<<<     ΛΛΛ     >>>   

Это изменение относится скорее к деталям, однако оно служит иллюстрацией предложенных Монтегю процедур. Все новые и новые «сложные случаи» привлекали его внимание; чтобы справиться с ними, ему приходилось проводить различия по-другому. Если бы кто-нибудь спросил Монтегю, какое обоснование он может дать своим категоризациям, он ответил бы отнюдь не как грамматик. Он сказал бы, что благодаря им возможен синтаксический анализ предложения, позволяющий дать этому предложению такую семантическую интерпретацию, которая исключала бы выведение из него неприемлемых следствий. Он всегда имел в уме какие-то конкретные затруднения, будь то поставленные Фреге классические проблемы о тождестве Утренней звезды и Вечерней звезды (как оно может быть одновременно строгим и установленным эмпирически?) или проблема, поднятая Парти в отношении того, почему из предложения «температура поднимается» и «температура равна девяноста градусам» не следует «девяносто градусов поднимаются». По сути, в последнее время семантика в основном занималась устранением подобных «монстров».

Как следует осуществлять переход от синтаксиса к семантике? Путем «отображения», отвечает Монтегю, категорий, выявленных при синтаксическом анализе английского языка, на типы выражений, имеющихся в интенсиональной логике, т.е. логике, которая допускает ссылки на понятия, высказывания и модальности. При таком отображении английские выражения определенной категории точно переводятся в выражения определенного типа в интенси-

55

опальной логике. (Хотя это не одно-однозначное отношение; английские выражения иногда являются семантически неоднозначными, так что нам, возможно, придется указывать, что их переводом является либо ... либо ...) Конечно, классическое категориальное переструктурирование, скажем, высказывания «Все люди смертны» в высказывание вида «Для каждого х, если ? есть человек, то ? смертен», также переводило английские выражения в логическую форму. Но, как утверждает Монтегю, во-первых, такой перевод был неформальным, он не проводился согласно строгим правилам, а, во-вторых, логическая форма, в которую переводились английские выражения в ходе категориального переструктурирования в классической логике, была слишком скудной, чтобы служить целям надлежащего различения семантически разных выражений — чтобы, возвращаясь к более раннему примеру, позволить различить выражения «мнимый философ» и «опытный философ».

На Монтегю большое впечатление произвела не только семантика «возможных миров» Крипке и Дэвида Льюиса, которую мы более подробно рассмотрим ниже, но и временная логика Артура Прайора и особый вариант прагматической логики, разработанный И.Бар-Хиллелом. Классическая логика не только стремилась перевести все предложения в предложения об индивидах и множествах индивидов, но и не использовала никакого времени, кроме вневременного настоящего, как, например в предложении «Сократ смертен», где не содержится никакого специального указания на настоящий момент. Прайора, напротив, интересовали выводы, зависящие от временных различий, как, например, «Идет дождь, поэтому нам будет нужен зонт», где для выведения заключения существенен тот факт, что дождь идет сейчас. Важная особенность таких предложений, как «Идет дождь» (если не преобразовывать их в стиле Куайна, переводя в предложения вроде «Дождь идет в 11.20 дня 13 декабря 1984 г.»), состоит в том, что они могут быть истинными при одних обстоятельствах и неистинными при других. Очевидно, что то же самое можно сказать и о таких выражениях, как «Он некомпетентен». Это может быть истинным, когда говорится о Джонсе, и неистинным, когда говорится о Смите.

Когда Чарльз Моррис ввел различие между «синтактикой», «семантикой» и «прагматикой», последняя должна была иметь дело с конкретным употреблением знаков отдельными людьми. Позже такие философы, как Карнап, отнесли ее, как и многое другое, в ведение психологии. Монтегю же воспользовался предложением Бар-Хиллела, согласно которому прагматику можно разрабатывать формальным и систематическим образом, если ограничиться рассмотрением того, что Пирс называл «индексальными выражениями», а Рассел — «эгоцентрическими конкретными сущностями», то есть если ограничиться рассмотрением таких слов, как «он», «и», «это» п. В работе «Прагматика и интенсиональная логика» (1970) Монтегю представил расширенную прагматику, которая «в каком-то смысле» является разделом интенсиональной логики. Разумеется, только «в каком-то смысле». В интенсиональной логике,

56

включающей в себя такие модальные операторы, как «необходимо», истинность трактуется как истинность в некотором возможном мире (при этом действительный мир считается одним из возможных) или в нескольких таких мирах; в прагматической же логике истинность — это истинность при конкретных условиях употребления. (Однако в обоих случаях истинность зависит от определенной интерпретации рассматриваемого предложения.) Общим для той и другой логики является то, что истинность должна быть «индексирована»: это истинность при определенной интерпретации, в конкретном мире — иначе говоря, это истинность в конкретное время и в конкретном месте.

Итак, теперь Монтегю подходит к формулировке языка, в который можно перевести предложения повседневного языка,.как только синтаксическим анализом установлена их грамматическая правильность, причем перевести таким образом, чтобы стали очевидными их условия истинности и были разрешены допустимые выводы и запрещены недопустимые. (Хотя его трактовка их допустимости не всегда совпадает с нашими интуициями.) На вопрос, что служит источником этой интенсиональной логики, Монтегю отвечает в статье «О природе определенных философских сущностей» (в которой он впервые заявляет о своем переходе, после «пятнадцати лет догматизма», к интенсиональной логике), что в теории множеств можно «обосновать» язык или теорию, «выходящую за рамки» теории множеств, и «затем заняться разработкой нового раздела философии в рамках этой теории». В «Универсальной грамматике» (1970), впервые представленной в 1969 г., т.е. два года спустя после выхода «Философских сущностей», Монтегю дает «обоснование» как интенсиональной логике, так и фрагменту английского языка в этом более широком контексте. Именно в,этом отношении теория множеств является «исходной».

По мере продвижения работы Монтегю втягивался во все большие и большие новшества — новшества, так сказать, с точки зрения классической логики, хотя в истории мысли у него часто бывали предшественники. Так, и в традиционной, и в классической логике проводится четкое различие между такими кванторами, как «все» или «некоторые», и обычными прилагательными, тогда как Монтегю утверждает, что и те, и другие, наряду с определенным артиклем ('the'), следует считать составными частями именных словосочетаний. Это означает, что он стоит ближе не к привычному в логике анализу, а к традиционному грамматическому подходу, согласно которому «все люди» является именным словосочетанием, служащим подлежащим для таких сказуемых, как «смертны». На более глубоком эпистемологическом уровне обычные, как мы считаем, единичные имена, а наряду с ними и квантифицируемые общие имена, оказываются, при соответствующем переводе, выражениями, обозначающими множества свойств единичных понятий. По мнению Монтегю, эти новшества

57

существенны, если нам приходится напрямую, без околичностей и парафраз, описывать запутанные случаи, которые искусно формулируют такие лингвисты, как Парти, не говоря уже о более известных семантических затруднениях. Кто-то сочтет, что за это заплачена слишком высокая цена, но никто не может сомневаться в сократовской готовности Монтегю «последовать за доказательством туда, куда оно поведет».

Хотя в своем семантическом анализе Монтегю усиленно использует «возможные миры», далеко не ясно — даже его ученики не знают наверняка, — считает ли он их просто техническим приемом или же принимает в связи с ними некоторые онтологические обязательства. С их помощью он объясняет, к примеру, следующее: мы утверждаем, что Скотт и автор «Веверлея» тождественны, и вместе с тем мы знаем, что это может быть кому-то неизвестно. Если рассматриваемое тождество является строгим, это незнание трудно понять. Ибо из строгого тождества следовало бы, что все свойства Скотта и автора «Веверлея» являются общими. Поскольку нет ничего, что отличало бы Скотта от автора «Веверлея», то вполне естественно спросить, как кто-то мог бы не знать или даже отрицать, что Скотт — это автор «Веверлея»? И все же кто-то не знает этого. Ответ Монтегю таков: хотя в нашем действительном мире Скотт и автор «Веверлея» действительно тождественны, можно без труда придумать возможный мир, в котором они не тождественны и в котором, скажем, Мария Эджворт, написала «Веверлея», а Скотт лишь разыгрывал из себя автора. Напротив, строгое тождество — это тождество во всех возможных мирах; если взять самый бесспорный пример, то не существует возможного мира, в котором Скотт не был бы Скоттом. Стало быть, кто-то может сомневаться в том, является ли (в некотором мире) Скотт автором «Веверлея», хотя он не может сомневаться в том, является ли Скотт Скоттом. Налагал ли на Монтегю предлагаемый им анализ обязательство считать, что в каком-то смысле возможные миры «действительно существуют», даже если его самого такой вывод не устраивал, или же он все-таки был волен видеть в них «лишь оборот речи», подобный фразе «Да поможет нам Бог» в устах атеиста, — этот вопрос, как выяснилось, очень спорный.

Дэвид Льюис с восхищением относился к Монтегю и посвятил его памяти свою вызвавшую наибольшие разногласия книгу «Контрфактические высказывания» (1973). Восхищение было взаимным. Льюис оказал немалое влияние на Монтегю наряду, как мы уже видели, с Солом Крипке. Взаимодействие между философами — в данном случае значительно более старший Монтегю был выведен из своего догматического сна более молодыми людьми — составляет отличительную черту современной философии. Однако, что касается Льюиса, то его метафизическая позиция совершенно очевидна. Он является наиболее стойким защитником той точки зрения, что рассуждения о «возможных мирах» нельзя свести к простому обороту речи, применяемом} для того, чтобы было легче использовать технический семантический прием

58

Однако было бы неправильно видеть в Льюисе просто приверженца метафизических чудищ, как считают его критики. Он писал по широкому кругу философских тем. В частности, он внес свой вклад в продолжающуюся дискуссию о правильном подходе к семантике. В процессе участия в этой дискуссии он разработал теорию «конвенций», которая привлекла к себе широкое внимание как внутри, так и за пределами философии.

Лучше всего начать знакомство с его идеями со статьи, которую он написал для сборника, посвященного Хомскому, и которая озаглавлена «Языки, язык и грамматика» (1974). Конечно, многие из развиваемых им там идей уже изложены в более полном виде в работах «Конвенция» (1969) и «Общая семантика» (Synthese, 1970). Однако в этой более поздней статье они не только несколько изменены, но и состыкованы таким образом, что это поможет нам подытожить наше обсуждение семантики. Ибо эта статья во многих отношениях представляет собой «высший синтез» — по сути, он и излагает ее в такой форме.

Существует, как отмечал Соссюр, два подхода к языку. Согласно первому подходу, как он представлен в «Общей семантике» Льюиса, язык присваивает значения последовательностям значков и звуков, и здесь встает вопрос о том, в чем состоит такое присваивание. Оно должно быть таковым, чтобы при наличии данных о действительном или возможном мире мы могли бы судить об истинности или ложности предложения. (Так, при имеющейся информации о действительном мире мы можем счесть истинным предложение «Утконосы кладут яйца», а при имеющейся информации о некотором возможном мире мы можем счесть ложным предложение «Прими он свои пилюли, он чувствовал бы себя лучше».) Поэтому осмысленное предложение имеет значение благодаря тому, что оно содержит утверждения о некотором мире, которые — разнообразными приемами Льюис уподобляет вопросы и императивы утверждениям — позволяют нам судить о его истинности или ложности в соответствующем языке, т.е. является ли оно истинным или ложным в некотором конкретном мире, или истинным во всех возможных мирах (аналитически истинным), или ложным во всех возможных мирах.

Но мы можем также, открыто признает Льюис, трактовать язык в грай-совской манере, рассматривая, как его используют члены некоторого конкретного сообщества в целях изменения убеждений, мнений и привычек своих коллег по данному сообществу. Именно в этом контексте Льюис отстаивает ту точку зрения, что использовать какой-то конкретный язык значит подчиняться конвенциям. Куайн возражал на это, что для установления любой такой конвенции уже необходимо иметь язык. Язык, по его мнению, состоит из регул яркостей. И точка.

Разумеется, Льюис вовсе не отрицает, что говорить на каком-то языке — значит регулярно вести себя определенным образом, регулярно использовать определенную грамматику, определенный словарный запас и т.п. Не

59

утверждает он и того, что решение о таких действиях принимается на некотором собрании, где при отсутствии языка все приходят к выводу, что неплохо было бы иметь язык с такой-то грамматикой и таким-то словарным запасом. Группа энтузиастов, выступающих за создание международного языка, могла бы поступить именно так, но только потому, что у них уже есть языки, на которых они могут общаться друг с другом. Конвенции, как правило, не устанавливаются на собраниях.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

человек
130131логики философия 14
Высказывание если бы я царская водка
140естественные виды 68
Современные философыgeach p