<<<     ΛΛΛ     >>>   

морали, таких как «долженствование», с тем чтобы описать структуру морального рассуждения, определить логический статус моральных утверждений, т.е. установить, являются ли они подлинными суждениями или же скрытыми предписаниями, приказами, рекомендациями или выражениями чувств. Стало быть, изложение «центральных» вопросов философии было одновременно и подготовкой читателя к ознакомлению с более широкими философскими областями.

Теперь это не так. Философы морали, политики и права больше не ограничиваются исключительно концептуальными изысканиями, анализом «логики» морали, права или политических дебатов. Так, в 1970-е годы одной из наиболее широко обсуждаемых книг стала «Теория справедливости» (1971). В этой книге Джон Ролз, рассуждая строго обоснованно и явно в философском ключе, не только рассмотрел, как следует определять справедливость, но и детально проанализировал, в чем она действительно состоит. Чуть позже, в 1978 г., Сиссела Бок написала свою книгу «Ложь» («Lying»). Казуистику больше не отбрасывали в сторону, как не имеющую отношения к философии. Аристотелевское подчеркнутое внимание к добродетели вообще и к отличительным чертам отдельных добродетелей вновь вошло в моду.

Еще более удивительно — по крайней мере, если смотреть с позиции первых послевоенных десятилетий — то, что философы начали писать на такие острые социальные темы, как феминизм, аборты, загрязнение окружающей среды, ядерные вооружения. Радикальные движения 1960-х годов, хотя и довольно стремительно сошли со сцены, все же оставили после себя важные последствия. Безусловно, прежние философы, начиная с Платона и кончая Миллем, отнюдь не исключали подобные темы из области интересов и, по существу, не считали, что философия имеет какие-либо установленные границы. Более близкий к нашему времени Бертран Рассел писал для широкой аудитории по вопросам образования, брака, мира и войны. Однако характерно, что Рассел при этом отмечал, что, делая это, он выходит за рамки философии и рассуждает скорее как отец, муж, гражданин, а не как философ. В этой мере он вполне подчинялся соглашению, установлению которого сам же, по сути, и способствовал и которое гласит, что философию следует определять таким образом, чтобы даже в таких своих разделах, как философия морали и политики, она была ограждена от необходимости давать советы по практическим вопросам. Вопреки этому соглашению 1970-е годы стали свидетелями появления таких периодических изданий, как журнал «Philosophy and Public Affairs» («Философия и общественные отношения», с 1971 г.), в котором ставилась цель применения философии в вопросах политики. В 1980-е годы на удивление интеллектуальной публики, привыкшей относиться к философии как к изощренной интеллектуальной игре> получили широкое распространение общества и журналы по «прикладной философии» или по таким ее отдельным разделам, как «философия

11

медицины». Со смешанным чувством недоверия, смущения, удовлетворения и опасения философы становились членами консультативных комитетов по современным проблемам политики или принимали приглашения читать лекции в медицинских и инженерных школах. Они больше не склонны были думать, что участие в дискуссиях по фундаментальным социальным проблемам означает выход за рамки философии.

В какой мере подобную деятельность надлежит называть «прикладной философией», а не мирским проповедничеством, — вопрос открытый. Так, Хеар, со своей стороны, с досадой отмечал, что авторы, пишущие по «прикладной философии», слишком часто довольствуются «апелляцией к инту-ициям и предрассудкам, как своим собственным, так и других людей», хотя от философа ждут строго обоснованных рассуждений. Если же в настоящем изложении этой теме не уделяется внимания, то не потому, что она не имеет отношения к философии, а потому что наиболее тщательно обоснованная «прикладная философия» — за исключением тех ее разделов, где философы занимаются проблемами окружающей среды и поднимают метафизические вопросы о человеке и природе, — фактически является прикладной этикой, которая, как таковая, автоматически исключается из настоящего повествования. Но пусть даже это краткое упоминание о ней послужит предупреждением, что те более специальные вопросы, которые рассматриваются в этом эпилоге, никоим образом не составляют единственную пищу для современной философии 2.

В случае марксизма ситуация более сложная. Великий бум 1960-х годов больше преуспел в том, чего во многом не удалось достичь Великой депрессии 1930-х годов, а именно — он способствовал более широкому распространению марксизма в среде англо-американских философов. Безусловно, марксизм последних сильно отличается от марксизма, господствовавшего в 1930-е годы; в глазах большинства своих приверженцев он больше не был неразрывно связан с отчаянной попыткой защитить Советский Союз. В действительности многие марксисты всячески старались отвести глаза от Восточной Европы. Марксизм, как нам заявляли, «никогда не проходил проверки опытом». (Это прежде всего верно в отношении англо-американского мира; Франция же длительное время оставалась главным прибежищем для сторонников прежней марксистской позиции.) Появившихся разновидностей марксизма было так же много, как и разновидностей христианства; каждый мог выбрать себе «марксизм» по своему темпераменту. Спектр разновидностей был широк: от гуманистического марксизма «Экономико-философских рукописей», написанных в 1844 г., но опубликованных лишь в 1932 г. и впервые переведенных на английский язык в 1959 г., до жесткого дегуманизированного марксизма, созданного во Франции Луи Альтюссе-ром. Гуманистичного Маркса часто соединяли с гуманизированным Фрейдом с тем, чтобы придать интеллектуальный вид нечетко сформулирован-

12

ным идеалам 1960-х годов. Идеи Маркса в интерпретации Альтюссера отстаивали те, чьи идеалы носили более аскетичный характер 3.

Хотя в результате марксизм завоевал в 1970-е годы видное положение на англо-американских философских факультетах (что для предшествующих десятилетий было совершенно не характерно), ему также, по ряду причин, не будет уделено внимания в последующем изложении. Марксизм наиболее плодотворно используется и наиболее широко культивируется в применении к политической философии, философии искусства и практической соцальной критике, но все эти области лежат за пределами моих нынешних интересов. Когда философствование в стиле Маркса принимает форму эпистемологии или метафизики, оно чаще всего выливается в разнообразные ученые труды, посвященные выяснению того, что же Маркс «действительно имел в виду». Это вовсе не удивительно, учитывая, что сам Маркс щ писал систематических работ по этим темам. В действительности же, наиболее естественно видеть в нем антифилософа, утверждавшего, что философия — это пережиток прошлого и ей на смену должна теперь прийти наука, которая имеет к ней такое же отношение, какое, согласно известному высказыванию Маркса в «Немецкой идеологии» (1845— 1846, впервые полностью опубликованной в 1932), «имеет онанизм к половой любви».

Тем не менее в течение какого-то времени марксистскую философию создавали, как это было описано и в книге «Сто лет философии», обращаясь к Энгельсу и Ленину. Советские марксисты все еще продолжают так делать. Но многие другие марксисты как в англо-американском мире, так и на европейском континенте (куда следует отправиться за пользующимися наибольшим влиянием переформулировками марксизма) ищут марксистскую философию в ином месте, часто возвращаясь к Фихте, Гегелю или Фейербаху. Их работы, экзегические и апологетические по характеру, имеют к настоящему повествованию не большее отношение, чем, скажем, аналогичные работы о Фреге и Расселе, даже если их темой является эпистемология или метафизика.

Уже становится достаточно очевидным, почему этот эпилог с его завершающими главами даст значительно менее репрезентативную картину происходящего сейчас на философских факультетах по сравнению с той книгой, для которой он служит эпилогом. Но следует еще кое-что добавить по этому поводу. В 1957 г., когда вышло первое издание книги «Сто лет философии», англо-американский философский мир был сравнительно небольшим, уютным, замкнутым, в нем было очень мало философских периодических изданий, да и писали тогда относительно немного. Десятилетие спустя в несколько раз выросло число публикуемых книг и стремительно увеличилось количество статей, достигнув уже того предела, при котором, как я отмечал при выходе второго издания книги в 1966 г., историк не может больше надеяться «охватить всю область» в той мере, в какой это было возможно прежде. То, что когда-то было лишь небольшим ручейком, превратилось к этому време-

13

ни в широкую реку, а в 1980-е годы — здесь неизбежно напрашивается сравнение, каким бы банальным оно ни было, — эта река разлилась половодьем.

Безусловно, подобно любому другому полноводному течению, поток публикаций несет с собой немало мусора, обломков и даже останков. Все это историк может со спокойной совестью оставить без внимания. Из того, что пишут философы, большая часть, даже если она имеет ценность, достойна уважения и отвечает техническим требованиям, так же, как соответствующая работа в науке, неизбежно второстепенна по своему значению. Улей, где кипит работа, необязательно является пристанищем для гениев. Тем не менее многим философам, которых в прежние времена сочли бы достойными более подробного рассмотрения, мы вынуждены отвести место в примечаниях. Иначе наш эпилог разросся бы до непропорциональных размеров.

Признаю, что метафора полноводного потока довольно банальна. Однако в данном случае она имеет двойную силу. Такой поток отличается не только своей величиной, но и тем, что он соединяет в одно течение прежде разрозненные ручейки, стирает границы, сокрушает ограждения. Именно это и происходит в философии. Сейчас намного трудней, чем прежде, определить, где проходят границы как философии в целом, так и ее отдельных дисциплин. Благодаря марксистскому или постмарксистскому влиянию считается, к примеру, спорным, можно ли философию науки с пользой для дела отделить от социологии знания. В трудах Франкфуртской школы, и прежде всего Юр-гена Хабермаса, эпистемология и социальная теория перетекают одна в другую, что не может не напомнить об американском прагматизме 4; для французского «структуралиста» Мишеля Фуко то, что считается знанием, имеет сложное и запутанное отношение к власть имущим; в Великобритании активно работает группа писателей, для которых источником вдохновения служит анархизм Пола Фейерабенда и сформулированный Т.С.Куном исторический подход к философии науки и которые стремятся показать, что для главных проблем философии науки не может быть иного решения, кроме как в социологии.

Во-вторых, никто не мог предположить — даже в то время, когда Остин начал читать лекции по теории речевых актов, — что философия «обыденного языка» является разделом лингвистики, как ее понимали профессиональные лингвисты. Однако позже взаимодействие между философией и лингвистикой стало столь значительным, а границы столь нечеткими, что возникли сомнения, не являемся ли мы действительно свидетелями отпочкования еще одной новой науки от философии, как это предсказывал Остин. Или если не новой науки, то по крайней мере видоизмененной лингвистики, содержавшей в себе многое такое, что прежде считалось философией. Где заканчивается такая лингвистика, а где начинается философия — далеко не ясно. Однако именно на этой спорной территории по большей части и размещается

14

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

что со временем его значение может меняться
Самотождественность личности состоит в способности считать себя одним