имело аналогов в истории. «Гражданский кодекс стал библией нового общества»,— заметил французский историк Жорж Лефевр [424 с. 168].
Если можно в двух словах выразить сущность Кодекса, то она сводится к защите собственника. «Право собственности,— отмечал Жозеф Порталис, один из авторов этого документа,— основное право, на котором покоятся все общественные учреждения, столь же драгоценное для человека, как и его жизнь» [72, с. 124]. А другой ведущий кодификатор — Луве прямо заявлял, что «главной задачей Кодекса является регламентация принципов и прав собственности» [15, с. 129].
Основная проблема французского хозяйственного законодательства, существовавшего к тому моменту, когда Наполеон взял в свои руки власть, состояла в том, что оно фактически представляло собой некий конгломерат норм, принятых в разное время и зачастую противоречивших друг другу. Многие законы принимались революционерами «на эмоциях», без серьезной работы над текстами. Кроме того, законы часто противоречили традиционным нормам, глубоко укоренившимся в обществе и не желающим уступать свое место. Словом, собственность и бизнес не могли быть надежно защищены до принятия Кодекса. Кстати, в России до появления в 1994 г. нового Гражданского кодекса имела место похожая ситуация: конгломерат из противоречивых норм, оставшихся от времен административной экономики, и норм, принятых в острой борьбе друг с другом союзным и республиканским Верховными советами за период реформ.
Составители Кодекса Наполеона основали свой документ на нормах римского права. Они «завершили упразднение феодального строя и реальных повинностей, тяготевших над земельным собственником, решив..., что земельная рента... не может быть восстановлена и должна отныне носить характер лишь долгового обязательства под движимое имущество» [15, с. 132]. Кроме того, «специальный торговый кодекс... дополнял общий свод гражданских законов целым рядом постановлений, регулирующих и юридически обеспечивающих торго-

247
вые сделки, жизнь биржи и банков, вексельное и нотариальное право, поскольку они касаются торговых операций» [186, с. 135].
Ряд норм этого Кодекса (например, относительно создания акционерных — или, как говорилось во Франции, анонимных компаний, которым позволялось учреждаться только по соответствующему разрешению государственных органов) был явно несовершенен. Но важно было уже то, что определенные нормы появились на свет.
Уже в первые годы консульства во французскую экономику стали вкладываться средства, припрятывавшиеся капиталистами на протяжении всего периода революционных смут. И все же, несмотря на всю важность этой созидательной работы, надо сказать, что воздействие Наполеона на французскую экономику было весьма противоречивым. Наполеон, по мнению Е. Тарле, «считал аксиоматичными два положения: 1) государство не может быть сильным без сильной промышленности (это положение абсолютно верно.— Авт.); 2) не может существовать сильная промышленность без протекционизма (это положение крайне сомнительно.— Авт.)» [183, с. 85].
Стремление защитить французскую экономику от конкуренции иностранных, прежде всего английских, товаров появилось отнюдь не при Наполеоне. Можно сказать, что идеи протекционизма владели массами. Первый декрет на эту тему был издан еще при якобинцах в 1793 г., и это стало реакцией на неподготовленную либерализацию внешней торговли, осуществленную еще Людовиком XVI и приведшую, как мы видели, к резкому обострению безработицы в самый сложный для страны период. Директория в 1796 г. внесла свой вклад в то, чтобы отгородить Францию надежным экономическим барьером от других стран мира.
Наполеон в данном вопросе остался на уровне людей своего времени, хотя изменения, осуществленные им в экономике страны, создавали возможность для участия Франции в системе международного разделения труда. В 1806 г. император установил континентальную блокаду Англии (т.е. ввел полный запрет на торговлю с этой страной для всех зависимых от

248
него государств континентальной Европы) с целью подорвать ее экономическую мощь. Но, как отмечал Е. Тарле, «континентальная блокада оттого и сделалась любимой его идеею, основной пружиной его политики, что она, как ему представлялось, в одно время и губила английскую мощь, и способствовала развитию французской промышленности» [183, с. 106].
Позднейшим дополнением к континентальной блокаде стало принятое в 1810 г. Наполеоном решение о резком повышении таможенных тарифов на колониальные товары, чтобы окончательно добить ненавистных англичан. С формальной точки зрения положение последних было безнадежно. Однако на практике в гораздо более тяжелой ситуации оказалась Франция. Законы рынка, основанные на стремлении людей к свободе, доказали, что они сильнее воли императора.
Уже в октябре 1809 г. в министерстве иностранных дел констатировали самые безотрадные для Франции результаты применения политики континентальной блокады и настойчиво указывали на сильное вздорожание товаров. Дело в том, что национальная промышленность не смогла полностью заменить изгнанный императором импорт. Конкуренция сократилась, и цены выросли.
После того как Наполеон нанес удар по колониальным товарам, положение французов еще более ухудшилось. Как докладывал императору министр внутренних дел Монталиве в середине 1810 г., «Франция теперь потребляет, несомненно, несравненно меньше колониальных товаров, чем прежде, но платит за них она настолько больше, что даже в абсолютном выражении сумма, истрачиваемая на покупку колониальных товаров, почти та же, что тратилась прежде» [183, с. 268, 289].
Несли ли потери наряду с французами и англичане? Наверное, да. Однако у них нашлось множество лазеек для того, чтобы обойти континентальную блокаду.
Во-первых, хотя формально весь континент дрожал перед Наполеоном и клялся ему в верности, практически нигде в Европе не соблюдали блокаду столь строго, как в самой Франции. Об этом, например, свидетельствуют цены на сахар-

249
Если в Париже фунт сахара стоил в 1812 г. 5 франков, то в Лейпциге и Франкфурте — лишь 2,5 франка [183, с. 272]. Иначе говоря, предложение в этих городах было значительно более широким, скорее всего, за счет обхода таможни.
Во-вторых, негласный бойкот континентальной блокаде объявили не только подчиненные Наполеоном народы, но и сами практичные французы, всегда стремившиеся купить товар подешевле. Поэтому контрабандистам часто даже не приходилось подделывать штемпели, используемые чиновниками для обозначения национальной продукции, разрешенной для продажи. Население втайне от контролеров с радостью приобретало товары без штемпеля.
В-третьих, постепенно сам Наполеон вынужден был отступать от им же сформулированных жестких правил. Уже с 1810 г. он стал все чаще допускать выдачу так называемых лицензий, позволяющих определенному лицу привезти из Англии определенное количество товаров с обязательством вывезти из империи на том же корабле эквивалентный объем продукции согласно специально согласованному с чиновниками списку. Подобные вольности давали дополнительный доход французской казне (за счет взимания таможенных пошлин), что в период ведения напряженных войн было для Наполеона чрезвычайно важно, а потому высокие принципы протекционизма были нарушены.
Однако любое исключение из правил сразу порождает массу возможностей для многочисленных злоупотреблений. Коммерсанты привозили дорогие английские товары и вывозили из Франции всякий дешевый хлам, давая чиновникам взятки за признание «истинной ценности» этого груза. Затем хлам сбрасывался в море, поскольку англичане Наполеона «в упор не видели», и французские товары к себе не пускали. Для обеспечения большей стабильности торговых связей в Лондоне Даже возникла целая сеть контор, подделывающих наполеоновские лицензии [183, с. 298, 307-308].
Рост цен, вызванный континентальной блокадой и ограничением иностранной конкуренции, стал одной из важнейших причин широкомасштабного экономического кризиса, поразившего французскую экономику в 1810-1811 гг. Издержки

250
производства выросли, спрос (в связи с военными бедствиями и обнищанием) сократился. Товары стало трудно реализовывать. Трудности сбыта подвигли Наполеона на еще большее усиление государственного вмешательства в экономику. Он стал давать субсидии и льготные кредиты предприятиям, страдающим от отсутствия спроса. Однако, как всегда бывает в подобных случаях, реальный результат государственной поддержки был далек от ожидаемого.
Очень характерен в этой связи случай, относящийся еще к 1807 г. 27 марта Наполеон издал декрет, согласно которому ассигновывались крупные суммы на поддержку французских мануфактур. Заключения о том, кто был достоин получения кредита, давали префекты, а окончательное решение принимал министр внутренних дел. В итоге 25 промышленников получили от государства в общей сложности порядка 1,2 млн франков. Залогом служили непроданные товары, которые по стоимости должны были на треть превосходить сумму кредита.
Казалось бы, государство все предусмотрело: и конкурсность, и залог, и контроль со стороны высших властей. Но результат этой акции оказался плачевен. Государство не только не смогло помочь промышленности, но и потеряло значительную часть своих денег. Лишь пять человек смогли полностью вернуть долг (на сумму порядка 150 тыс. франков). Одиннадцать заемщиков вернули деньги частично (всего лишь порядка 100 тыс.). Девять промышленников не вернули ничего. Чиновники стали реализовывать залог, но оказалось, что они далеко не всегда могли таким образом выручить государственные деньги [183, с. 618—619]. И это неудивительно: ведь залог лишь формально покрывал сумму займа. Реально же в условиях кризиса многие вчера еще пользовавшиеся спросом товары оказываются неликвидны.
Трудности, связанные с континентальной блокадой порой подвигали императора на совершенно фантастические проекты. Так, например, в связи с тем, что хлопчатобумажная промышленность находилась в сильной зависимости от импорта, а следовательно, от контролирующих его англичан, Наполеон задался целью полностью перевести европейскую текстиль-

251
ную промышленность на лен и, таким образом, вообще обойтись без хлопка. Он учредил премию в 1 млн франков тому, кто изобретет льнопрядильную машину. Премия, однако, так и осталась невостребованной [ 183, с. 669].
Немалый вред нанесла французской экономике континентальная блокада. Но все же самый главный удар по зарождающемуся национальному хозяйству был связан с беспрерывными войнами, черпавшими огромные ресурсы из производственной сферы. Наиболее прозорливые представители французской элиты типа Ш.М. Талейрана уже примерно в 1806-1807 гг. поняли, что империя заворачивает не в ту сторону, превращаясь из системы, нацеленной на созидание, в систему, нацеленную на разрушение. Однако император не желал прислушиваться к трезвым советам. Впоследствии, находясь уже в ссылке и отвечая на вопрос о причинах своего поражения, Наполеон сказал: «Их было множество, но главное состояло в том, что я отвык выслушивать мнения, противоположные моему собственному» [15, с. 78].
Говоря о негативном воздействии наполеоновских войн на процесс модернизации, следует все же отметить и тот факт, что эти два процесса были теснейшим образом связаны друг с другом, а не просто случайно соседствовали во времени. Трудности модернизации не могли не вызвать в народе некий моральный шок. Людям, испытывавшим нищету и унижения переходного времени, требовалась какая-то компенсация. Ощущая себя во многом отставшими от передовых наций, они должны были для обретения национальной идентичности, для укрепления своих жизненных сил сформировать некий миф. Тот миф, опираясь на который можно было двигаться дальше.
Подобным мифом для французов стал экспорт идей свободы, равенства и братства в другие страны континентальной Европы. Революционная Франция взяла на себя важнейшую историческую функцию, и это, бесспорно, способствовало сплочению народа. В конечном счете формирование мифа Ло одним из важнейших ментальных факторов осуществил модернизации, несмотря на то что войны сами по себе стабилизировали хозяйство. Многое в ходе модернизации


252
разделяло народ, но нашлось и то, что его сплотило. Поэтому, думается, не случайно революционная «Марсельеза» остается и по сей день гимном Франции.
Не столь важно, насколько французский миф соответствовал действительности. Понятно, что даже самые лучшие идеи нельзя принести на штыках, хотя в тех регионах, которые объективно созрели для модернизации (прежде всего в Германии и в Италии, в меньшей степени — в Польше и в Иллирии), наполеоновское нашествие стало катализатором осуществления преобразований. Для Франции было важно само наличие сплачивающего народ мифа. И она его действительно получила.
Даже тогда, когда еще Наполеон был простым генералом, а страной правили коррумпированные члены Директории, общество с душевным трепетом следило за тем, как французская армия ведет боевые действия вне пределов родной страны. Одна газета того времени писала: «Народе удивительным терпением переносит затруднения данного времени. Он знает, что этот холод, причиняющий нам тут столько бедствий, облегчает победы наших храбрых братьев - солдат и открывает им ворота Амстердама» (цит. по: [48, с. 233]). С точки зрения жителя модернизированного общества трудно понять, зачем несчастным французам нужен был тогда этот Амстердам. Но

253
с точки зрения жителя общества модернизирующегося, военное продвижение было, пожалуй, даже важнее, чем решение тех или иных вопросов внутренней политики.
В конечном счете Наполеон проиграл Ватерлоо. Вопрос в том, выиграл ли он Францию? В исторической литературе можно встретить различные оценки четвертьвековой постреволюционной эпохи развития французской экономики, завершившейся в 1815 г. падением наполеоновской империи.
Одни авторы восторгаются успехами, считая чуть ли не все происходившее прорывом из мрачного средневекового прошлого в светлое будущее. Если откинуть пафос насчет светлого будущего, и оставаться на почве анализа экономических достижений, следует признать факт значительного прогресса национального хозяйства. Так, скажем, если в 80-е гг. XVIII века количество механических веретен в промышленности исчислялось сотнями, то на рубеже веков счет шел уже на тысячи, в последние же годы империи их число приблизилось к одному миллиону. Одновременно возникло механическое бумаготкачество и ситцепечатание [70, с. 97-98].
Однако в целом подобная точка зрения представляется все же слишком упрощенной, слишком основанной на абстрактном теоретизировании. Она не учитывает тот факт, что революция наряду с новаторским несла в себе и сильный консервативный элемент, что в конечном счете пробуждало мощные деструктивные силы, сводившие на нет значение важнейших позитивных преобразований, скорее декларировавшихся, чем реально осуществлявшихся на практике.
Экономика в значительной степени развивалась не благодаря революционным усилиям общества, а вопреки им. Иначе говоря, и во времена монархии, и во времена революции, очень сильно зависевшей от того прошлого, из которого она вышла, в стране были как силы созидательные, так и силы, противодействующие этому созиданию. Успех преобразовании определялся их конкретным соотношением. Есть группа авторов, считающих последствия революции воины катастрофическими, поскольку, как отмечал Леви-
Лебойер, в стране целых «два поколения бизнесменов было

254
уничтожено: одно в 1793 г., другое — в последние годы империи» (цит. по: [303, с. 36]). В итоге, как показывает сравнительный анализ, в 1815 г. превосходство Британии над Францией в коммерческой и промышленной областях, в сфере технических инноваций, а также в плане распространения банковских и финансовых услуг по всему миру было даже большим, чем перед началом войн [337, с. 11 ].
Этот подход, на наш взгляд, больше соответствует реальным фактам. Однако все же следует учитывать, что наряду с формально разрушительными последствиями имелись и более сложные результаты ментального плана, благодаря которым наследие наполеоновского режима не было полностью уничтожено военной катастрофой.
Первая империя в принципе продемонстрировала элитам, как нужно вести хозяйство, опираясь на твердую политическую власть, частную собственность, некоторую (пусть еще очень ограниченную) экономическую свободу и стабильные финансы. Результат демонстрации был достаточно убедителен. Поэтому наполеоновское наследие в гражданско-правовой и хозяйственной сферах, как и предполагал сам император, оказалось гораздо важнее его военных успехов и неудач.

После поражения наполеоновской армии и реставрации Бурбонов Франция оказалась на перепутье. Как отмечал Г. Райт, теоретически для нее возможны были три модели развития [540, с. 197].Во-первых, страна могла двинуться к возврату старого режима. С формальной точки зрения могло показаться, что именно этот путь являлся для нее наиболее естественным.
Монархия восстановила свои политические позиции. Эмигранты вернулись из-за рубежа. Революционный дух народа оказался сломлен сокрушительным поражением, понесенным в войне.

255
Однако консервативные настроения были не столь уж популярны даже среди ультрароялистов. Еще в предреволюционную эпоху многие представители привилегированных сословий понимали, что Франция нуждается в коренных изменениях. Несмотря на то что стране пришлось пережить смутные времена, подобные настроения лишь окрепли. Вернуться в старый режим, сковывающий экономическую свободу производителя и обрекающий монархию на хозяйственную деградацию и новое обострение финансовых проблем, было совершенно невозможно.
Во-вторых, страна могла двинуться к формированию либеральной экономической модели, отойдя от характерной для наполеоновского режима хозяйственной замкнутости и опоры лишь на собственные силы. В соседней Англии либерализм с конца XVIII века становился все более популярен. Адам Смит, а вслед за ним Давид Рикардо в своих трудах демонстрировали способность рынка урегулировать все хозяйственные проблемы самостоятельно, без излишнего государственного вмешательства.
Однако либеральные настроения не были популярны даже среди буржуа. «Психологически Франция страдала в 1815 г.,— отмечал А. Данхэм,— от своего страха перед английской экономической мощью, который проистекал частично из поражения, понесенного ею от своего старого соперника, частично из учета реальной хозяйственной силы Англии, частично из длительной изоляции Франции от индустриальных и коммерческих контактов с ней» [333, с. 13].
Французская экономика действительно во многих отношениях была менее конкурентоспособна, чем английская. В наполеоновскую эпоху крупные капиталы наживались именно благодаря тому, что конкуренция с английскими производителями была по большей части устранена. Либерализация режима внешней торговли неизбежно привела бы к снижению цен и к вытеснению с рынка тех французских предпринимателей, которые не были способны обеспечить значительное повышение производительности труда на своих предприятиях.
Кроме производителей в защите национальной экономики конкуренции со стороны иностранцев были заинтересованы

256

самые разные группы населения (например, богатые землевладельцы, владеющие лесами). Дело в том, что передовая английская металлургия работала на угле, тогда как отсталая французская — на дровах. Если бы импортная сталь свободно допускалась на национальный рынок, технологические изменения во французской промышленности стали бы просто не-* избежны. Перевод отрасли на использование угля лишил бы владельцев лесов стабильного дохода. Поэтому им было выгодно сохранение примитивной и дорогостоящей металлургии, не заинтересованной в осуществлении прогрессивных изменений. Переход с дров на уголь все равно осуществлялся, но процесс этот шел значительно медленнее, чем мог бы идти при наличии острой конкуренции.
Потребители товаров (особенно малообеспеченные) были бы, конечно, заинтересованы в снижении цен, а значит, в международной конкуренции, но они были малообразованными, неорганизованными и не имели влияния. Такое явление, как мощные потребительские организации, появилось на свет лишь в следующем столетии. Буржуазия же имела влияние и использовала его для того, чтобы по возможности сохранить статус-кво.
Как впоследствии во многих странах, переживавших подобные периоды своего хозяйственного развития, дело во Франции доходило до курьезов. Нахальные лоббисты, заинтересованные в сохранении протекционистского режима, сочиняли разного рода мифы на тему: что «англичанину здорово, то французу карачун». Нам сегодня хорошо знакомы рассуждения ряда экономистов и политиков о том, что Россия — страна специфическая, и у нас нельзя применять те хозяйственные модели, которые используются на Западе. Но любопытно, что в свое время французские политики то же самое пытались доказать французам.
Например, один депутат, представлявший интересы французских аграриев и очень обеспокоенный возможностью беспошлинного проникновения чая на национальный рынок, заявлял следующее: «Потребление чая уничтожит наш национальный характер, превратив тех, кто его потребляет, в холодных пуритан нордического типа, тогда как вино возбуждает в

257
душе благородную веселость, которая привносит в национальный характер французов остроумие и дружелюбие» [540, с 198]. Сегодня у нас подобная аргументация ничего, кроме улыбки, вызвать не может, но тот страх перед Англией и соответственно неприятие всего английского, которые существовали во Франции эпохи Реставрации, делали логику протекционистов убедительной. Понятно, что при таких настроениях либерализация экономики была невозможна.
Еще одним важным фактором, определявшим нежелание французов двигаться по пути решительной либерализации, было стремление «следовать английскому примеру, но не копировать его эксцессы. Мечта об индустриализации во "французском стиле" сводилась к тому, чтобы избежать крупной концентрации труда» [303, с. 35]. Ведь сосредоточение промышленности в мегаполисах, на больших заводах и фабриках, разрушает традиционный образ жизни, подрывает национальные «ценности», создает социальные проблемы. Во Франции первой четверти XIX века было сильно представление о том, что можно получить одни лишь плюсы рыночной экономики, оставив грубому Западу (т.е. Англии) его минусы. Иначе говоря, страна хотела (как и Россия в конце XX века) идти своим путем, используя зарубежный опыт лишь в той мере, в какой он ей нравился.
Либеральные экономисты стремились бороться с протекционизмом, доказывали его несостоятельность и даже высмеивали. Так, например, Фредерик Бастиа сочинил ироническое прошение свечных фабрикантов парламентариям, в котором те уверяли, что их главным конкурентом является солнце, и настаивали на издании закона, предписывающего запереть все окна и форточки, заткнуть все щели и трещины, через которые солнечный свет проникает в дома и наносит тем самым ущерб национальной промышленности. Еще одним «изобретением» Бастиа стал закон, предписывающий всем подданным короля в своей работе пользоваться лишь левой рукой, дабы производительность их труда упала и тем самым занятость расширилась [12, с. 90, 110]. Однако интеллигентская ирония оставалась популярной лишь в узких либеральных кругах и не могла повлиять на настроения широких

258
масс населения до тех пор, пока их заинтересованность в свободе торговли не стала в полной мере осознанной.
Таким образом, для развития оставался лишь третий путь — продолжение использования той хозяйственной модели, которая утвердилась при Наполеоне. Именно по этому пути и двинулись Бурбоны. Естественно, абсолютной автаркии на манер континентальной блокады быть уже не могло, но защита внутреннего рынка с помощью высоких таможенных тарифов, вернувшихся примерно к 1818 г. на наполеоновский уровень [184, с. 21], стала приоритетным направлением в экономической политике вплоть до конца первой половины столетия.
Режим Бурбонов особенно усердствовал в защите национального рынка от импорта. Пошлины повышались по мере того, как для этого формировались подходящие условия. Если сразу после поражения Наполеона политическая и военная слабость Франции не позволяла в полной мере проводить самостоятельную внешнеэкономическую линию, то по мере того, как монархия обретала лицо, протекционизм все больше усиливался.
В 1814 г. импортные пошлины на железную руду составляли 50%, а на сталь — 45%. К 1820 г. пошлины на сталь возросли до 60%, к 1822 г. пошлины на железо — до 120%. Наконец, тарифный закон 1826 г. увеличил пошлины на шерсть. «Пошлины на шерстяные одеяла, сталь, канаты и многие другие товары,— отмечал Д. Клэпхем,— выросли в два, три и четыре раза» [305, с. 72-73]. В то же время пошлины на машины и оборудование оставались на удивление низкими — 15% [333, с. 395].
Объяснить это можно, наверное, тем, что немногочисленные производители продукции данной товарной группы являлись сравнительно слабыми лоббистами, уступающими по напору промышленникам тех отраслей, которые встали на ноги еще при Наполеоне. В результате возникла парадоксальная ситуация. Именно та отрасль экономики, развитие которой наиболее важно для осуществления промышленного переворота, испытывала мощное давление иностранного конкурента, но при этом вынуждена была использовать

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

История экономического анализа
Сумели ввести в обращение национальную валюту хорватский динар
Политические иэкономические реформы в восточной европе
Создать некое принципиально новое государство
В наибольшей степени социалистические перемены в экономике коснулись крупных