<<<     ΛΛΛ     >>>   

Однако если мы обратимся к историографии крестоносного движения второй половины XII и XIII в., то приходится констатировать, что провиденциалистско-символические элементы в произведениях летописцев крестоносной эпопеи этого времени сильно тускнеют. Отчасти это связано, по-видимому, с общим охлаждением на Западе уже с середины XII в. былого [121] крестоносного воодушевления,5) но, конечно, тут действовали в первую очередь более глубокие причины. Современная крестовым походам западноевропейская историография в целом, в том числе и историография самих крестовых походов, не могла не испытывать влияния тех глубоких сдвигов, которые происходили в развитии идеологии и культуры феодального общества и которые во многом были обусловлены появлением городов, городского уклада, городской жизни, в частности усилением бюргерских элементов среди образованной части духовенства, поставлявшей кадры хронистов.6) XII—XIII века — это эпоха Ансельма Кентерберийского и Бернара Клервоского, Цезария Гейстербахского и Фомы Аквинского, с одной стороны, но, с другой — это время Абеляра и Арнольда Брешианского, Леонардо Пизанского и Роджера Бэкона, Сигера Брабантца и Боэция Дакийского. Это был период, когда классическое средневековье увенчало системой церковно-аскетические традиции своей философии, но вместе с тем — период, когда в ее развитии с большой силой дали себя знать свежие веяния. В недрах схоластики возникли прогрессивные направления, последователи которых пытались сочетать разум с верой и даже противопоставляли знание, полученное эмпирическим путем и осмысленное разумом, слепому принятию католических догм. Завязываются жаркие философско-богословские турниры, в которых скрещивают полемические мечи реалисты — ортодоксальные теологи идеалистического толка — и номиналисты, стремившиеся приблизиться к эмпирическому знанию о природе вещей и несшие зачатки материалистических представлений.

Исподволь намечается и секуляризация феодальной культуры в целом.

К XII—XIII вв. относится появление и развитие рыцарской, в первую очередь провансальской, поэзии, представленной, как известно, не только феодальными, но и городскими элементами.7) По определению Ф. Энгельса, провансальская нация в те времена «стояла во главе европейского развития... Ее поэзия служила тогда недостижимым образцом для всех романских народов, да и для немцев и англичан».8) Она была проникнута светским духом, напоена теплым воздухом французского юга, прозрачной голубизной его неба, полна преклонения перед красотой богатств его земной природы. Эпические поэты или [122] лирики — провансальцы, воспевая войну и любовь, воспевали жизнь в ее земных проявлениях; они тонко чувствовали человеческую душу и умели затронуть ее струны, прославляли прекрасное и бичевали порочное, знали цену незлобивой шутке и умели пускать отравленные ядом сатирические стрелы. Иные из провансальцев не только поэтической практикой своей отвергали аскетические тенденции церковной культуры, но подчас отваживались нападать и на самое католическую церковь. Среди трубадуров, а также северофранцузских труверов и немецких миннезингеров были поэты, которые еще поднимали на щит идею крестового похода как религиозного подвига (Жоффруа Рюдель, Эмери Беленуа, Конон Бетюнский, Вальтер фон дер Фогельвейде), призывали к священным войнам, и сами в них участвовали (Тибо Шампанский, Рэмбо де Вакейра), но были и такие, которые отвергали идеальные представления о крестовом походе (Гюг де Бреги, Понс Калдюэльский, Эльяс Кайрель), а то и вовсе резко осуждали и высмеивали эти папские предприятия, обогащавшие Рим (Гийом Фигейра).9)

Мирские мотивы дают себя знать с большой силой и в другой сфере феодальной культуры XII—XIII вв.: в рыцарских романах бурно бьет светская, в особенности сказочно-приключенческая струя. Вместо прежних святых легенд, поэтических преданий эпохи Первого крестового похода или наряду с ними расцветает волшебная фантастика: бок о бок с небесными чудесами, со святым Граалем расписываются чудеса этого мира. Если их не видят, то их измышляют — и не только романисты, но и историки.

Один из крупнейших историков крестовых походов, епископ Оттон Фрейзингенский, считает необходимым пересказать легендарную историю некоего царствовавшего «по ту сторону Персии и Армении» короля-священника Иоанна, который с большим войском якобы двинулся было на помощь Святой земле, но не сумел переправиться через Тигр и в течение нескольких лет ждал, когда река замерзнет («per aliquot annos moratus gelo exspectaverat»).10) [123]

Развитие левантийской торговли повлекло за собой возникновение жгучей потребности в путешествиях, знакомивших Европу со сказочными заморскими землями. Не кто иной, как Жак Витрийский, также крупный историк крестовых походов, оставил в своей «Восточной истории» подробные и отмеченные живым интересом к натуре описания растительного и животного мира стран Востока. Особенно характерно, что в его произведении по существу отсутствует какой-либо намек на религиозное воодушевление, свойственное авторам первых хроник крестовых походов. По выражению П. М. Шона, Жак Витрийский преподносит собранный им материал, относящийся к истории Иерусалимского королевства, скорее под углом зрения географа, политика и этнолога.11) Его сравнительно мало занимают сами по себе деяния крестоносцев. Зато он систематически включает в свое повествование статистические данные, характеризующие природные условия и хозяйственную жизнь Иерусалимского королевства.12)

Несмотря на противодействие церкви, в XII—XIII вв. делает успехи просвещение, распространяются нецерковные школы, отвечавшие нуждам горожан.13) Появляются зачатки точных и естественных наук. Возрождается изучение римского права (Ирнерий). Недаром немецкий аббат Вибальд Корвэйский жаловался, что монахов его обители невозможно оторвать от юриспруденции и вернуть к истинно христианским занятиям.14) Повышается интерес к архитектуре, живописи, ваянию.15)

Новые социально-экономические и культурно-исторические условия XII—XIII вв. (здесь дана по необходимости их крайне схематичная и беглая характеристика), породив новые черты общественной идеологии, получили свое выражение и в историографии, включая хронографию и мемуаристику крестовых походов этого времени. Многие хроники и мемуары отчасти уже Второго, в большей мере — Третьего, а особенно — Четвертого и последних крестовых походов значительно реалистичнее по духу, нежели сочинения конца XI — начала XII в. Их авторы все чаще объясняют различные события священных войн сцеплением тех или иных естественных, т. е. собственно исторических, причин и обстоятельств, действия участников и [124] предводителей — политическими соображениями, а то и просто людскими слабостями и прочими случайными факторами. Да и вообще хронисты и историки второй половины XII и XIII в. в большей степени обращаются к реальной, «посюсторонней» истории крестоносных предприятий, чем к их воображаемым небесным истокам и движущим силам. Разумеется, все они отнюдь не отбросили взгляд, согласно которому крестовые походы в целом — результат божьего промысла и соизволения. Но в их произведениях идея «крестовый поход — божье дело» уже не проступает столь подчеркнуто, как у ранних хронистов крестоносного движения. В хрониках второй половины XII и XIII в. сверхъестественное начало присутствует в меньшем объеме и самые проявления его носят как бы более абстрактный, обобщенный характер. Излагая историю современных им (или более ранних) крестоносных экспедиций, хронисты второй половины XII и XIII в. реже допускают прямое, непосредственно-зримое небесное вмешательство в ход событий, а если и делают это, то не всегда в таких реально-грубых формах, в каких это наблюдается в произведениях, созданных в пору наибольшего накала крестоносной атмосферы на Западе (т. е. в конце XI — начале XII в.) В хрониках теперь, повторяем, более заметно, а кое-где даже преобладает в сущности обыденно-жизненное, хотя часто тоже весьма наивное толкование описываемого. Показательно во всяком случае постепенное сокращение доли сверхъестественного и возрастание интереса хронистов к реальным фактам, к конкретным причинам, к земному облику событий.

Монах Одо Дейльский, духовник Людовика VII во время Второго крестового похода, в своем повествовании об этом предприятии явно старается избегать чрезмерной детализации в описаниях чудесного. Напротив, сообщая о выступлении Бернара Клервоского на съезде французской знати в Везелэ весной 1146 г. (аббат призывал его участников к крестовому походу), этот хронист специально оговаривается: «Я не буду рассказывать о чудесах, которые происходили там в то время и из которых явствовало, что то дело было угодно богу». Как бы оправдываясь перед читателем, Одо уклончиво поясняет: «Если напишу мало, не поверят, что было гораздо больше, а [сказав] много, пожалуй, удалишься от предмета».16)

Оттон Фрейзингенский также довольно глухо и в самых общих выражениях упоминает о чудесах, которые якобы творил Бернар Клервоский, проповедуя крестовый поход среди немецких феодалов, присутствовавших на рейхстаге в Шпейере в конце 1146 — начале 1147 г. «Многие чудеса, — только и читаем мы в „Деяниях Фридриха", — совершал он (Бернар. — М. З.) на [125] виду или скрыто»;17) и ни слова о каких-либо подробностях? Весьма сдержанное и осторожное отношение Одо Дейльского к сверхъестественному вмешательству в события более прямолинейно высказывается в том месте его хроники, где передается услышанный им от других рассказ о якобы чудесных обстоятельствах победоносного для французских крестоносцев исхода битвы с сельджуками близ реки Меандр (конец декабря 1147 г.). Когда при переправе через эту глубокую и широкую горную реку завязалась схватка с неверными, кое-кому из крестоносцев будто бы явился «некий поспешавший впереди наших рыцарь в белом, — ни раньше, ни позже они его не видели»: вступив в сражение, он-то и «нанес первые удары» по врагу, (что обеспечило успех воинам христовым). Упомянув о таинственном явлении рыцаря в белых одеяниях, Одо сопровождает это сообщение следующим рассуждением, очень удачно, как нам представляется, выражающим его собственные сомнения насчет истинности передаваемого факта. «Я бы не хотел, — осторожно пишет этот хронист, — ни вводить в заблуждение [других] относительно этого, ни самому быть обманутым (ego nec fallere vellem nec falli)»18) — слова, отчетливо свидетельствующие о внутреннем неприятии хронистом чудесного домысла кое-кого из крестоносцев. Поэтому-то, заканчивая рассказ о сражении у реки Меандр Одо довольствуется хотя и типично провиденциалистским, но носящим все же несколько отвлеченный характер комментарием. «Я убежден, однако, — говорит он, — что ни столь легкая и столь славная победа, [добытая] в таком трудном положении, не могла быть ([одержана], ни град железа, обрушенный на нас многочисленной противной стороной, не мог бы причинить нам смерти или ранения иначе как божественным могуществом».19)

Иногда Одо, правда, вдается в подробности событий, истолковываемых в чудесном плане. Но, во-первых, сами эти детали при ближайшем рассмотрении оказываются лишенными чего-либо сверхъестественного, а во-вторых, хронист отнюдь не берет на себя их объяснение — он описывает только представления, сложившиеся об этих событиях у других лиц, как бы высказывает чье-то постороннее мнение, сам сохраняя «нейтралитет». Рассказывая о переходе войска Людовика VII по горным, изобиловавшим бурными потоками областям Малой Азии (ноябрь 1147 г.), хронист передает такой эпизод: однажды, «к удивлению местных жителей, мы легко, против обыкновения, перешли через три речки, и каждая из них тотчас после нашей переправы переполнялась водой от дождей. Было поэтому сочтено чудом (unde habebatur pro miraculo) и [чем-то] необыкновенным, что [126] дожди и зима [нас] пощадили».20) Чудом — притом в общем мнении (habebatur), а не с точки зрения самого хрониста — оказывается просто необычное стечение обстоятельств, которые сами по себе являются под пером Одо Дейльского во вполне натуральном виде.

Примечательно и другое: в его хронике встречается немало мест, где Одо, объясняя те или иные из ряда вон выходящие события, обходится вовсе без ссылок на небесное вмешательство.

После того как французское войско в Борисе переправилось, через Рейн (29 июня 1147 г.), «многие в смятении отделились от основной части ополчения, чтобы двинуться через Альпы, потому что из-за [нашей] многочисленности все сильно вздорожало».21) Так буднично объясняет хронист причины дороговизны, с которой встретились крестоносцы на Западе. А ведь еще полвека назад «революция цен», совершившаяся во время сборов в Первый крестовый поход, казалась Гвиберту Ножанскому непостижимым и удивительным явлением, чем-то граничащим с чудом.22) Теперь же вздорожание, вызванное повышением спроса, представляется Одо Дейльскому вполне понятным и даже словно бы само собою разумеющимся следствием «нашей многочисленности».

Неподалеку от Константинополя немецкое войско, вышедшее на месяц раньше французского, было застигнуто сильным проливным дождем: он унес в море чуть ли не все палатки воинов, много имущества и погубил тысячи людей.23) Сообщив об этом случае, хронист также не пытается объяснять его карой божьей за грехи, что являлось столь обычным при описании аналогичных ситуаций у более ранних авторов. Он преподносит случившееся так, как оно произошло, без каких-либо «посторонних прибавлений».

Особенно явственно выступает рассматриваемая черта хроники Одо Дейльского в объяснении тех бедствий и неудач, которые пришлось пережить французским крестоносцам при переходе через византийские области (Болгарию и Грецию). Хронист усматривает причины поражений, понесенных в результате столкновений с болгарами и греками, прежде всего во враждебности к франкам местного населения, уже натерпевшегося от немецких крестоносцев, которые, творя бесчинства, проходили через болгарские и греческие земли до прихода сюда войска Людовика VII. Жители нередко умерщвляли тогда напивавшихся до бесчувствия и отстававших немецких пехотинцев, и «все было отравлено зловонием от их непогребенных трупов», так что, как образно выражается Одо Дейльский, «шедшим [127] вослед франкам меньший ущерб причиняли вооруженные греки, чем убитые немцы (unde Francis sequentibus minus nocebant armati Graeci quasi occisi Alemanni)»24) (убитые во время происшедших ранее конфликтов воинства Конрада III с Византией — М. З.). И если французы, направляясь к Константинополю, испытывали трудности с закупкой продовольствия (греки «не впускали их в свои города и бурги, а то, что продавали, спускали на веревках со стен»), то, как полагали некоторые, «вина за это падает на немцев... Шедшие впереди нас, они грабили все [на своем пути]». «Кроме того, — это мы [сами] обнаружили,— они сожгли несколько городских предместий (aliqua suburbia)». Именно в результате невоздержанности и разнузданности немцев греки прониклись враждебностью и к франкам, вследствие чего те продвигались к византийской столице словно в пустыне, «хотя вступили на богатейшую, полную изобилия землю, которая простирается вплоть до самого Константинополя».25)

Хронист ищет также причины невзгод, постигших здесь французское ополчение, и в его собственных действиях. Одо Дейльский весьма критично отзывается о поведении в Византии крестоносцев своего возлюбленного короля Людовика VII. «Многие отряды, — пишет он, — которые шли впереди короля или следовали за ним, добывали себе в изобилии съестное либо на рынке, если могли, либо грабежами (vel de foro si poterant, vel de praedis... sibi abundantiam conquirentes)».26) Греки недаром закрыли крестоносцам доступ в свою столицу — их «нельзя упрекать за это», «ибо франки сожгли у них много домов и оливковых насаждений — либо из-за, нехватки топлива, либо по причине своей низости и в состоянии идиотского опьянения».27) «Неразумные поступки наших, — пишет Одо в другом месте, — доставляли им (грекам. — М. З.) предлоги для прикрытия их гнусностей».28) В конечном счете хронист признается в том, что «мы сами заслужили испытанные нами несчастья [в наказание] за то зло, которое причинили грекам».29)

Здесь тоже нет в сущности каких-либо объяснений неудач крестоносного воинства Франции на византийской территории сверхъестественными причинами: они, по Одо, различны, но все так или иначе — сугубо земного порядка, все — в самих людях, в их поступках, а не в действиях сил, пребывающих в небесных высях.

А между тем Одо Дейльский в принципе, конечно, тоже стоит на провиденциалистских позициях. Он — убежденный [128] католик, превыше всего ценящий в людях религиозное рвение и прочие христианские добродетели, питающий отвращение к ереси и т. д.30) То же самое и едва ли даже не в большей мере относится к историку-епископу Оттону Фрейзингенскому.

Оба они, естественно, описывают историю крестового похода 1147—1149 гг. в целом и во многих частностях в провиденциалистском духе. Господь — демиург всего происходящего. По мнению Оттона Фрейзингенского, этого крупнейшего, как считают исследователи его творчества, представителя символизма в немецкой средневековой историографии,31) не иначе как только божьим вмешательством можно объяснить принятие крестоносного обета в феврале 1147 г. многочисленными ворами и разбойниками: «множество их слетелось» в Нюрнберг ко времени созыва рейхстага, чтобы стать крестоносцами, и эту «неожиданную перемену никто, кроме неразумного [человека], не может не признать результатом действия десницы всевышнего».32) В сражении с сельджуками под Лаодикеей (в начале 1148 г.) Людовик VII, — рассказывает Одо, — оказался отрезанным от своей свиты. Отбиваясь от наседавших врагов, он «ухватился за корни какого-то дерева, которое бог в своей премудрости взрастил ради его спасения, и взобрался на скалу», где турки, как ни старались, не могли причинить ему вреда. «По воле господней он был защищен от стрел кольчугой и разил врага окровавленным мечом, так что скалу [где он стоял], не смогли взять».33)

Одо Дейльский и Оттон Фрейзингенский, как и хронисты конца XI — начала XII в., придерживаются теории кары господней за грехи, которой объясняют причины тех или иных неудач крестоносцев. В хронике французского монаха весьма характерным в этом отношении является подробно описываемое им обращение к Людовику VII немецкого короля Конрада III, войско которого было разгромлено сельджуками под Иконием (в Малой Азии). Коронованный предводитель немецкого воинства униженно просил Людовика VII, с которым встретился в Никее, о дозволении уцелевшим остаткам его армии присоединиться к французскому ополчению. Вину за беды немецких крестоносцев Конрад III возлагает на их собственную (в том числе свою) гордыню и прочие пороки, справедливо наказанные теперь всевышним: «Знайте же, — такую речь вкладывает хронист в уста Конрада III, — что я гневаюсь не на бога, а на самого себя, ибо бог справедлив, тогда как я и мое войско безрассудны».34) Оттон Фрейзингенский, пытаясь раскрыть причины провала крестового похода, целиком следует взглядам Бернара [129] Клервоского, признававшего, как мы видели, греховность участников похода причиной его краха. В неудаче крестоносцев повинны их собственные пороки, заявляет епископ и в доказательство отсылает читателя к трактату Бернара «De Consideratione».35)

Но тем не менее и в следовании конкретным событиям похода, и подчас даже в толковании его коренных проблем оба хрониста все-таки в большей степени, нежели их старшие предшественники, стоят на земле, в большей мере видят реальные черты описываемого, простые, практические причины событий, житейские побуждения и мотивы героев. Даже там, где actore rerum в конечном итоге выступает божество, взоры хронистов по сути дела прикованы в первую очередь к тем, кто является собственно объектом или орудием действия божественного промысла.

Оттон Фрейзингенский старается подчеркнуть земные факторы, которые обусловили поражение крестоносного воинства. Более того, в его рассуждениях звучит, пусть не слишком громко, нотка осуждения в адрес потерпевших, как людей порочных и распущенных. Да, мы понесли ущерб, говорит Оттон, — «и имуществом и лично», но это — по заслугам нашим; и хотя святой аббат побуждал нас к походу по вдохновению божьему, но мы потерпели «за нашу гордыню, за распущенность нравов и пренебрежение спасительными заповедями». Особенно любопытно в этом рассуждении признание того, что наказание божье крестоносцам было в полную меру заслужено ими: то, что произошло, «не противоречит разумным примерам древних (non sit а rationibus antiquis exemplis dissonum)»36) — ссылка, для епископа Фрейзингенского довольно примечательная.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Отсюда исследователь выводил совпадение многих описаний в обеих хрониках см

В отсутствии у историка крайней религиозной экзальтации
В наиболее острые моменты схватки за антиохию он приходил на помощь своим верным