Пиши и продавай! |
Рассказывая об осаде Акры, хронист подробнейшим образом описывает смерть магистра тамплиеров Жерара Рэдфордского, причем описание это также сопровождается льстиво-назидательными рассуждениями: «Счастлив тот, кому бог уготовал такую смерть, ибо он получит венец, который заслужил столькими своими сражениями, и приобщится к сонму мучеников». Вообще, по мнению хрониста, на свете «нет рыцарей, более замечательных, чем воинство храма (milicia templi, qua ulla insignior)».234) Немало панегирически-героизирующих описаний и оценок мы встречаем и в хрониках Четвертого крестового похода. Для латинских авторов все это предприятие — славное и великое свершение. «И знайте, что это было одно из самых опасных деяний, которые когда-либо были выполнены (une des plus doutoses choses a faire qui onques fust)»235) — так отзывается о вступлении крестоносцев в византийскую столицу в июле 1203 г. Жоффруа Виллардуэн. Еще более доблестным подвигом рисуется в записках современников второе взятие Константинополя (12-13 апреля 1204 г.). Гунтер Пэрисский признает, что «ни о чем подобном, ни о чем столь величественном не читал у историков и поэтов», ибо, «как я понимаю, здесь в одно, так сказать, мгновение немногие храбрецы (paucos fortes) совершили больше, чем — как это выдумывают древние поэты — бесконечные тысячи людей содеяли под Троей за десять лет».236) Чтобы утвердить в этом мнении читателей, хронисты и мемуаристы, детально и всячески превознося геройство крестоносных разбойников, расписывают и их доблести, и их дела. Ополчение, расположившееся на острове Лидо, Виллардуэн рисует в восторженных выражениях: «О, сколь прекрасно было это войско и какие превосходные это были люди; никогда никто [334] не видывал ни стольких воинов, ни такого отличного войска». Лица, советующие беглому византийскому царевичу Алексею, высадившемуся в Италии, обратиться за помощью к крестоносцам, характеризуют их, по Виллардуэну, как лучших людей в мире: «Государь, вблизи нас, в Венеции, находится армия, состоящая из лучших людей и лучших в мире рыцарей (de la meilleur gent et des meillors chevaliers del munde)».237) В самом начале записок Робера де Клари приводится перечень наиболее видных крестоносцев, и имя каждого сопровождается хвалебными эпитетами: все это доблестные рыцари, люди мужественные и смелые.238) Столь же щедро раздают похвалы воинам и церковникам, участникам похода на Константинополь, и Жоффруа Виллардуэн и Гунтер Пэрисский. Император Балдуин поставил во главе своего гарнизона в Салониках некоего Ренье из Монса — конечно, это был «доблестный и храбрый (mult preuz ot vaillanz)» вояка. Во время разразившейся здесь эпидемии умер канцлер этого императора, мэтр Жан Нуайонский, и мемуарист пишет ему похвальную эпитафию как доброму и мудрому клирику, «очень укреплявшему войско словом божьим, которое он умел отлично произносить»; скончавшийся в Салониках барон Пьер Амьенский — не только «богатый и знатный человек», но и превосходный рыцарь, отличавшийся благочестием.239) Выдающимися достоинствами, по Гунтеру Пэрисскому, обладал аббат Мартин, со слов которого он писал свою хронику и который в действительности если и отличился чем-либо во время похода, то только бесцеремоннейшим расхищением реликвий в Константинополе в 1204 г. По рассказу хрониста, однако, этот аббат вызывал изумление народа еще по пути в Святую землю, когда, проходя по странам Европы в своем монашеском одеянии, вел вооруженный отряд. Хронист изощряется в похвалах монашеской суровости Мартина, щедрости, с которой он делился обильным добром, приобретенным в результате крестового похода,240) пренебрежению к почестям, монашеской непритязательности и пр. По справедливому замечанию немецкого историка Э. Ассмана, все это звучит как апология, особенно если учесть, что в 1206 г. этот же самый аббат Мартин был призван генеральным капитулом цистерцианцев к ответу за нарушение правил монашеской жизни в Пэрисской обители.241) Хронисты и историки Четвертого похода особенно широко расточают похвалы его предводителям. «Весьма мудрым и отважным разумом (mult sages et mult prouz)» выступает в записках [335] Виллардуэна дож Энрико Дандоло.242) Историк с умилением рисует трогательный портрет христолюбивого правителя Венеции, рассказывая о том, как Дандоло, несмотря на свой преклонный возраст, во время мессы в соборе Святого Марка, устроенной в честь послов французских крестоносцев, изъявил готовность сам взять крест, чем до глубины души поразил пилигримов-послов: «И много было пролито слез, ибо мудрый старец имел такие серьезные основания остаться дома — ведь он был старым человеком, и на его столь прекрасном лице были очи, коими он, однако, не видел ни капли (et si avoit les jaulç en la teste biaus et si n'en veot gote). Это был муж поистине великого сердца!». Дандоло — не только мудрый, но и доблестный предводитель. Послы весьма возрадовались, увидев, что дож тут же, в соборе, приказал нашить себе крест на шапку, — они обрадовались этому «как по причине его мудрости, так и присущей ему доблести (por le sens et por la proesce que il avoit en lui)».243) Доблесть эту дож, по Виллардуэну, выказывает и на деле. «Хотя он и был стар и ни капли не видел», но 17 июля 1203 г., в день атаки на Константинополь, «стоял, вооруженный, на своей галере со знаменем Святого Марка» и, «вскричав, потребовал от своих, чтобы его высадили на берег, грозя, что покарает их, ежели не выполнят его приказ».244) В столь же лестных выражениях аттестуется в виллардуэновских записках и Бонифаций Монферратский — это «мудрый маркиз», «самый отважный рыцарь на свете и более всех любимый рыцарями».245) Мемуаристы не скупятся воздавать хвалы деяниям каждого из мало-мальски заметных рыцарей, не вдаваясь при этом в существо подвигов, не задумываясь над тем, во имя каких целей они предпринимались. Хронисты и историки словно не придают значения тому, что, совершая те или иные геройские, по их представлению, поступки, эти рыцари на каждом шагу втаптывали в грязь религиозные знамена, под которыми отправились на Восток. Важно лишь одно: воспеть самый подвиг. Пусть читатель забудет, что герой бился с христианами, убивал единоверцев, а не врагов господа! Рассказывая о битве за Константинополь в 1203 г., Робер де Клари восторгается слаженностью действий крестоносцев, богатым видом рыцарей («не было коня, который бы помимо всего прочего не был покрыт шелковой попоной»), красивым строем атакующих (настолько плотным, «что не нашелся бы ни один [336] храбрец, отважившийся вырваться вперед остальных»), спокойствием при перегруппировке отрядов на виду у врага, их храбростью (особенно отрядов графа Сен-Поля и Пьера Амьенского).246) Сообщая о взятии Константинополя в апреле 1204 г., хронисты изображают его как героический акт; рыцари, состязаясь в смелости и хладнокровии, овладевают стенами и башнями, поджигают по указанию какого-то немецкого графа город, дабы «вынудить греков к двойным трудам, заставив их и воевать и сражаться с огнем и тем легче победить их».247) «Было великим чудом видеть (grant mervoille а regarder), — пишет Виллардуэн, — флот и войско перед приступом». Рукопашные схватки 9 апреля он называет «весьма суровыми, могучими и исполненными гордости (mult durs et mult fors et mult fiers)». Возобновившийся с утра понедельника штурм в его глазах был «великолепным и чудесным»: «Боевые крики раздавались с такой силой, что казалось, земля рушится (que il sembla que terra fondist)».248) Суассонский Аноним и Робер де Клари восхищаются подвигом рыцаря, в день штурма 12 апреля 1204 г. якобы раньше других вскарабкавшегося на стену Константинополя: то был некто Андрэ д'Юрбуаз, которого первый из названных авторов спешит представить как своего земляка, родственника епископа Нивелона Суассонского.249) Робер де Клари с не меньшим восторгом повествует о доблестных деяниях Пьера де Брасье, который «превосходил всех прочих — и видных сеньоров и маленьких людей (qui tous les autres passa, et haus et bas)». Пикардиец с воодушевлением рисует геройство своего брата Айома де Клари — клирика, «смелостью не уступавшего рыцарю». Он рвался проникнуть в город потайным ходом, сделанным в крепостной стене. Никто не отваживался пройти через этот ход. Тогда «Робер де Клари, рыцарь, запретил» ему столь безрассудный поступок. Тем не менее доблестный клирик все-таки настоял на своем: он ворвался в город, и один, с ножом в руке, устремился на греков, призывая остальных последовать своему примеру.250) Нагнетание самых неумеренных похвал, эпитетов в превосходной степени, хвалебное перечисление подвигов безотносительно к их содержанию, сплошной дифирамб героям — это безусловно одно из средств апологетического изображения истории крестоносных войн. [337] в) Искажение подлинных фактов.
|
|
|
|