1 | 2 | 3 | 4 | 5

Мне кажется, что ему нужно было бы изменить своему делу или, по меньшей мере, усвоить утопический метод мышления, чтобы предпочесть какие-нибудь другие правила.

Не человек для субботы, а суббота для человека. Переведите это положение на язык политики, и оно будет гласить: не революция для торжества тех или других тактических правил, а тактические правила для торжества революции. Кто хорошо поймет это положение, кто станет руководствоваться им во всех своих тактических соображениях, тот – и только тот – покажет себя истинным революционером. Его силы могут быть малы; они могут быть очень велики, но и в том, и в другом случае он найдет для них наиболее производительное приложение.

Если же у него не хватит логической отваги, если он побоится до конца усвоить ту мысль, что нет и не может быть безусловных тактических правил, то он, именно в меру своей непоследовательности и как бы в наказание за нее, будет, сам того не желая и не замечая, ставить себе препятствия на пути к своей цели.

Позволительно ли социалисту вступать в буржуазное министерство? – Нет. – Ни при каких обстоятельствах? – Никогда и ни за что на свете.

Так рассуждали многие из моих друзей французских марксистов в эпоху первого приятия Мильераном[17] министерского портфеля.

Я не мог согласиться с этим. Запрошенный редакцией "Моиве-мент Сосиалисте", которая делала в социалистическом мире анкету по этому вопросу, я ответил, что не признаю безусловных практических правил, так как в политике все зависит от обстоятельств времени и места. Мыслимы такие условия, при которых социалист обязан войти в буржуазное министерство, продолжал я; но при нынешнем состоянии французского рабочего движения поступок Мильерана представляется мне вредным.

– Вы высказались скорее в нашу пользу, – заметил мне один из самых видных сторонников Мильерана на Парижском Международном Социалистическом Съезда 1900 г. Я и до сих пор не могу постигнуть, где он выудил такое умозаключение. Но зато я тогда же и очень хорошо понял тех французских друзей, которых смутил и даже почти огорчил мой ответ.

Они вообразили, будто, отказываясь признать безусловные тактические правила, я ослабил их позиции в борьбе с оппортунизмом Мильерана.

Прошли года. Вспыхнул нынешний всемирный военный пожар. Не желавшая войны Франция оказалась в таком положении, что в интересах не только французского пролетариата, но всего международного движения, ее социалисты должны были вступить в министерство национальной самообороны. Тогда некоторые мои французские друзья, может быть, сказали себе, что я был неправ, когда отвергал безусловные тактические принципы. А другие из них продолжали твердо держаться того убеждения, что, вступая в буржуазное министерство, социалист всегда изменяет себе и своей партии. Следуя этому убеждению, они восстали против своего вождя Гэда, и, незаметно для себя, перешли на почву анархо-синдикализма. Но анархо-синдикализм есть низшая фаза развития социалистической

мысли. Марксист, переходящий на почву анархо-синдикализма, опускается на менее высокий уровень. Приемы его борьбы становятся гораздо менее производительными. А этим неизбежно замедляется достижение им своей конечной цели. Только такой ценой и может быть куплено и покупается торжество догматизма в политике и тактике, т.е., все то же признание безусловных политических и тактических принципов.

Возьмем другой пример. Может ли социалист высказываться за войну? С точки зрения безусловных принципов – не может и не должен. С точки зрения этих принципов социалист имеет право признавать только один род войны: войну на "внутреннем фронте". Так до сих пор думают анархисты и анархо-синдикалисты (немногие исключения только подтверждают здесь общее правило). Наоборот, основатели научного социализма никогда не склонялись к безусловному отрицанию войны. Этот важный вопрос они тоже решали применительно к обстоятельствам места и времени, когда его решал и наш Чернышевский. Они понимали, что хотя внешние войны чаще всего задерживают развитие рабочего движения, но бывают такие случаи, когда они ускоряют его. В таких случаях пролетариат поступил бы несообразно со своими классовыми интересами, если бы отказался принять в войне энергичное и сознательное участие. В продолжение своей политической и литературной карьеры Маркс и Энгельс не один раз указывали рабочему классу на его военные задачи.

А вот более частый вопрос. Позволительно ли социалисту голосовать за военные кредиты? Многие социалистические головы до сих пор думают, что социалист, голосующий за военные кредиты, нарушает один из основных принципов своей тактики. У нас до падения старого порядка такого мнения держалось огромное большинство даже тех социалистов, которые были убеждены, что Россия непременно должна обороняться от напавшей на нее Германии, так как немецкая победа очень вредно повлияла бы на дальнейшие успехи русского пролетарского движения. Они говорили: "Надо вести войну".

И тут же прибавляли: "но при этом надо голосовать против военных кредитов". Логики тут мало, а тактического догматизма хоть отбавляй.

С давних пор догматизм этого рода вызывает в моем воображении образ знаменитого в истории русского раскола протопопа Аввакума[18].

Человек чрезвычайно сильный и самоотверженный, Аввакум настойчиво звал своих последователей "умирать за азъ", даже не задаваясь вопросом о том, в какой мере нужен "азъ" для достижения целей, поставленных себе христианством. Он сжился с "азом", он сроднился с ним, и ему казалось, что с устранением "аза" рухнет и все православие.

Кто вращался в революционной среде, тот, наверное, встречал в ней множество лиц, подобных Аввакуму, хотя, разумеется, редко обладавших его железной энергией. Они тоже горячо отстаивали тот или другой "аз". И пока наше революционное движение вдохновлялось преимущественно учением Бакунина[19], до тех пор это было естественно. Представляя собою едва ли не самую главную разновидность утопического социализма времен упадка, бакунизм был очень богат неприкосновенными тактическими "азами".

Русская социал-демократия унаследовала от бакунизма весьма порядочную долю их. В 1906 году большевики, проповедовавшие бойкот Государственной Думы, выдвигали тот довод, что ее члены должны приносить присягу, а принесение присяги означает принятие ими на себя обязанности отстаивать существующий политический и общественный строй. Сторонники бойкота, рассуждавшие таким образом, не подозревали, что довод, выдвигавшийся ими, был одним из любимых коньков бакунистов в их борьбе против политической программы западной социал-демократии. Западная социал-демократия не могла не сознавать формальной правильности анархического довода. Однако она ни мало не смущалась им. В данном случае вся она, в полном своем составе, понимала, что формальные соображения должны умолкать всюду, где возвышают свой повелительный голос насущные требования живой жизни.

У нас дело обстояло, как видите, иначе: но это-то и доказывает, что мы более других заражены тактическим догматизмом. Зная это, я не переставал бороться с ним в своих публицистических статьях, при каждом удобном случае напоминая, что главное отличительное свойство нашей тактики должно состоять исключительно в ее целесообразности.

Само собою разумеется, что я не позабыл напомнить об этом своим товарищам и на 2-м Съезде нашей партии.

Излагая на втором Съезде нашей партии свою любимую тактическую мысль, я пояснил ее примерами. Когда г. Борис Мирский, – как видно, ничего не понявший в моей аргументации, – привел теперь эти давние примеры в своем фельетоне, они вызвали благочестивый ужас в одних и иронические одобрения со стороны других. Враги нынешнего большевизма спрашивали себя: "Неужели Плеханов мог рассуждать так?" Напротив, большевики говорили: "Посмотрите, как рассуждал он, когда был революционером: теперь он перешел на сторону контрреволюции и рассуждает, разумеется, совсем иначе". Но в том-то и дело, что я рассуждаю теперь все так же, как рассуждал прежде. Но меня плохо понимают как те, которых мой взгляд приводит в ужас, так и те, которые иронически одобряют его.

В одном из примеров, приведенных мною на Съезде 1903 года, говорилось об Учредительном Собрании. Это и сделало мой пример "актуальным" для наших дней. Те, которых он испугал, поняли его так, что я способен был оправдать разгон собиравшегося у нас Учредительного Собрания.

Те же, которые злорадно одобряли его, упрекали меня в измене, чувствуя, что я никак не могу одобрить такой разгон.

Но для меня и в отношении к Учредительному Собранию нет ничего безусловного. Тут тоже все зависит от обстоятельств времени и места.

Приводя один из своих примеров, я сказал: теоретически мыслим такой случай, когда и т.д. Но теоретически мыслимый случай не есть такой случай, который имеет место везде и всегда. Теоретическая возможность вовсе не есть действительность, к которой мы стремимся при данных условиях.

Учредительные Собрания имеют разный характер. Если бы парижский пролетариат, быстро оправившись от жестокого поражения, нанесенного ему Кавеньяком[20], к великой радости французского Учредительного Собрания 1848–49 гг., положил насильственный конец деятельности этого органа реакции, то я не знаю, кто из нас решился бы осудить такое действие. Французское Учред[ительное] Собр[ание] названных годов было враждебно пролетариату. А то Собрание, которое разогнали на этих днях "народные комиссары", обеими ногами стояло на почве интересов трудящегося населения России. Разгоняя его, "народные комиссары" боролись не с врагами рабочих, а с врагами диктатуры Смольного института.

Это – "две большие разницы". Кто этого не понимает, тот вообще не способен разбираться в вопросах рабочей тактики.

Очень наивно думать, будто влияние речи, произнесенной мною на нашем Съезде 1903 г., побудило большевиков запереть двери Таврического дворца после первого же заседания собравшихся в нем депутатов. Моя речь нисколько не мешала им горячо проповедовать идею Учредительного Собрания в 1905–1907 гг. Когда после роспуска первой Госуд[арственной] Думы, я предложил нашей партии формулу: "полновластная Дума", в качестве избирательной платформы, они обвинили меня в измене (они всегда делают это "с легким духом"[21]).

Разгон нашего Учред[ительного] Собрания подсказан был им вовсе не внутренней логикой тактики, освобожденной от безусловных принципов. Он подсказан был им внутренней логикой политического действия, совершенного ими в конце октября.

Захватывая власть в свои руки, они, конечно, не собирались отказываться от нее в том случае, если большинство Учред[ительного] Собрания будет состоять не из их сторонников. Когда они увидели, что большинство это состоит из социалистов-революционеров, они решили: необходимо, как можно скорее, покончить с Учредительным Собранием. И со свойственной им энергией они осуществили свое решение.

Это было, как я сказал, вполне сообразно с логикой действия, совершенного в конце октября. Но разгон Учред. Собр. тоже имеет свой ясный логический смысл. Он является новым и огромным шагом в области гибельного междоусобия в среде трудящегося населения России.

Защитники этого шага возразят мне: "Сила на нашей стороне". Я готов согласиться с ними, что на их стороне, действительно, находится вооруженная сила. Но ведь давно уже сказано, что сидеть на штыках не очень удобно.

Кромвелю[22] заметили однажды: "За вас только одна десятая часть нации". – "Не беда, – ответил он, – эта десятая часть вооружена и будет господствовать над девятью десятыми". История не оправдала этой уверенности Кромвеля, а ведь он не задавался целью организовать социалистический способ производства. Его стремления все больше и больше суживались, становясь чисто династическими.

Совсем недавно Каутский напомнил в "Leipziger Volkszeitung", что диктатура, необходимая для основания социалистического общества, должна быть диктатурой большинства. За Смольным большинства нет, и это должно было бы заставить задуматься его деятелей.

Их диктатура представляет собой не диктатуру трудящегося населения, а диктатуру одной части его, диктатуру группы. И именно потому им приходится все более и более учащать употребление террористических средств.

1 | 2 | 3 | 4 | 5