<<<     ΛΛΛ     >>>   

Продолжая объяснение причин разгрома армии Конрада III, Одо указывает и еще одно погубившее ее обстоятельство, не менее важное, чем поведение самих немцев: это — предательская политика «константинопольского идола», «которого они всячески кляли за то, что он дал в проводники изменника»39) и за то, что по коварному совету греков они запаслись продовольствием лишь на восемь дней (в расчете за неделю достичь Икония). После завершения восьмидневного перехода запасы истощились, крестоносцы очутились посреди высоких гор и крутых скал, а конца пути не было видно. «Тем не менее, совращенные проводником (или, лучше — губителем [tamen а duce (immo а truce) seducti], они целых три дня продвигались вперед, пока не попали еще глубже в бесконечные горы, где не было никаких дорог». Здесь, «полагая, что немецкое войско уже погребено заживо, этот изменник [грек] ночью бежал известными ему кратчайшими тропинками и призвал огромное множество турок [кинуться] на добычу».40) В таких условиях, рассказывает Одо Дейльский, крестоносцам оставалось либо продолжать двигаться напролом дальше, либо идти вспять: «голод, противник и неизведанный лабиринт гор» препятствовали продвижению вперед, но «равным образом голод и страх позора» мешали и отступать. Приняв в расчет эти соображения, немцы «поступили так, как не привыкли поступать», т. е. пустились на попятный.41)

Увлекшись описанием реальных обстоятельств краха, постигшего в 1147 г. немецкое ополчение в Малой Азии, Одо Дейльский рисует в общем убедительную и весьма прозаическую картину событий (ее противовизантийская направленность в данном случае для нас не имеет существенного значения), в которой верховному творцу остается действовать лишь далеко за кулисами. На первый план в этой картине выступает история как таковая, обыденные, земные причины и связи событий.

Преобладающий интерес к земному выступает у Одо Дейльского во множестве реалистичных наблюдений и описаний самого разнообразного свойства.

Мы нередко встретим в его хронике точные по деталям географические заметки: обозначение расстояний между рейнскими городами, городами Болгарии и западного побережья Малой Азии;42) описание особенностей ландшафта разных местностей лесистой и гористой Южной Германии, обильной реками и лугами Венгрии, дикой и безлюдной Западной Болгарии и, напротив, благодатной, радующей взор Восточной Болгарии, обширных скалистых районов Романии, где горы подчас, «как нам [131] казалось, касаются небес»;43) характеристику дорог (их длины и степени безопасности»44)); описание пролива Святого Георгия (Босфора), который «обилием рыбы и соленым вкусом воды представляет собой море, а размерами — реку, через которую в день можно переплывать туда и обратно семь или восемь раз и притом безо всякой опасности»;45) подробное сообщение о Константинополе, где французские крестоносцы находились в октябре 1147 г., — о внешних очертаниях города, его укреплениях, разбитых вблизи них полях и огородах: здесь «трудятся плуги и мотыги»; отсюда жителям «доставляются всякого рода овощи».46)

Многие из такого рода наблюдений вносились автором в хронику в значительной мере из практических соображений — для того, чтобы дать последующим крестоносцам и паломникам своего рода путевой справочник. Ведь Одо был убежден, что поток «пилигримов ко гробу господню никогда не оскудеет и они, если так можно выразиться, будут более осмотрительны, узнав о наших странствованиях».47)

Иные наблюдения, в частности касающиеся необычных природных явлений, фиксировались хронистом прежде всего по причине их необычности. Они получали под пером монаха Одо своеобразное анимистически богословское толкование. Именно так описывает он частичное солнечное затмение, случившееся в начале перехода франков по Романии (осень 1147 г.). Одо, как и положено средневековому историку, мыслящему символами и аллегориями, связывает это затмение с «преступными» в отношении крестоносцев действиями византийского императора Мануила Комнина, который принял в тот день присягу за верность от западных воинов, сам же, в нарушение своих обязательств, не дал им проводников. Солнце-де «видело это преступление и не могло снести его; а чтобы не показать, что оно [преступление] было равносильно предательству господа бога, осветило мир лишь наполовину, а наполовину скрылось». Интересно, однако, что и формулируя подобные представления — старинное одухотворение природы в них как бы введено в рамки христианско-[132]богословских аллегорий, — Одо остается верен реалистическим принципам изображения самого описываемого факта: он сравнивает ту часть солнца, которую не заслонила тень, с половиной хлебного каравая «(войско, продвигаясь большую часть дня, лицезрело солнце в форме пол-хлеба — in forma dimidii panis)».48)

Земная направленность всего образа мыслей Одо Дейльского сказывается также в его внимании к разнообразным, чисто практическим, житейским сторонам передаваемых событий. В одном месте он отметит, как немцы перед отправлением в поход построили по распоряжению Конрада III новые мосты через реки, «которых много в их стране», так что франкам Людовика VII, двинувшимся позднее, не понадобилось самим сооружать мосты и тратиться на это — они могли воспользоваться готовыми: «наш государь выиграл оттого, что тот (Конрад III. — М. З.) выступил раньше и соорудил новые мосты».49) В другом месте хронист опишет зрелище, поразившее его в бедном городишке Бранитце (Браничево): судов, оставленных ранее прошедшим немецким воинством, «было так много, что жителям надолго хватило строить дома и употреблять для топлива».50) В третьем случае внимание Одо привлекают необычайные одеяния византийцев — он старается уловить и описать особенности их костюма. «У них нет такой одежды, как у нас, а богачи носят короткие шелковые, закрытые со всех сторон кафтаны, и руки у них выступают из коротких рукавов, словно у гимнастов, всегда готовых к состязанию»51) — в таких выражениях описывается греческий скарамангий.

В хронике немало наблюдений, касающихся меркантильных сюжетов. В том же Браничево французские крестоносцы впервые познакомились с греческой медной монетой — стаминой, и Одо с горечью называет цифры потерь, которые несли рыцари, производя здесь покупки.52) Во время пребывания вблизи Константинополя крестоносцы благодаря попечениям императора пользовались большим изобилием дешевых товаров. Одо иллюстрирует это наглядными примерами: «Рубаху мы покупали меньше чем за два денария, а тридцать рубах, стоящих три солида, — за марку». Когда же франки, двинувшись в дальнейший путь, «отошли от столицы на расстояние трехдневного перехода», цены круто поднялись: «За рубаху платили [уже] пять или шесть денариев, а на дюжине теряли целую марку».53)

Рассказывая о возвращении в Никею (2-3 ноября 1147 г.) остатков немецкой армии, разбитой сельджуками, хронист [133] упоминает, между прочим, что греки, воспользовавшись трудным положением крестоносцев, втридорога продавали им съестное, причем, подчеркивает Одо, «брали с них не деньгами, а требовали мечи и панцири, с тем чтобы целиком лишить снаряжения (spathas et loricas requirentes non aurum, ut penitus nudarent exercitum)».54) В начале февраля 1148 г., после длительного и трудного перехода через Малую Азию, основательно ослабленное потерями и болезнями войско Людовика VII прибыло в византийский портовый город в Памфилии — Атталию. Греки встретили франков весьма неприветливо: между прочим, это выразилось в том, что их «обдирали на рынках (Graeci rebus in foro nos spoliantes)». Правда, «здоровый и больной, — как пишет Одо, — находили, что им требовалось, но их угнетала дороговизна».55) В подтверждение этого духовник Людовика VII приводит выборочный перечень высоких цен на различные продукты, установленных «коварными» греками: «курицу покупали за десять солидов, а яйцо — за шесть или пять денариев. Луковицу или головку чеснока покупали за семь-восемь денариев, смотря по [их] величине, а за орех — два денария. У кого оставался конь и мул, обменивали их на хлеб или продавали на рынке, как коров, — на мясо... И положение наше было таково, что продавали ни за что (sine pretio), а покупали беспримерно дорого». Когда же франки вступили в переговоры с местными властями о предоставлении судов для переправы в Сирию, греки запросили «неслыханную цену за суда, как и за все прочее»: они потребовали четыре марки с человека, чтобы доставить войско в Антиохию, «куда мы должны были прибыть, как сами они уверяли, на третий день».56)

Свое наиболее полное выражение посюсторонность интересов хрониста получила, пожалуй, в описаниях множества эпизодов, относящихся к социальной, военной, дипломатической, бытовой истории крестового похода. Тут и мимолетные заметки относительно имущественных различий среди крестоносцев Людовика VII (в Болгарии король раздает все продукты, которыми снабдил его правитель Софии,57) «частью богатым, частью бедным»).58) Тут и описания различных дипломатических переговоров и торжественных приемов, их сопровождавших, описания, сделанные очевидцем и ценные многими конкретными деталями (таков, например, рассказ о свидании французского короля Людовика VII с византийским императором Мануилом Комнином, которое произошло в Константинополе 4 октября 1147 г.).59) [134]

В ряде случаев Одо Дейльский обстоятельно живописует посольские обычаи и дипломатический церемониал греков.60) Хронист обнаруживает большую любознательность; передавая впечатления от праздничной церемонии, устроенной в Константинополе по случаю дня Святого Дионисия (9 октября 1147 г.), от торжественного богослужения, во время которого слились голоса католических и православных священников: могучие басы — с тенорами, голоса евнухов — с мужскими.61)

Одо Дейльского интересуют и методы военных действий турок, отряды которых, заняв позиции на горах, «не силой, а хитростью» мешали продвигаться соединениям крестоносцев, находившимся на флангах (во время перехода франков по западным районам Малой Азии). Одо отмечает ловкость сельджукских всадников, их легкость в передвижении, дерзость, с которой они преследовали крестоносцев («дерзостно тревожа нас, умело и легко скрывались»62)). Иногда этот монах, не довольствуясь описанием внешней стороны событий, рисует любопытные психологические картинки, выразительно характеризующие и крестоносцев и греков. Со свойственной ему иронией рассказывает Одо Дейльский о растерянности, охватившей франков, когда, войдя в начале января 1148 г. в Лаодикею, они обнаружили, что в городе нет продовольствия, на которое, изголодавшись, сильно рассчитывали: «Те, кто привык спорить по всякому поводу и расходиться во мнениях по различным основаниям (прибегая подчас даже к излишне тонким доводам), теперь находились словно в оцепенении и горевали о том, что не видят подходящего выхода из положения и [не находят] средств избавиться от общей опасности».63)

И еще один, в сущности новый, момент, также свидетельствующий о повышении интереса к земному, — портреты действующих лиц, изредка, правда, но все же встречающиеся в сочинении Одо Дейльского.

Следует заметить, что историки XII—XIII вв. в принципе избегали характеризовать индивидуальные особенности своих героев. Эта черта средневековой хронографии, свойственная также литературе и искусству, связана с общим пониманием истории как воплощения небесного замысла и задач историка как истолкователя божественной мудрости. Отдельная личность в ее неповторимости и своеобразии для хрониста словно не существовала. Он не ставил своей целью раскрывать индивидуальные особенности героев, описывать их биографию, внешний облик, тем более — внутренний склад. Герой занимал автора хроники постольку, поскольку в его личности выражались те или иные [135] идеальные, с точки зрения истинного христианина, достойные подражания, типические качества человека, живущего ради спасения, умерщвляющего плоть, в смирении перед богом стремящегося даже скрыть от людских взоров свое индивидуальное, особенное. Последнее воспринималось как нечто противоречащее аскетически-нивелирующему идеалу и по возможности затушевывалось.64) И тем не менее с середины XII в., насколько мы можем судить по хронографии крестовых походов, наблюдается определенное усиление внимания к историческому индивиду как таковому. Примеры можно видеть уже в хронике Одо Дейльского. Впрочем, портреты героев, приводимые им, еще достаточно схематичны.

Сообщая о первой встрече Людовика VII и Мануила Комнина в Константинополе (4 октября 1147 г.), он следующим образом рисует облик обоих государей: они «были почти одних лет и одного роста, отличались же друг от друга только манерами и одеждой».65) Более выразительна, хотя и тенденциозна, психологизированная характеристика облика лицемерного византийского императора, даваемая хронистом несколько далее: Мануил Комнин обязался помогать крестоносцам, и «если бы движения, веселое выражение лица, если бы слова говорили о тайных помыслах сердца, то присутствовавшие могли бы сказать, что император был исполнен самых нежных чувств к королю».66)

Мы привели лишь некоторые факты, позволяющие говорить о повышении внимания к земному в ущерб «небесному» в главных хрониках Второго крестового похода.

В том характерном для средневековых воззрений переплетении высокого, духовного, аллегорически-символического и низменного, мирского, натуралистично-плотского, которое отмечалось нами еще в хрониках Первого крестового похода, в сочинениях, посвященных Второму походу, т. е. относящихся к середине XII в., все более значительным становится именно посюсторонний элемент. Историко-провиденциалистская символика и чудеса отступают на задний план.

«Божья воля» и человеческие деяния в хрониках конца XII в.

Если мы обратимся к произведениям, созданным в конце XII в., то увидим, что им свойственна аналогичная тенденция. Довольно значительные элементы исторической приземленности [136] весьма рельефно выступают в «Истории деяний в заморских землях» Гийома Тирского — самом раннем полном сочинении о крестовых походах. Автор этого труда был образованнейшим человеком своего времени: он владел латинским, греческим, а также арабским языками, являлся знатоком античной литературы (в своей «Истории» Гийом Тирский цитирует Тита Ливия, Овидия, Светония, Цицерона, Теренция, широко использует сравнения и образы, почерпнутые из их сочинений) и вместе с тем искушенным во всех тонкостях богословия и канонического права церковным деятелем.

Как и другие хронисты, он следовал августиновской концепции исторического процесса. Гийом Тирский признавал вмешательство бога решающим фактором в истории крестовых походов. Их происхождение и наиболее важные перемены в ходе борьбы, крестоносцев с неверными Гийом Тирский объяснял, отправляясь именно от этих, провиденциалистских представлений. Однако наряду с теологическими объяснениями описываемых фактов в его произведении налицо и элементы совсем иного подхода к проблемам крестоносных войн, относительно свободного от богословской предвзятости, и, напротив, проникнутого стремлением понять действительные, земные причины событий.

Новое, сравнительно реалистичное понимание темы и соответственно более рационалистичный подход к ее освещению отчетливо прослеживаются в изображении Гийомом Тирским чисто фактической предыстории и истории Первого крестового похода.

Выше мы приводили легендарный рассказ Альберта Аахенского о том, как началась священная война 1096—1099 гг.; мы видели, что этот хронист возводил все события к их божественному истоку, каковым, с его точки зрения, было видение господа в иерусалимском храме главному инициатору предприятия Петру Пустыннику и полученное им свыше предписание ратовать за поход Запада против неверных. Легенду эту воспроизводит вкратце и Гийом Тирский, также отводящий Петру Пустыннику видную, пожалуй, даже решающую роль — непосредственного инициатора Первого крестового похода.67) Однако факты, относящиеся к истории его возникновения и связанные с именем Петра Пустынника, выглядят у этого автора иначе — гораздо более прозаично, нежели у писавшего за несколько десятков лет до него Альберта Аахенского, и подаются они в ином контексте и толковании.

Прежде всего повествование Гийома Тирского о заморских войнах начинается вовсе не с истории деяний Петра Пустынника, а с общей картины, рисующей положение дел на Востоке и на Западе в столетия, предшествовавшие времени возникновения крестоносного движения.68) В этом отношении различия [137] между обоими летописцами просто разительны. «История деяний в заморских землях» архиепископа Тирского — произведение, написанное на другом, несомненно более высоком уровне, чем бесхитростная, незамысловатая «Иерусалимская история» аахенского каноника.

 <<<     ΛΛΛ     >>>