<<<     ΛΛΛ     >>>   

Нельзя не признать, что Франция сохраняет верность своему изоляционизму. Очень редкий французский философ проявляет интерес к философствованию в аналитическом стиле. Одним таким исключением является философ языка Жак Буверес, изложивший свою философскую позицию в статье с красноречивым названием «Почему во мне так мало французского?» Конечно, «изоляционизм» не очень подходящее слово. Такие немецкие философы, как Гуссерль и Хайдеггер, продолжают пользоваться влиянием во Франции, тогда как в Германии их влияние резко пошло на спад. Однако англо-американская философия остается почти полностью неприемлемой, то ли из-за ее стиля, то ли из-за методов или выводов. В Германии же дело обстоит уже иначе.

В течение многих лет Вольфганг Штегмюллер стоял почти особняком среди немецких философов, занимаясь философствованием в карнаповской манере. Но в 1960-е годы немецкоязычный мир открыл наконец для себя своих же соотечественников Фреге, Витгенштейна, Поппера, Брентано, Мей-нонга и венских позитивистов. Более того, он открыл Пирса, Куайна, Остина и, по крайней мере, некоторых более поздних философов, о которых речь пойдет дальше 8.

Нельзя не признать, что эти философы часто подвергаются критики с позиции более привычной немецкой традиции. Так, у Эрнста Тугендхата, одного из последних учеников Хайдеггера, лингвистический анализ противопоставляется и вместе с тем увязывается с гуссерлевской феноменологией в ее ранней форме. Обе критикуются в свете друг друга: феноменология — за ее неспособность понять, что отправной точкой философской рефлексии является не обособленная сущность, а предложение; лингвистическая же философия — за отсутствие «исторического измерения и всеобъемлющего понятия понимания» — понимания, неизменно зависящего от принадлежности к «интеллектуальной традиции», которая занимает центральное место в «философской герменевтике», связанной, в частности, с именем Гадамера и имеющей своим источником работы Хайдеггера 9. Карл-Отто Апель, хотя и использует в значительной мере англо-американскую философию языка, решительно отстаивает в квазикантианской манере понятие идеального употребления языка, иллюстрацией которому служит рациональный дискурс и которое подчиняется правилам, проистекающим из самой природы разума 10. Это сильно отличается от англо-американской семантики и по духу очень близко к немецкой традиции.

Однако факт остается фактом: никакая по-настоящему основательная история англо-американской традиции не могла бы обойти вниманием эти направления развития. И было бы трудно не заметить, как под влиянием Ха-бермаса они вылились — мы уже высказали это предположение — в создание социальных теорий. С другой стороны, хотя влияние многих «континентальных» философов значительно глубже ощущается в социальной теории и в литературной критике, находящихся в вечном поиске подкрепляющей

21

их теории, нежели в самой «англо-американской» философии, есть немало географически «англо-американских» факультетов (в англоязычной Канаде они, возможно, составляют большинство, а в других местах — меньшинство внушительных размеров), где Гегель, Гуссерль и Хайдеггер значат больше, чем Юм, Фреге и Куайн. Больше уже не считается постыдным одобрительно писать о Гегеле или даже о Хайдеггере, не говоря уже об их последователях в герменевтике и. Хотя все еще повсеместно соблюдается наставление Рассела сосредоточиваться на «постепенных, детальных, верифицируемых результатах», многие «англо-американские» философы начали писать смелее и с большим размахом12. Так что границы между «англо-американской» и «континентальной» философией нарушаются и с той и с другой стороны.

Итак, совершенно очевидно, что за последние десятилетия произошли большие изменения на философской арене. Однако, коль скоро последующие главы, будучи эпилогом, не нарушают узких ограничений, установленных той книгой, для которой они служат дополнением, они, возможно, создадут несколько преувеличенное представление о новизне современной философии, так как главное внимание в них будет сосредоточено на «новых направлениях», преимущественно в философии языка. Но философия во многих отношениях остается удивительным подтверждением того известного афоризма, что «чем больше что-то изменяется, тем больше оно остается неизменным». Бесспорно, новшества появляются, и поднимаются вопросы, которые были бы для Платона непонятными. Вместе с тем при всем значительном усовершенствовании метода и использовании технических средств, поставляемых логикой и семантикой, не может не поражать количество усилий, все еще затрачиваемых философами на решение проблем, которые впервые были поставлены Платоном, Декартом или Юмом.

Эти два момента — привычность некоторых поднимаемых современными философами вопросов и новая манера их обсуждения — хорошо иллюстрирует следующий конкретный пример. Один из вопросов, серьезно занимавших Платона, состоял в том, чем знание отличается от мнения. Какое-то время казалось, будто философы с удовлетворением признают, что ответ найден, что знание — это разновидность мнения, имеющего две особенности. Во-первых, оно истинно, и, во-вторых, обладатель такого мнения имеет все основания считать, что оно истинно. В 1963 г. Е.Л.Геттьер опубликовал в журнале «Analysis» статью в две с половиной страницы, где в качестве критики указанного способа различения знания и мнения предложил два контрпримера. Первый из них состоит в следующем: представим, что у нас есть все основания считать, что Джонс будет назначен на определенную должность и что у него в кармане лежат десять монет; стало быть, мы определенно имеем все основания считать, что человек с десятью монетами в кармане будет назначен на данную должность. Может так оказаться, что это действительно произойдет, но при этом указанную должность получит другой человек,

22

также имеющий десять монет в кармане. Тогда это означает, что мы не знали, что человек, удовлетворяющий этому описанию, будет назначен на данную должность, хотя у нас были все основания считать, что такой человек будет назначен и он действительно был назначен на эту должность. Крошечная статья Геттьера вызвала сотни откликов — убедительное свидетельство того, что старые вопросы отнюдь не умерли и что сегодня не так уж мало философов, которые, сидя за своими пишущими машинками, только и ждут нового поворота в старом споре, с тем чтобы иметь повод высказаться 13.

Вместе с тем есть философы, которые не только всецело занимаются классическими философскими вопросами, но и рассматривают их в классической манере. Декарт не согласился бы с их выводами, но его нисколько не удивило бы то, чему они придают первостепенную важность. Подходящим примером служит австралийский философ Дэвид Армстронг 14. Армстронг в классической манере отстаивает некоторую гипотезу о мире. По его словам, в мире «нет ничего, кроме конкретных сущностей, обладающих свойствами и связанных друг с другом», мир образует единую пространственно-временную систему, и ему можно дать — здесь, правда, Армстронг немного сомневается

— полное описание «с помощью законченной физической теории». Против любой подобной гипотезы о мире можно выдвинуть ряд известных возражений. Мир, который мы действительно постигаем, состоит, как это часто говорят, не из конкретных сущностей, обладающих свойствами, а из обособленных элементов — идей, чувственных данных или восприятий. По мнению же других, мир содержит в себе сознания, не существующие в пространстве и времени, и свойства в виде вторичных качеств, о которых умалчивает наука. Мнения нельзя должным образом анализировать в терминах свойств или отношений, свойствам не отводится никакой роли в точном описании мира

— и на эти известные положения Армстронг также должен дать ответ. Армстронг очень подробно отвечает на все эти возражения; мы же можем лишь в кратком суммарном виде изложить его ответ.

Начнем с восприятия. Армстронг дает первую формулировку своей теории в работе «Восприятие и физический мир» (1961), внося в последующих работах изменения, которые касаются деталей, а не существа дела. Подобно своему учителю Джону Андерсону, он утверждает, что восприятие состоит в приобретении знания или мнения относительно конкретных положений дел. Это естественно происходит в результате воздействия разных стимулов на органы чувств. Тем не менее воспринимаемое не является копией этих стимулов, не является чувственным данным. Воспринимать книгу, лежащую на столе, значит, по Армстронгу, считать, что она там находится. Отсюда он заключает, что воспринимаемый нами мир уже содержит свойства и отношения; он не состоит из простых чувственных элементов.

Что касается сознания, то для Армстронга отправной точкой служит материалистическое учение Плейса и Смарта о состояниях центральной не-

23

рвной системы. Locus classicus * этого учения является статья Смарта «Ощущения и процессы в мозге» (PR, 1959), а дальнейшую разработку в более широком контексте оно получило в книге Смарта «Философия и научный реализм» (1963). В «Материалистической теории сознания» (1968) Армстронг ставит своей целью сформулировать теорию состояний центральной нервной системы не только для ощущений, но и для ментальных состояний в целом, многие из которых Смарт первоначально был согласен (хотя в последующем изменил свою точку зрения) описывать в терминах райловского бихевиоризма. Для Райла ментальные состояния вроде желаний представляют собой просто предрасположенности. Для Армстронга же они есть состояния, обладающие определенной предрасположенностью, состояния, «пригодные быть причиной определенного рода поведения», и именно поэтому их можно считать «интенциональными» — так же, как хрупкий предмет обладает структурой, благодаря которой он особенно подвержен поломкам. Что касается ощущений, то они также являются состояниями, но состояниями «пригодными для того, чтобы быть причинно обусловленными определенного рода стимулом». Таким образом, в противовес материализму в духе Фейе-рабенда, утверждается существование ментальных состояний. Однако наука, отмечает Армстронг, доказала, что эти состояния одновременно есть состояния мозга и, следовательно, существуют в пространстве и времени, а стало быть, не служат контрпримером против гипотезы Армстронга о мире.

Объяснение вторичных качеств Армстронг дает в аналогичном ключе. Смарт утверждал, что цвет является антропоморфным понятием, которое можно определить на основе способности человека производить определенные виды различений, и, коль скоро задача философов состоит в том, чтобы рассматривать мир sub specie aeternitatis **, они «должны всячески избегать понятий цвета и других вторичных качеств». Это, по мнению Армстронга, пережиток прежнего операционализма Смарта; его же собственная позиция является реалистической. Он отождествляет вторичные качества со свойствами физических объектов, которые, впрочем, мы воспринимаем в повседневных ситуациях только как структуры, осознавая, к примеру, что и роза, и герань являются красными, но не воспринимаем их как разрозненное множество световых волн и не осознаем, что же онтологически означает быть красным.

Что можно сказать о мнениях? В своей книге «Мнение, истина и знание» (1973) Армстронг отталкивается от высказанного Рамсеем предположения о том, что наша система мнений и убеждений представляет собой «карту, по которой мы сверяем свой путь», при этом мнение отличается от мысли, которую мы просто продумываем, ибо оно всегда служит «потенциальной причиной или тормозом для наших действий» 15. Согласно Армстронгу, это совершенно очевидно в случае таких мнений, как мнение о том, что опре-

* Здесь: классическое выражение (лат). — Прим. пер. ** С точки зрения вечности (лат.}. — Прим. пер.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Своей известностью он обязан проводившимся им в оксфорде семинарам