<<<     ΛΛΛ     >>>   

Но Аноним обнаруживает относительно глубокое чувство и понимание реальности не только в батальных сценах. Ему, как нам представляется, вообще присущ несколько приземленный взгляд на события священной войны, точнее говоря, высокое совсем не закрывает от него будничного, повседневного: напротив, сплошь да рядом именно суровая действительность будней находит в «Деяниях франков» точное и правдивое отражение.

Обращает на себя внимание отдающее педантизмом пристрастие Анонима к финансовым выкладкам, характеризующим материальное положение массы крестоносцев на различных стадиях похода. Хронист то и дело сообщает о ценах на всевозможные продукты, которые воинам приходилось закупать в дороге, Во время осады Антиохии, когда в лагере был сильный голод, местные жители, армяне и сирийцы, скупив в окрестностях хлеб и другие припасы, доставляли их крестоносцам по спекулятивным ценам: «тушу осла продавали за восемь перперов, которые приравнивались к 120 денариям», — спешит перевести автор это восточную меру на западную, понятную его читателям, и тут же добавляет: «И многие из наших даже умерли там, так как не имели средств, из которых могли бы покупать так дорого».204) В дни блокады Антиохии Кербогой «маленький хлебец стоил один безант», пишет Аноним, приводя далее своего рода прейскурант, в котором фигурируют очень высокие, по его мнению, цены на вино, кур, яйца, орехи.205) При всяком удобном случае он обязательно упоминает стоимость тех или иных предметов. [98]

Сообщения эти, хотя в них и отсутствуют сопоставления с европейскими ценами, представляют большую культурно-историческую ценность. Описывая взятие Антиохии крестоносцами, автор не забывает сообщить, что пояс от меча и ножны, снятые с убитого антиохийского эмира (Ягысьяни), были оценены в 60 безантов;206) повествуя о победоносном для крестоносцев исходе сражения при Аскалоне, — о том, что знамя эмира приобрел граф Нормандский за 20 марок, и кто-то другой купил меч за 60 безантов.207) Даже излагая в своем дневнике самые драматичные для крестоносцев эпизоды, говоря, например, об отчаянии, охватившем рыцарей при переходе через «дьявольские горы» Антитавра, когда многие вынуждены были распродавать свое снаряжение, будучи не в силах нести его, Аноним не может удержаться от того, чтобы не сообщить тут же уточненные данные о ценах, по которым воины христовы спускали свое оружие. Лучшие кольчуги со шлемами сбывались всего за три или пять денариев, а то и за меньшую сумму («кто за сколько мог»),208) сокрушенно пишет этот рыцарь. И точно также, рассказывая о трудностях, пережитых при осаде Иерусалима, он считает необходимым проиллюстрировать свои соображения следующим примером: «Мы были доведены до такой [мучительной] жажды, что один человек не мог за денарий иметь воды в количестве, достаточном для того, чтобы утолить свою жажду».209)

Аноним очень внимателен и детален во всех описаниях, касающихся реальной действительности в самых разнообразных ее проявлениях. В одном месте он сообщает о голодной смерти, постигшей многих крестоносцев в Антиохии из-за нехватки продуктов: здесь «варили и поедали листья смоковниц, виноградный лозняк и кору деревьев»; иные употребляли в пищу даже «высушенные лошадиные, верблюжьи, ослиные и бычьи шкуры — такой сильный царил голод». Непрерывные бои и голод довели крестоносцев до такого истощения, что «и тот, кто имел хлеб, не мог покушать, а у кого была вода — не мог испить».210) В другом месте Аноним приводит любопытные детали дипломатических переговоров крестоносцев с Кербогой в июне 1098 г.: их уполномоченным был Петр Пустынник, к которому прикомандировали переводчиком некоего Герлуина: «говорят, что он знал два языка (fertur Herluinus utramque scisse linguam)».211) Мы находим в «Деяниях франков» и выразительное (надо думать — соответствующее действительности) описание дезертирства малодушных крестоносцев из Антиохии: они бежали к порту Святого Симеона, притом столь поспешно, что, спускаясь [99] по крепостной стене, обдирали себе до костей кожу на руках и ногах.212) Словом, в хронике всегда и с большой силой бьется пульс жизни.

Более или менее значительные элементы реалистического подхода к описываемым событиям обнаруживают также другие хронисты — современники или прямые участники Первого крестового похода. И хотя, как нам представляется, степень реалистичности видения исторических фактов у них меньшая, нежели у автора «Деяний франков», тем не менее в их произведениях немало правдивых, земных черточек истории иерусалимской экспедиции, а подчас — больших и ярких полотен, со всей возможной фактической скрупулезностью и приземленностью изображающих ее различные эпизоды.

Отнюдь не на одно лишь божественное устремляет свое внимание благочестивый фальсификатор, «изобретатель чудес», священник Раймунд Ажильский, исполненный темных предрассудков своего века. Его хроника начинается с удивительно живописной и реалистичной картины Славонии (Далмации) — страны, через которую проследовало провансальское ополчение (его действия хронист главным образом и рисует в своем произведении). Переход по Славонии происходил зимой. «Вследствие нее-то, — замечает летописец, — мы больше всего и понатерпелись в дороге (maxime propter hyemem, quae tunc erat)».

Славония, по его описанию, это «пустынная горная бездорожная страна, в которой мы три недели не видели ни зверей, ни птиц», страна, где туманы столь густы, что, пробыв там почти сорок дней, крестоносцы «словно могли все это время дотрагиваться до них и отодвигать [их] от себя движением рук (palpare et per motum removere eas a nobis)». И жители этой страны, по враждебно-пристрастным, но не лишенным рационального зерна наблюдениям и заметкам хрониста, под стать ей самой: «Они дики и суровы настолько, что не хотели ни торговать с нами, ни предоставлять нам проводников, но, [напротив], бежали из своих селений и крепостей» (при появлении воинства божьего) и, хорошо зная местность, укрывались в горных ущельях и густых лесах, где «нашим вооруженным рыцарям нелегко было преследовать этих безоружных разбойников».213)

С большими подробностями, обстоятельнее даже, чем Аноним, описывает Раймунд Ажильский расположение Антиохии, ее окрестности (долина, в которой находится город, «с запада окружена болотом, а с востока — у подножия гор, лежащих на юге этой земли, — течет река, омывающая часть долины таким образом, что между горами и рекой не остается никакого прохода» и т. д.), мощные укрепления, благодаря которым «городу не страшны ни натиск какого-либо осадного орудия, ни приступ [100] какого угодно числа людей, даже если сойдется [сюда] весь род; человеческий» и пр. Подробно описывая Антиохию, хронист сам поясняет, для чего, собственно, он это делает: «Дать такое описание местности представляется необходимым для того, чтобы те, кто не видел (этих мест], лучше поняли битвы и приступы, которые [там] происходили».214) Цель, как видим, вполне реальная; разумеется, хронист втайне преследует и другую цель, о которой ничего не говорит читателю: нарисовав картину могучей крепости, как можно выразительнее оттенить таким образом геройство и доблесть крестоносцев, невзирая ни на что взявших в конце концов Антиохию.

Этот капеллан, наполняющий свое повествование чудесами и видениями, довольно обстоятельно, иной раз ничуть не хуже заправского рыцаря, со множеством подробностей, тонко и наблюдательно рассказывает о ходе военных действий в 1098 г. Мы узнаем из его «Истории», какие оплошности были допущены крестоносцами при начале осады Антиохии, когда они проявили полную беспечность в отношении мер предосторожности и неосмотрительность в смысле военной подготовки: «Мы расположили лагерь как попало, так что, знай об этом неприятель, часть наших могла быть отрезана им, ибо никто в нашем войске не позаботился ни расставить часовых, ни вообще о каком-либо устройстве лагеря».215) Раймунд со всевозможными деталями рассказывает о первых вылазках неприятеля из осажденной Антиохии, о том, какой ущерб терпели при этом крестоносцы; хотя подчас воины божьи и разбивали турок, обращая их в бегство, однако те все чаще повторяли свои атаки «либо потому, что у них были очень быстрые кони, либо потому, что сами они не были вооружены каким-либо иным оружием, кроме стрел».216) Живо описываются различные стычки между противниками, происходившие вод Антиохией. Чувствуется, что хронист не только самолично и вблизи, но с интересом наблюдал эти схватки,— такие захватывающие достоверностью описания дает он в своей хронике.217)

Благочестивый клирик, он, однако, зорко подмечает и особенности тактики турок [«даже уступая численностью (ut licet pauciores sint), они всегда имеют обыкновение обходить своего противника»]218) и умеет ярким сравнением образно представить результаты той или иной схватки («и ты увидел бы на всем этом пространстве тела убитых, лежащие на спине и разбросанные подобно снопам на поле жатвы»)219) и нарисовать [101] скупыми, но емкими штрихами картину взятия крестоносцами того или иного крупного города.220)

Примечательно также, что этот понаторевший в священном писании хронист, подобно простому рыцарю Анониму, считает необходимым отмечать время от времени различные обстоятельства, касающиеся экономической конъюнктуры, в которой действовало воинство божье. Знаток библейских пророчеств не пренебрегает весьма прозаическими фактами меркантильного свойства, выказывая несомненный интерес ко всему, что связано с денежными расходами франков. Как и Аноним, он передает известия о сверхвысоких ценах на продовольствие и фураж в лагере крестоносцев в конце 1097 и первой половине 1098 г. — в период ожесточенной борьбы за Антиохию, когда крестоносцам пришлось пережить голодные месяцы. При осаде города, отмечает Раймунд, «голод был таков, что только на хлеб для одного человека едва доставало двух солидов в день, да и прочее стоило не менее дорого».221) Рассказывая о бедственном положении крестоносцев, блокированных в Антиохии, хронист приводит любопытные своей натуралистичностью известия, свидетельствующие о резком скачке рыночных цен в городе в июне 1098 г.: в это время «лошадиная голова, и притом без языка, продавалась за два или три солида; козьи потроха — за пять солидов, курица — за восемь или девять солидов. Что уж говорить о хлебе, на покупку которого для утоления голода только одного человека не хватало и пяти солидов?» Даже «бычьи и лошадиные шкуры и другие шкуры, выброшенные за давностью времени и тоже отваренные [на долгом огне], продавались очень дорого, настолько, что никто не мог их есть ([более чем] на два солида (adeo ut duas solidatas comedere quilibet posset)».222)

Это обилие коммерческих сведений, эта шкала цен, называемая хронистом, целиком погруженным, казалось бы, в аллегорическую символику, — не только показатель того, что практические, в том числе денежные, дела занимали немаловажное место в буднях священной войны. В плане нашего исследования важно скорее другое обстоятельство: провансальский летописец, как и его итало-норманнский собрат, обнаруживал устойчивый интерес к рыночной конъюнктуре во время пребывания крестоносцев на Востоке. [102]

Мало того: поглощенный чудесным — небесными знамениями и прочими потусторонними явлениями, которые ему мерещатся на каждом шагу (или которые он, во всяком случае, нагромождает одно за другим), Раймунд Ажильский далеко не индифферентен к земным благам, достававшимся крестоносцам на пути к цели. Еще во Фракии провансальское войско совершает нападение на Руссу, и хронист незамедлительно сообщает об огромной добыче, которую здесь захватили крестоносцы. О том же говорится и при упоминании о разбойничьем вторжении в Редесто.223) Рассказав о переходе Никеи, защитники которой были разгромлены крестоносцами, к коварному Алексею Комнину, хронист не без удовлетворения останавливается на выгодных условиях, которые были предложены воинам божьим в качестве цены за то, чтобы они согласились с потерей этой, чуть было не оказавшейся в их руках, крепости: «Алексей обещал князьям и народу франков, что отдаст им все золото и серебро, и коней, и все припасы, которые находились в городе».224) Страсть князей к обогащению представляется Раймунду Ажильскому естественной, и он не видит ничего из ряда вон выходящего в том, что после утверждения Боэмунда в Антиохии Алексей Комнин предложил прочим предводителям «много золота и серебра» — лишь бы они заставили властолюбивого норманна отказаться от обладания городом (в пользу Византии).225) Сообщает он и о том, как крестоносные князья покрупнее старались прямым подкупом привлекать к себе рыцарей и удерживать их в Палестине под своим началом.226) Весьма обстоятельно перечисляются хронистом щедрые подношения князьям, с помощью которых арабские эмиры сирийских городов рассчитывали откупиться от неистовства крестоносцев, двигавшихся по побережью к Иерусалиму: эмир Триполи послал 15 тысяч золотых монет, не считая мулов, лошадей и одежд, правитель Джебеля передал 5 тысяч золотом227) и т. д.

Черты трезвого восприятия действительности и интереса к ней налицо у всех хронистов Первого крестового похода. Они несколько слабее выражены у священников и монахов, резче — у историков-рыцарей, но прослеживаются, повторяем, во всех хрониках.

Капеллан Фульхерий Шартрский, подобно Раймунду Ажильскому, склонный повсюду отыскивать чудесное действие сверхъестественных сил, тем не менее сохранил единственное в своем роде (среди хроник иерусалимской экспедиции конца XI в.) насыщенное [103] интересными реалистичными деталями описание Константинополя.228) Не остается равнодушным этот благочестивый пастырь христова воинства и к дарам, полученным крестоносцами от византийского самодержца; напротив, Фульхерий подробно перечисляет добро, пожалованное крестоносцам Алексеем I: он выдал им «вволю из своих сокровищниц (de numismatibus suls) — и шелковых одеяний, и коней, и денег, в которых [они] весьма нуждались для совершения такого похода».229) И хотя, как мы видели, в глазах Фульхерия Шартрского крестовый поход — высокое божье дело, он при каждом подходящем случае детально и с упоением указывает добычу, которая попадала в руки освободителей гроба господня после побед над неверными в восточных странах.230) Хроника Фульхерия Шартрского по обилию и точности достоверных сведений самого разнообразного характера принадлежит к числу лучших летописей Первого похода, и потребовались бы десятки страниц, чтобы перечислить содержащиеся в ней реальные и вполне земные описания, причудливо переплетающиеся, однако, с самыми невероятными измышлениями автора, проникнутого религиозными настроениями.

В этом сочетании чудесного с обыденным сказалась, несомненно, двойственность воззрений средневековых историков, у которых, как известно, церковно-аскетическое, религиозно-символическое восприятие и понимание жизни соединялось со вполне мирским видением того, что происходит «во плоти». Вместе с тем плотское противопоставлялось духовному. Рисуя «деяния бога через франков», отыскивая проявления в повседневных событиях воли всевышнего, символически возвещающего ее своим сынам,— словом, изображая крестовый поход в рамках historia sacra, хронисты конца XI — начала XII в. в то же время показывали судьбы этой войны в их земном ракурсе. Живая действительность ни на минуту не выходила из поля зрения даже церковных историков Первого крестового похода. Можно ли удивляться этому, если вспомнить, что светские тенденции со второй половины XI в. вообще начинают с большой силой проникать в некоторые сферы церковной жизни, например в монастырскую архитектуру и искусство? Сами клюнийцы, едва ли не главные носители религиозно-аскетических настроений в период Первого крестового похода, украшают свои храмы произведениями скульптуры, в которых явственно выступает подражание античным образцам. По словам О. Г. Чайковской, в архитектуре клюнийских соборов, в пропорциях их интерьеров видна не мрачная отрешенность от мира, а, напротив, светлое утверждение его. В самом подражании античным канонам «было [104] что-то языческое и праздничное». В монастырское искусство, говорит исследовательница, вторгается феодальный мир со всеми его тревогами.231) Но он вторгается и в кельи монахов-летописцев, быть может, особенно бурно — тех, кто повествует о Первом крестовом походе, взволновавшем весь феодально-католический Запад. Не происходило ли в монастырской историографии нечто, подобное тому, что и в монастырской архитектуре, этой застывшей истории? Во всяком случае, интерес к земному характерен для произведений не только светских, но и церковных историков войны 1096—1099 гг.

Реалистические тенденции заметны также у хронистов, которые не были прямыми участниками иерусалимского похода в целом, но либо наблюдали те или иные эпизоды его начальной, подготовительной, а также заключительной стадии, либо передавали в. своих сочинениях факты, хотя бы отчасти полученные из первых рук, т. е. от участников событий, либо являлись, наконец, компиляторами.

Роберт Монах, глубоко убежденный в богоизволенности крестового похода, в весьма реалистичных тонах повествует о событии, которое в его глазах служит едва ли не ярчайшим подтверждением неземного происхождения священной войны, — о Клермонском соборе (именно эта часть его «Иерусалимской истории» представляет наибольшую ценность, поскольку автор лично присутствовал там).232) Хронист останавливается на самых прозаических обстоятельствах, сопутствовавших собору. Роберт отмечает его многолюдность («собор этот был славен большим стечением галлов и германцев, как епископов, так и князей»), описывает место, где папа держал свою речь («он вышел на некую широкую площадь, ибо ни одно здание не смогло бы вместить всех присутствовавших»).233) Не довольствуясь дословной передачей самого текста речи Урбана II, хронист высказывает и свое собственное мнение о характере выступления папы: сперва он называет его слово «исполненным риторической сладости»,234) а заканчивая свое изложение, прибегает к каламбуру и именует речь Урбана искусной [букв.: «городской» (papa Urbanus urbano sermone peroravlt), т. е. речью образованного человека (игра слов: Urbanus — urbana)].235)

Такое же деловитое отношение к отбору деталей описываемого высказывает Роберт и тогда, когда переходит к повествованию о практических мерах по организации крестового похода, принятых в дни Клермонского собора. В его хронике мы встречаем, между прочим, и характеристики некоторых видных [105] участников событий: по-средневековому схематичные, они все же дают довольно четкое представление о тех, к кому относятся. Говоря, в частности, об избрании епископа Адемара де Пюи духовным главою будущего крестоносного войска, летописец полагает необходимым сообщить, что епископа Адемара «считали весьма искусным и в человеческих, и в божеских делах, чрезвычайно сведущим в той и в другой науках (т. е. в сфере практической и духовной. — М. З.) и [к тому же] крайне осмотрительным в своих поступках (asserentes eum rebus humanis ас divinis valde esse idoneum, et utraque scientia peritissimum, suisque actionibus multividum)».236)

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Вместе с тем у хроник крестовых походов была своя

В свете сообщений трех хронистов ясно
421-422 говорит о десяти отрядах