<<<     ΛΛΛ     >>>   

Этот исключительно эмоциональный отрывок не оставляет у нас сомнений в том, что Патнэм не желает, чтобы его называли релятивистом. Мы оказываемся втянутыми в релятивизм, утверждает он, только если мы интерпретируем физику слишком реалистически, как единственную истинную теорию или, по крайней мере, как единственное максимальное приближение к ней. Таким образом, мы вынуждены сделать вывод, что такие понятия, как «человеческое процветание» или связанные с ним свойства — например свойства когерентности и простоты, — которые мы приписываем теориям в отличие от утверждений, входящих в состав теории, должны быть совершенно объективными. Поэтому, хотя, на первый взгляд, представляется, что метафизический реализм защищает от релятивизма, в итоге, заключает Патнэм, он поддерживает его в отношении всего за исключением физики.

Хождение по краю пропасти очень характерно для философов, надеющихся избежать полного релятивизма и в то же время отвергающих «метафизический реализм». Патнэм, по сути, охарактеризовал культурный релятивизм как форму сциентизма, для которого образцом служит антропология, а не физика. Однако культурный релятивизм чаще связан с историческим подходом к философии науки, который является реакцией против попытки представить науку как образец чистой рациональности — рациональности, на которую не оказывают давления политические и социальные факторы и которая переживает один триумф за другим благодаря применению универсального научного метода.

Когда в 1968 г. П.Х.Нидцич подготовил свою антологию «Философия науки», он отметил в предисловии две особенности собранных в ней статей: во-первых, в них уделяется очень мало внимания реальной научной практике и, во-вторых, наука анализируется, как если бы она была статичной, и не

114

предлагается никакого объяснения научному прогрессу. До сих пор в отношении очень многих работ по философии науки эти замечания были бы справедливы. Ниддич, как сказали бы авторы этих работ, упустил из виду сформулированное Рейхенбахом различие между контекстом открытия и контекстом обоснования. Если мы хотим знать, как совершаются открытия, что действительно делают ученые, когда, по их представлению, они двигают науку вперед, нам следует обратиться, говорят эти авторы, не к философии, а к психологии или социологии (излюбленные «мусорные ямы» для философов). Философию науки интересуют только такие логические вопросы, как вопрос о возможности рационального подкрепления теории данными.

В поисках ответа на этот конкретный вопрос философы шли разнообразными направлениями, и их исследования столь сложны, столь специальны и содержат столь тонкие различия, что нет иной возможности, как дать им самое общее описание. Скорее чаще, чем реже в них используется теория вероятностей в том или ином ее усовершенствованном варианте (эти варианты были описаны в «Ста лет философии»), или же они опираются на такие последующие разработки в этой области, как попперовская (в духе Пирса) теория склонности или детально сформулированные варианты субъективистского анализа Рамсея. Последние являются полной противоположностью друг другу. Поппер, как мы видели, резко выступает против любой формы субъективизма. Согласно его теории склонности, вероятности, приписываемые определенному раскладу при бросании игральных костей, являются столь же объективными свойствами этих костей, как и их силовые поля. Для субъективиста, напротив, сказать, что падение костей двумя шестерками вверх имеет определенную вероятность, значит сказать о нашей готовности сделать ставку на то, что так и произойдет. Субъективисты склонны придерживаться сходного взгляда и на отношение между подтверждающими данными и гипотезой, а именно что вероятность гипотезы при определенных подтверждающих данных тождественна нашей готовности поставить на нее при условии наличия этих данных; точно так же при наличии определенных данных мы могли бы быть готовыми поставить на то, что какая-то конкретная лошадь выиграет на каких-то конкретных скачках. Леонард Сэвидж и Бруно де Фи-нетти усовершенствовали этот тезис, разработав методы повышения согласованности нашего выбора ставок (чтобы, к примеру, мы не делали такого рода ставок, когда при любом раскладе обязательно победит букмекер) и привлекая ресурсы байесовской теории, учитывающей априорные вероятности. Субъективистские теории, по сути, были разработаны с высокой степенью математической изощренности, хотя и ценой, как полагают некоторые, дальнейшего отхода от интуитивных оценок вероятностей и отождествления науки с «закрытой», а не «открытой» игрой. (Подобно тому, как в скачках участвует множество лошадей, так и число возможных гипотез не ограничено.) Другие исследователи опирались на теорию игр, теорию принятия ре-

115

шений или теорию консенсуса, чтобы оправдать принятие одной гипотезы и отказ от другой 12.

Отметив значительный объем подобной литературы, мы, однако, сконцентрируем свое внимание на группе авторов, которые полностью ее отвергают как попытку достичь невозможного. Этим они, намеренно или нет, усиливают движение к определенной форме релятивизма. Некоторые из них когда-то были тесно связаны с Карлом Поппером. Важным поворотным пунктом явился сборник статей под редакцией Имре Лакатоса и Алана Масгрейва, озаглавленный «Критика и рост знания» (1970) и задуманный с целью сопоставления взглядов Куна и Поппера. Позиция Поп-пера необычна. Он отвергал индукцию, он отрицал какую-либо возможность применения исчисления вероятностей для обоснования гипотез — в противоположность необайесовскому подходу, согласно которому, хотя и не существует индукции, откорректировать гипотезу можно, обращаясь к относительным вероятностям; он отрицал даже существование такой вещи как «обоснование» в полном смысле этого слова. И в то же время он отказывался основывать свою философию науки на действительной научной практике и принимать в каком-либо виде теорию консенсуса, согласно которой (когда вопрос стоит о приемлемости научных гипотез) решение ученых является высшей судебной инстанцией.

Более того, он явно предвзято относился как к истории, так и социологии — в своей критике он был склонен объединять эти формы исследования. «Идея обращения за разъяснением целей науки и ее прогресса к социологии, психологии или истории науки, — пишет он в ответ Куну, — удивляет и разочаровывает». Эти формы исследования, говорит он, «пронизаны модными идеями и неосознаваемыми догмами». Поэтому прежде следовало бы отделить науку от псевдонауки, а уж потом решать, что считать наукой в этих областях. Не впадая в дурную бесконечность, нельзя использовать их для отделения науки от псевдонауки—для Поппера это вопрос вопросов. По его мнению, существует логика исследования, хотя она не является индуктивной логикой. А логика не может быть ниспровергнута историей.

Многих его учеников и коллег не убедил этот ответ, хотя они были готовы оспаривать более конкретные взгляды Куна относительно нормальной науки и научных революций. Поппер утверждал, что прогресс в науке осуществляется путем предположений и опровержений. Если бы можно было показать, что следование этим путем сдерживает развитие науки, то это доказывало бы, считали они, что Поппер ошибался или, по крайней мере — если вспомнить его заявление о том, что он выдвигает нормативную, а не описательную теорию, — давал плохой совет ученым.

Давайте более внимательно рассмотрим двух из тех философов, которые придерживались такой позиции, — Имре Лакагоса и Пола Фейерабенда 13. Как мы уже вкратце отмечали, вначале Лакатос привлек к себе внимание

116

опубликованной им серией статей по философии математики, озаглавленной в подражание Попперу как «Доказательства и опровержения» (BJPS, 1963— 1964, посмертно опубликованы в 1976 г. в виде книги). В целом в них был применен к математике более усовершенствованный вариант попперовского фаль-сификационизма. Необходимо подчеркнуть слово «усовершенствованный». Лакатос потратил немало времени на то, чтобы показать отличие его варианта от «наивного» фальсификационизма — учения, которое обычно приписывали Попперу как его сторонники, так и противники. Лакатос признавал, что Поппер в своих более осторожных высказываниях не утверждал, что теорию следует отбрасывать сразу же, как только получены противоречащие ей наблюдения. Но постепенно, под влиянием исторических исследований Лакатос пришел к выводу, что даже усовершенствованный фальсификационизм не годится. «В науке мы отнюдь не учимся на предположениях и опровержениях», — такой общий вывод он делает в работе «Аномалии в отличие от «решающих экспериментов»» (1975?). Из долго не публиковавшегося «Постскриптума» Поппера он заимствует идею «исследовательских программ» и делает ее центральной в своей концепции. Не только к истории, утверждает он, имеет отношение тот факт, что ученые часто игнорируют аномальные случаи, возражения, очевидные опровержения, и делают они это не из-за своей психологической слабости или в результате давления со стороны общества. Им необходимо поступать так. Если бы мы сочли, что, поступая так, они действуют иррационально, мы должны были бы заключить, что сама наука иррациональна. «Великие достижения» науки, ее великие «теории», по Лакатосу, следует воспринимать не как отдельные гипотезы, а как плодотворные исследовательские программы. И как только такая «теория» найдена, совершенно иррационально, утверждает он, отбрасывать программу, которая позволяет делать «поразительные, неожиданные, ошеломляющие» предсказания только потому, что имеются «известные факты», которые, как представляется, противоречат принципам, лежащим в основе этой программы, противоречат ее основным учениям. Напротив, «центральное ядро» программы необходимо ревностно защищать от фальсификаций, пока оно продолжает быть плодотворным. У ученого есть «негативная эвристика» для защиты этого ядра с помощью вспомогательных гипотез, а также «позитивная эвристика» для построения моделей, которые призваны модифицировать еще более плодотворным образом эти защитные гипотезы. Успешность позитивной эвристики оценивается по тому, насколько она сможет защитить ядро и вместе с тем использовать указанные гипотезы для новых предсказаний. Как открыто признает Лакатос в работе «Методология научных исследовательских программ», вначале опубликованной в сборнике «Критика и рост научного знания», он готои поэтому принять конвенционализм Пуанкаре. Однако не полностью. Ибо он допускает, что «жесткое ядро может разрушаться». Но это произойдет не из-за противоречия с данными наблюдения. Вероятно, потому что он

117

начинал с математики и, подобно очень многим философам науки, постоянно имел перед собой математическую физику в качестве типичной науки, Лакатос столь мало значения придает наблюдению. «Если ученый (или математик) имеет позитивную эвристику, — пишет Лакатос, — он отказывается углубляться в наблюдения». Столкнувшись с проблемой, он «ляжет на кушетку, закроет глаза и забудет обо всех данных». Если что и разрушит его программу, так это не аномальные данные наблюдения, а появление лучшей, более плодотворной программы. Кроме того, его программа может стать инертной и выродиться. Это проявится в ее неспособности давать новые предсказания, разрабатывать вспомогательные гипотезы, превращать аномальные факты в подтверждающие в процессе защиты своего центрального ядра. Это означает, что ее «позитивная эвристика» утратила свою прежнюю силу, а вместе с ней утратило силу и ее оправдание как исследовательской программы. Однако, добавляет Лакатос, мы не можем быть абсолютно уверенными в том, что это «вырождение» не окажется лишь промежуточным этапом — как это было, если воспользоваться нелакатовским примером, в случае дарвиновской теории естественного отбора.

Лакатос прочитал Поппера в тюремном лагере и (марксистская) пелена спала с его глаз. Отношения между Фейерабендом и Поппером не столь простые. В своих поздних произведениях Фейерабенд ясно дает понять, что ему не нравится, когда его называют бывшим (или нео-) попперианцем. Однако в работе «Как быть хорошим эмпиристом» (1963) он без колебаний заявляет, что его «общее мировоззрение» имеет своим источником идеи Поппера и философа-физика Дэвида Бома 14. Его ранние труды — большая их часть наряду с недавними статьями опубликована в его «Философских работах» (1981) — снискали Фейерабенду прочную репутацию философа науки, склонного мыслить в историческом ключе и углубляться в детали научного познания. Он отстаивал два принципа: принцип реализма против позитивизма или инструментализма и принцип пролиферации против куновской идеи о том, что наука развивается благодаря своей верности единственной парадигме. Реализм он связывает с проверяемостью; реалист всегда предвидит возможность того, что данные наших наблюдений могут оказаться ошибочными, однако эта возможность отрицается, если в качестве отправной точки берется чувственное данное или некоторое соединение чувственных данных. И наши теории также могут быть ошибочными, хотя с инструменталистской точки зрения это невозможно. Понятие пролиферации, как неизменно настаивает Фейерабенд, он почерпнул из очерка Дж.С.Милля «О свободе». Наука процветает, утверждает он, когда в ней сосуществует множество разных гипотез; ее склонность затвердевать в догму, трактовать как «аномальные» взгляды, альтернативные общепринятым, создает условия, препятствующие научному прогрессу. История науки знает немало случаев, когда именно пренебрегае-мая идея в конечном счете оказывалась плодотворной.

118

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Помимо послесловия суппе добавил общее изложение истории современной философии науки
140естественные виды 68
Современные философыпредисловие