Пиши и продавай! |
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 Первый путь – неустанная духовно-нравственная работа над собой, лестница к Богу. Второй путь – падение в сатанинскую бездну. И не распутье ли каждого из нас: идти по пути светлому или пути светскому? Да, распутье. И мера при выборе здесь та же, что и при мере всей истории. Это мера и твоя, и моя. Наша общая вечная мера. МЕРА. Монах Пимен выражает в своем словесном творчестве народное православное мнение. Это видимая часть народного сознания с его сердцевиной – заповедями Божиими. Именно сердцевина затронута историческими событиями: каждый с его деяниями оценивается по мере соответствия ей. В «Борисе Годунове» – постоянное присутствие Бога. В летописных сказаниях и в самой пушкинской трагедии средоточием меры является шестая заповедь – «Не убий». Уже в первой сцене трагедии, точно отнесенной по времени (1598 года, 20 февраля, от нас четыреста лет и три года), в разговоре Шуйского с Воротынским раз за разом звучит признание угличского события «ужасным злодейством», «злодеянием». Это лейтмотив всей трагедии, от ее начала и до конца, то есть мера всей истории. Хронологически через пять лет после разговора бояр, уже в ночной сцене в Чудовом монастыре Пимен, заключая летопись именно рассказом об убиении, выступает как исторический свидетель. Для него честное и оценочное свидетельство – естественный нравственный поступок, на который, однако, не способен другой свидетель – Шуйский. Для того чтобы сказать правду, нужна естественная, нравственно чистая смелость, которой у боярина нет. Вот Шуйский говорит: Не хвастаюсь, а в случае, конечно, Никая казнь меня не устрашит. Я сам не трус, но также не глупец И в петлю лезть не соглашуся даром (там же, с. 11–12). Оправдание ли? Да нет. Чуть раньше Воротынский говорит Шуйскому, не осмелившемуся сказать правду: Не чисто, князь. И от этой оценки уже не уйти. И слово, и молчание ценится как поступок. И далее Шуйский – весь во лжи. Любое слово и любое молчание соотносится с величайшей по значению заповедью Бога – «Не убий». И даже лжецы оправдывают себя чужими грехами. Лжедмитрий: Я ж вас веду на братьев: я Литву Позвал на Русь, я в красную Москву Кажу врагам заветную дорогу!.. Но пусть мой грех падет не на меня – А на тебя, Борис-цареубийца! – Вперед! (там же, с. 86). И в современной истории, как часто в безоглядном «Вперед!», мы хотим оправдать собственные грехи чужими, «следствие» – «причиною». Народное же сознание дает греху однозначное толкование, и это – оценка истории. Время способно расставить все «по своим местам» именно в силу такой оценки. Никуда от этого не денешься: злодейство не приукрасить исторической необходимостью, – рано или поздно народ все равно по-пименовски назовет его «злым делом», «кровавым грехом». Убийц – «убийцами». Предателей – «предателями», «Иудами». И это именно народ действует в невыдуманном сказании: А тут народ, остервенясь, волочит Безбожную предательницу мамку... Вдруг между их, свиреп, от злости бледен, Является Иуда Барятинский. «Вот, вот злодей!» – раздался общий вопль, И вмиг его не стало. Тут народ Вслед бросился бежавшим трем убийцам; Укрывшихся злодеев захватили И привели пред теплый труп младенца, И чудо – вдруг мертвец затрепетал – «Покайтеся!» – народ им завопил: И в ужасе под топором злодеи Покаялись – и назвали Бориса. И вслед за Пименом мы скажем: О страшное, невиданное горе! Прогневали мы Бога, согрешили: 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 |
|
|
|