ИСТОРИЯ ПЕЧАТИ. ТОМ II. Тарле Е.В. ПЕЧАТЬ ВО ФРАНЦИИ ПРИ НАПОЛЕОНЕ I было наполеон даже

Исследование внутренней жизни Франции и Европы в эпоху наполеоновского владычества еще только начинается в исторической науке, хотя истории Наполеона посвящена уже необозримая литература на всех языках. В частности, малоизвестна культурная история времен Первой империи.

Тот вопрос культурной истории этой эпохи, который я пытаюсь исследовать в предлагаемой небольшой работе, принадлежит к весьма и весьма существенным. До сих пор наука не пыталась дать себе вполне ясный отчет в том, как жила пресса, как работали литераторы в годы наполеоновской эпохи.

Мне показалось важным предпринять специальные изыскания в Национальном архиве, где в разных картонах (иногда самых неожиданных серий) удалось найти, в сущности, все нужные элементы для точного ответа на этот вопрос.

Вот этот ответ: нельзя сравнивать положение печати при Наполеоне ни с положением ее в той же Франции при старом режиме, ни с положением ее, например, в России хотя бы в эпоху Николая I (даже в годы бутурлинского комитета), ни с состоянием прессы в Неаполе при Фердинандах или в Австрии при Меттернихе. Ни Бомарше или физиократы, ни Белинский или Гоголь, или Аксаковы, ни даже реакционный австрийский публицист Гентц, ни совсем аполитичные неаполитанские кропатели стихов и прозы в последние годы злостного деспота, «короля бомбы», были бы абсолютно немыслимы при Наполеоне. Ничто так наглядно не доказывает теснейшей связанности Империи с революцией, как точное и углубленное изучение данного вопроса во всех деталях. Не традиционный устоявшийся быт – перед глазами исследователя, но продолжающаяся гигантская катастрофа, при которой необходимы решительно выходящие из всех рамок и пределов меры, чтобы удержать руль в своих руках и не поддаться урагану, временно притихшему, но могущему возобновиться. В этом отношении Наполеон – прямой продолжатель и наследник традиций Комитета общественного спасения. Ни Директории, как склонен думать Вандаль; ибо сравнительно с эпохой Консульства и Империи времена Директории могут показаться в этом смысле идиллическими и широко либеральными, но именно – Комитета общественного спасения. Никакого урагана, никаких внутренних бурь и непогод при Наполеоне (особенно с 1803 г.) уже не было, но та же ревнивая подозрительность, то же недоверие к льстецам, утверждающим, будто диктатура прочна, та же глубокая и беспредельная вера в необходимость и полную возможность искоренить мысль, искореняя ее выражение, – все те явления, которые печать переживала в 1793–1794 гг., она пережила и в 1799–1814 гг. Я упомянул только что о недоверии к прочности собственной диктатуры. Эти слова требуют пояснения: диктатура Наполеона, покоившаяся на решительных симпатиях крестьянства и подавляющей массы буржуазии, на первой в свете армии, на упорядоченных, процветающих финансах, на подчинении чуть не всего европейского материка, была несравненно прочнее, чем диктатура людей 1793–1794 гг. И несмотря на это, подозрительность императора была нисколько не меньше, чем подозрительность якобинцев. Их подозрительность сопрягалась с холодной суровостью; его подозрительность с гневливым презрением. Из всех своих потенциальных врагов прессу он презирал больше всех. При анализе всех этих явлений знаменателен и другой факт: читатель увидит, до чего дошла пресса народа, среди которого за двадцать лет до начала наполеоновской эры умер Вольтер, какую привычку к безгласному повиновению воспитало в себе уже к началу Консульства все это много пережившее писательское поколение.

Всякий историк, которому приходилось работать над наполеоновским периодом, знает, что пресса времен Первой империи решительно ничего ему дать не может, занимается ли он политической, экономической или культурной стороной этой эпохи. Всякий, кто хоть раз просматривал газеты наполеоновского времени, согласится, что трудно себе представить более бесплодную пустыню, нежели область «интересов», касаться которых было возможно в печати в эти памятные годы. Но, конечно, самый вопрос о положении печати никогда не может быть безразличным при анализе культурного состояния общества, и, в частности, отношение наполеоновского правительства к прессе уже рассматривалось в 1882 г. в книге Henri Welschinger'a («La censure sous le Premier Empire»). Эта книга, собственно, единственная серьезная попытка научного исследования вопроса[1]. Но автор, конечно, даже и в малой степени не исчерпывает своей темы. Мне приходилось и приходится, работая над документами, касающимися самых разнообразных сторон истории Первой империи, постоянно наталкиваться на любопытные свидетельства и показания, ускользнувшие от внимания Welschinger'a или просто не вошедшие в намеченный им план исследования. Немало такого же интересного материала попадалось мне и во время долголетнего и непрерывного просматривания и чтения по разным поводам тридцатидвухтомной «Correspondance» Наполеона – настольного издания для всякого, кто занимается западноевропейской историей начала XIX в. Этот постепенно накоплявшийся материал я дополнил более специальным изучением особых картонов Национального архива, где хранятся документы управления по делам печати и другие бумаги того же порядка, касающиеся прессы (особенно F18 414–415–416–417–418 и F7 3452 до 3463).

В результате у меня получилась картина бытового, так сказать, характера – изображение повседневного быта печати и отношения власти к печати при Наполеоне, и в предлагаемой небольшой работе я хочу ознакомить читателя с этими документальными свидетельствами. При этом я старался либо вовсе не касаться предметов, уже более или менее известных (вроде преследований против г-жи Сталь) и выясненных в достаточной степени вышеупомянутым французским историком (о личности цензоров, о театральной цензуре и т.п.), либо касаться их как можно более сжато. Моя цель – осветить новыми фактами вопрос о состоянии французской прессы в ту эпоху, когда, по выражению Пушкина, «новорожденная свобода, вдруг онемев, лишилась сил».

в начало

ГЛАВА I

ВОЗЗРЕНИЯ НАПОЛЕОНА НА ПЕЧАТЬ

Как всегда, когда речь идет о правительственной политике во Франции в эпоху Первой империи, нужно начинать с воззрений самого императора на тот или иной предмет. Он, правда, и в этой области, в деле обуздания печати, нашел ряд очень активных помощников и исправных исполнителей (достаточно назвать министров полиции – сначала Фуше, потом Савари, и директоров управления по делам печати – сначала Порталиса, потом генерала Поммереля); но и здесь, как и во всех других областях государственной политики, Наполеон не только царствовал, но и управлял, и его железная воля господствовала и в главном, и в частностях.

Как же Наполеон относился к печатному слову?

Не буду много распространяться о книгах, о философско-политических направлениях. Наполеон, как известно, ненавидел «идеологию», ненавидел всю общественно-философскую литературу XVIII столетия и все умственное течение, характерное для революционной эпохи, вышедшее из литературы XVIII в. и еще не исчезнувшее из жизни, несмотря на всю реакцию в обществе. В частности, – как я имел случай выяснить в другом месте[2], – он с особым отвращением и презрением относился к социально-экономическим построениям физиократов и их эпигонов. Поэтому нечего много говорить о том, что все книги и статьи, имевшие какое-либо идейное отношение (даже враждебное, но сопряженное со сколько-нибудь обстоятельной критикой) к литературе философской и философско-религиозной XVIII столетия, сплошь и рядом запрещались, уничтожались новые издания, конфисковывались при случае старые. Придирчивость при этом обнаруживалась немалая. Например, в августе 1811 г., когда нашествие на Россию было уже делом месяцев и когда Наполеон, казалось, всецело был поглощен дипломатической и военной подготовкой гигантского предприятия, он все же нашел время рассмотреть каталог старых книг, которые распродавались наследниками одного библиофила, и приказал изъять при этом восемнадцать названий[3]. Вот некоторые из этих опальных книг: издание труда публициста XVI столетия Бодэна, вышедшее в 1755 г. в сокращенном виде; сочинение Мирабо-отца «Lettres de législation», вышедшее в 1775 г.; сочинения Мабли, Мерсье де ла Ривьера, свободно появлявшиеся при Людовике XVI; «Похвала Монтеню», написанная Ла Димери и вышедшая в свет в Париже в 1771 г.; целый ряд книг чисто религиозного и, в частности, деистического содержания второй половины XVIII столетия и т.п. Все это Наполеон приказал немедленно изъять даже из каталога. В таком духе он действовал в течение всего царствования.

Кроме этой общей и постоянной тенденции, у Наполеона, сообразно с потребностями и текущими задачами политики, появлялись те или иные симпатии и антипатии, с которыми обязаны были считаться не только живые авторы, но и произведения минувших веков. Так, нельзя было писать о революции, о последних Бурбонах, с 1809 г. нельзя было писать с хвалой о римской курии, о папе Пии VII, и вообще рекомендовалось поменьше писать о папах; до 1807 г. можно было писать о России, но по возможности бранное, после 1807 г. тоже можно, но непременно похвальное, с 1811 г. опять можно, но больше бранное, нежели похвальное. При этом, сообразно с колебаниями в настроениях Наполеона, иногда оказывался подлежащим конфискации даже царь Соломон со своими притчами, ибо и в этих притчах усматривались подозрительные намеки, – и никто из издателей и авторов не мог предугадать ближайшего поворота, никто не мог уверенно ответить на вопрос, что именно в предстоящем месяце окажется неподходящим.

Наполеон понимал, что с книгами, с трактатами, имеющими несколько отвлеченный характер, бороться труднее, нежели с газетами, именно потому, что нельзя же писать циркуляры, которые бы через известный промежуток времени указывали, как смотреть на церковь, на историю всех европейских стран и т.п. В таких случаях император либо вообще запрещал касаться того или иного предмета, либо приказывал написать и издать два, три примерных, так сказать, труда, по которым должна была бы равняться вся пресса.

Стоя в центре разгромленной Австрии, в 1809 г. Наполеон, уже предрешивший долгое пленение римского папы, спешит заказать два «исторических» труда, которые бы подготовили оправдание всех мероприятий французского императора. Первый труд должен называться: «История конкордата Льва X» (в XVI столетии), а другой так: «История войн, которые папы вели против держав, имевших преобладание в Италии, и особенно против Франции». Немного неуклюже, но император за изяществом стиля не гонится, ему важно, чтобы точно Понята была его мысль. Нужно, чтобы написал эти труды человек, «который постоянно остается в принципах религии», но вместе с тем «строго» различает пределы светской и духовной властей. И чтобы вообще автор вставлял «поменьше своего» (qu'en général il mette peu du sien), но чтоб умел ловко цитировать, – император даже указывает, что именно: документы, исходящие от врагов папской власти. В письме Наполеона министру указывается точно, какие именно выводы должен получить тот автор, который возьмет на себя этот заказ[4].

Я сказал, что иногда, вместо издания таких примерных трудов, император прибегал к простому запрещению касаться данной темы. В особо трудных случаях оба способа комбинировались. В данном случае почва для появления этих заказных трудов была предусмотрительно расчищена.

Когда Наполеон полагал, что тот или иной его поступок настолько громко говорит за себя, что никакими газетными статьями его не оправдаешь, тогда он призывал министра полиции хранить глубокое молчание. Так было и тут: ряд насилий над папой и вообще римские дела – все это как-то плохо выходило в газетных апологиях, и император не любил этой скользкой темы. «Я вижу с неудовольствием, что вы хотели составить статьи о Риме. Это дурной путь. Не следует об этом говорить ни в хорошую, ни в дурную сторону, и об этом не должно быть речи в газетах. Люди осведомленные знают, что не я напал на Рим, а ханжей (les faux dévots) вы не перемените...»[5] На фоне этого полного молчания заказанные Наполеоном труды должны были остаться, вне каких бы то ни было критических отзывов, единственным голосом науки и общественного мнения о римском первосвященнике и об истории папской власти вообще. И не только нельзя было писать о папской курии, – нет, еще раньше император категорически воспретил газетам вообще говорить о церкви. Было это еще в 1807 г.

Едва только вернувшись из Тильзита, Наполеон приказал арестовать журналиста Герара, осмелившегося написать в газете «Le Mercure» статью, в которой были усмотрены нападки на галликанскую церковь (с точки зрения интересов папского преобладания). Вот именно по этому поводу император и подчеркнул, что «церковью можно заниматься только в проповедях», но отнюдь не в газетах[6].

Нельзя писать ни книг, ни статей о политике, нельзя касаться ничего связанного с церковными вопросами и темами, рекомендуется поменьше писать даже об отвлеченных вопросах философии и не трогать политико-экономических сюжетов, дабы не заговорить даже нечаянно о «вредной секте» физиократов. Таково было отношение Наполеона к книгам, к работам тяжеловесным более или менее абстрактного содержания. В дальнейшем я представлю некоторые иллюстрации того, как цензура осуществляла эти основные тенденции императора, а пока обратимся от книг к газетам и установим, к чему сводились наполеоновские воззрения на роль прессы.

Наполеон смотрел на газеты, как на такое зло, без которого вовсе обойтись уже, к сожалению, невозможно. Мне всегда казалось, что когда он выражал скорбь по тому поводу, что его деятельность протекает не на востоке, что он не может, подобно Александру Македонскому, провозгласить себя сыном бога[7] и т.п., то он имел при этом в виду, между прочим, именно прессу, больше всего виновную самым фактом своего существования в таком стесненном положении французского императора сравнительно с македонским царем. У Наполеона антипатия к периодической печати всегда смешивалась с презрением. Он этой печати как будто не боялся и вместе с тем зорко, с болезненной подозрительностью следил за ней, выдумывал небывалые вины. Он начисто изъял из сферы обсуждения всю внутреннюю и всю внешнюю политику и считал великой милостью дозволение редким уцелевшим при нем органам прессы помещения лишь самых коротеньких чисто информационных заметок «политического характера», т.е. попросту заметок о новостях, коротеньких сообщений о фактах. И все-таки эти запуганные льстивые газеты, не смевшие ни о чем иметь свое суждение (даже, как увидим, в театральных и чисто литературных статьях и рецензиях, т.е. в единственной области, остававшейся в их распоряжении), даже эти жалкие листки казались всемогущему властелину все-таки ненужными и неприятными, и вечно он возвращался к мысли, нельзя ли из многих газет сделать немногие, а из немногих одну. И то приказывал из 73 газет сделать 13, а из 13 – четыре, то намечал еще дальнейшие планы уничтожения. В течение всего его царствования над немногими уцелевшими редакциями висел дамоклов меч, тем более грозный, что решительно нельзя было догадаться, за что именно и когда именно он упадет и убьет.

Не было того унижения, на которое бы не шли редакторы и издатели, и все напрасно. Только к нерасположению, которое питал к ним Наполеон, все более прибавлялось презрение.

Ежедневно трепеща за свою участь, редакторы уцелевших газет выбивались из сил, чтобы внушить правительству самое твердое убеждение в их беспредельной преданности императору. Они, например, повадились вставлять, ни с того, ни с сего, в самых даже неподходящих случаях, раболепные панегирики Наполеону, превозносили новую династию в ущерб Бурбонам, обличали друг друга в недостаточном рвении и усердии. Но Наполеону все это тоже не нравилось: в газетной поддержке он вовсе не нуждался, а доносы, по крайней мере печатные, представлялись ему излишними. «Все читают «Journal de l'Empire», и если он станет стремиться причинить зло государству, то мы не нуждаемся в том, чтобы «Courrier Français» нас об этом предупреждал»[8], – писал император министру полиции в апреле 1807 г., в промежуток времени между сражениями при Эйлау и при Фридланде. Он намерен даже закрыть «Courrier Français» за его излишнюю ретивость, за то, что он смеет вообще говорить о новой династии, хотя бы восхваляя ее, и о Бурбонах, хотя бы пороча их. «В первый же раз, как эта газета заговорит о Бурбонах или о моих интересах, закройте ее». Вообще ему не нравится, когда газеты полемизируют, даже если полемика касается совсем посторонних политике сюжетов. «Я не придаю никакого значения спорам этих дурачков», – говорил он, – и однако грозил прогнать редактора «Journal de l 'Empire» и заменить его другим именно вследствие полемических увлечений: «Придет время, когда я приму меры и отдам эту газету, единственную, какую читают во Франции, в руки более разумного и хладнокровного человека»[9].

Как увидим дальше, смертный час для всех почти газет пробил в 1811 г. Издатели были объяты трепетом, едва только пронесся слух о предстоящем закрытии почти всех газет. Некоторые бросились с самыми униженными мольбами в министерство полиции, другие обнародовали торжественные манифесты с изъявлением своих чувств к правительству. Вот образчик: «Journal du soir» существует уже двадцать лет... Никогда он не был ни приостановлен, ни арестован. У него четыре тысячи подписчиков... Его дух – в том, чтобы не высказывать политических мнений, кроме тех, которые правительство считает подходящим распространять (слова son esprit набраны курсивом в цитируемом листке – Е.Т.)... Он обязан своим процветанием своему постоянному беспристрастию и своей осторожности, именно этим, кажется, он приобрел права на благосклонное покровительство правительства, которому никогда не был в тягость, в котором никогда не возбуждал неудовольствия». Но и этого мало: «Journal du soir» хотел бы отныне стать совсем правительственным (le pamphlet du gouvernement) и быть еще полезнее казне[10] и т.д. Все эти изъявления чувств не помогли, и «Journal du soir» был, в числе прочих, уничтожен. Вообще на Наполеона никакие унижения со стороны представителей прессы нисколько не действовали. Общий тон насмешливой грубости и нескрываемого презрения к печати никогда у него не менялся сколько-нибудь заметно.

Излишек усердия ему вообще не нравился ни в прессе, ни в академии. В академии поговорили о Мирабо, поговорили, конечно, в самом благонамеренном тоне и с лестными сравнениями между Империей и предшествующей эпохой. Наполеон недоволен. Делится он своим неудовольствием с лицом, которому надлежит и за академией посматривать: с министром полиции. «Есть в этом заседании академии такие вещи, которые мне не нравятся: оно было слишком политическим, не дело президента ученого общества говорить о Мирабо. Если уж он должен говорить о нем, – он должен был говорить о его слоге, только это могло его касаться... Когда же каждый человек будет иметь достаточно здравого смысла, чтобы замкнуться в круг своих обязанностей? Что общего у французской академии – с политикой? Не больше, чем у грамматических правил с военным искусством»[11]. Но закрыть академию он не хотел, а закрыть газеты, которые бы провинились в том самом, в чем провинилась академия, – в «ненужных», хотя бы и благонамеренных разговорах о Мирабо, император всегда был готов.

1 апреля 1811 г. «Gazette de France», отличавшаяся необычайным низкопоклонством и льстивым тоном, сочла долгом своим напечатать следующую заметку: «Передают, что в день разрешения от бремени ее величества императрицы было подано его величеству императору прошение, адресованное римскому королю (т.е. новорожденному наследнику – Е.Т.). Император, находившийся вблизи колыбели новорожденного принца, прочел прошение вслух и прибавил с добротой: «Кто ничего не говорит, тот согласен. Согласен за римского короля»[12]. Заметка была в том духе и тоне елейного подобострастия, в каком вообще писались в те времена статьи и заметки, касавшиеся императорской семьи. Но Наполеон рассердился: он не любил умиленного и почтительно-игривого тона. Редактора прогнали в тот же день. «Господин герцог Ровиго, кто позволил «Gazette de France» поместить очень глупую статью, которая сегодня напечатана там, обо мне? Не господин... (пропуск слова – Е.Т.)? Поистине, этот молодой человек делает слишком много пошлостей (trop de niaiseries). Отнимите у него редактирование газеты!» Так писал Наполеон министру полиции Савари, как только прочел статью[13].

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16

снять комнату в гостинице в Москве

hotelorange.ru

Евгений