1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12

Беседа четвертая

ЧЕЛОВЕК НА ЭКРАНЕ ТЕЛЕВИЗОРА

В поисках «второго зрения»; Изображение и звук; «Рентген» характера; Снова о Валентине Леонтьевой; Тоже о дикторах; Портрет как жанр; Занавес открывается; Михаил Светлов (два портрета); Исполнительница солдатских песен; Феликс; Игорь Ильинский; Только человек

Начнем издалека.

В свои школьные годы вместе с товарищами я увлекался придуманной нами (или не нами) игрой, веселая память о которой живет во мне до сих пор. Мы отгадывали профессию незнакомых нам людей. В метро, на бульваре, в кафе-мороженое, при любых других подходящих обстоятельствах. Делалось это в спорах, часто с «пари», с подсчетом очков и с незамедлительной проверкой самым что ни на есть простодушным способом:

– Простите, гражданка, мы вот тут поспорили с товарищем: какова ваша профессия?..

Мы не воображали себя детективами. В игре этой, напротив, было что-то поэтическое. Была, скорее, вот та отроческая романтика, которая сквозит в словах Олега из розовской пьесы «В поисках радости», когда тот – помните? – допридумывает, фантазирует, проникает в биографию старенькой «физички»...

И потом, уже после школы, долго еще во мне сидела эта инерция особой приглядки к соседу или прохожему. Едешь один в том же метро и почти бессознательно фиксируешь: детский врач, педагог, военный, хотя и в штатском, бесспорно, артист... и т.д.

И право же, процент ошибок, непопадании был не так уж велик! Как-то замечали мы такие детали, подробности, которые обычно не замечаем. Как-то глаз был поставлен. А главное, на этом был сосредоточен интерес, на этом держали мы фокус своего внимания.

Если бы я попытался заняться этим сейчас, то, конечно, очень скоро убедился бы, что «дисквалифицировался».

Глаз наш скользит... Мы видим и не видим мир вокруг нас.

Открывать окружающий нас мир учит искусство.

Вот как сказал об этом Михоэлс:

«Искусство – не только отображение действительности, которую мы видим, скользя мыслью по поверхности явлений. Это – раскрытие действительности и одновременно раскрепощение спрятанной в этой действительности огромной образной энергии»[1].

Мне нравятся слова об огромной образной энергии, которая спрятана в самой действительности и которую искусство призвано обнаружить, раскрепостить, заставить нести мысль.

Конечно, букет полевых цветов, несколько картофелин на плохо отесанной доске ЕЛИ сохнущее белье на фоне снежного ландшафта – это всего лишь предметы окружающего нас вещественного мира. Но для художника каждый из этих «сюжетов» может стать поэтическим событием. В букет вдруг ворвался круглый, удивительно благодушный подсолнух, он другие цветы растолкал и теперь сверкает, как маленькое золотое солнце, словно бы специально упавшее на землю, чтобы стать этим веселым подсолнухом... Картофелины на грубой доске заставляют подумать о простых, грубых и здоровых основах жизни, картофелины требуют к себе уважения, ибо вышли из земли и весомы, как сама земля... А простыни на веревке вдруг оказываются голубыми, светло-зелеными, розовыми и лиловыми – белый цвет, играя, воспользовался снегом и простынями как экраном, чтобы обнаружить таящиеся в нем и рвущиеся наружу иные, радужные цвета...

Художник – это умение вот так изобразить? Вовсе нет! Художник – это, прежде всего умение, дар так увидеть.

Но, вероятно, я не открою Америки, если скажу, что ту же работу, ту же роль – роль образного открытия мира, его восприятия по законам прекрасного (в широком, философско-эстетическом смысле) – способно порой выполнять и не только искусство. Это может быть взгляд другого человека, который «видит» и поможет «увидеть» нам. Это может быть наше особое душевное состояние. Это может быть что-то еще, заставившее вдруг на чем-то одном остановить наше внимание.

Но позволим себе еще одно, опять же «лирическое отступление».

...Вот уже много лет я живу в Замоскворечье, мои окна выходят в переулок, прямо на Климентовский собор, это очень известный собор, он есть в учебниках. И кругом много церквей, в том числе очень старых; может быть, наш район в этом смысле единственный... Вот и ходил я всегда мимо этих церквушек, ходил и пять и десять лет. Я все знал – и то, что это произведения старой русской архитектуры, и какой это век, и стиль какой. Когда мне говорили: снесли еще одну церковь, я – как все – отвечал, что это безобразие и что надо сохранять памятники старины, но, в общем, это меня не трогало, лично меня, и, может быть, даже я думал: таково движение жизни, что-то всегда идет на слом...

И вот в один прекрасный день (не помню, с чего и когда оно началось) эти церквушки вдруг словно взглянули на меня, открылись мне, заговорили. Словно отверзлись очи и свершилось чудо. Словно поднялись на колоколенки старые звонари, ударили в колокола, и этот чистый звон заполонил собой все вокруг, заставив звучать, кажется, самую синеву неба. Их осталось совсем немного, этих старых церквушек, – на Ордынке, в переулках Арбата, где еще? Но я вдруг с пронзительной болью почувствовал их человеческое содержание. Что за люди их делали. Что они в это вложили. Что хотели передать другим людям. Я увидел их чистые линии, их высокий замысел, я ощутил, мне передалось душевное движение того, кто это задумал и сделал... И когда теперь мне говорили, что такая-то церковь предназначена на снос, я вдруг чувствовал пронзительную боль, боль утраты и желание что-то делать, убеждать, драться, плакать, писать статьи и письма, то есть как-то противостоять тому, чему, увы, противостоять, видимо, уже было невозможно.

И речь идет вовсе не о том, что я, мол, «дорос», «дозрел» (и т.п.) до понимания архитектуры такого-то века. Речь идет о том, что я ее увидел. Увидел как бы впервые.

Да, мы можем сто раз пройти по переулку или мимо вот этого дома и не видеть в нем того, что вдруг увидим сами ЕЛИ, скорее, увидит другой – не засоренный, не буднично рассеянный взгляд.

Возникает то, что в литературе называется отстранением. Вокруг этого термина в критической литературе нагорожено семь верст до небес. Но я беру его не как термин (с его историко-литературным шлейфом), а как русское слово, корень которого – «стран», то есть «странный».

Вот этим необычным, проясненным, отвлеченным от штампов видением мира, неожиданно открывающим суть, образ явлений, вот таким взглядом, каким обладают поэты, и наделяется телевизионный зритель, когда он внимательно смотрит в живое лицо человека, занявшее в эту секунду прямоугольник экрана.

По аналогии с «эффектом присутствия» назовем его «эффектом отстранения».

Бесспорно, он возникает не всегда. Как, к слову сказать, даже во время живой, синхронной передачи мы далеко не всегда ощущаем и «эффект присутствия». Вот специально объявлено и мы знаем (умом), что передающие камеры в самом деле находятся сейчас на Внуковском поле, и парашютисты высыпали из-под крыла самолета в самом деле именно в этот момент, – знаем, но не чувствуем этого; «эффекта присутствия» нет, и телевизионный кадр воспринимается как кадр кино.

«Эффект отстранения» – еще неуловимей, еще эфемерней. Но когда он возникает – а он возникает! – на телевидении начинаются настоящие чудеса.

Рассказу о них и будет посвящена вся эта беседа.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12