<<<     ΛΛΛ     >>>   

Подобно многим другим современным исследователям семантики, Льюис для защиты своей позиции прибегает к «теории игр». Употребление языка он уподобляет одной из тех игр, в которых игроки, чтобы одержать победу, должны согласовывать свои усилия. (Романистка «Ouida» как-то, описывая гребные гонки между восьмерками, заметила, что «все гребли быстро, но не одним взмахом». Она не понимала, что одержать победу в таких гонках можно только в результате, как говорил Витгенштейн, «молчаливых согласований».) О некотором сообществе можно сказать, что оно приняло конвенцию держаться при движении левой стороны, если — здесь мы существенно упрощаем Льюиса — почти все держатся левой стороны, зная, что это конвенция, и ожидая, что все остальные тоже это знают и следуют установленному порядку, но все предпочли бы держаться правой стороны, если бы обнаружили, что почти все остальные так и делают, — именно поэтому правило держаться при движении левой стороны является «просто конвенцией». (В отличие, скажем, от посещения церкви, которую некоторые люди предпочли бы посещать, даже если другие этого не делают.)

Мы знаем, почему люди подчиняются правилам дорожного движения, которые, безусловно, могли бы проистекать из конкретного соглашения, но все же являются конвенцией, а не просто регулярностью, даже если они сложились в результате «привившейся» привычки. Делается это ради того, чтобы избежать столкновений. Точно так же мы принимаем конвенции относительно языка, поскольку альтернативой этому будет мир, в котором мы не могли бы больше «сохранять нашу способность в известной мере контролировать с помощью значков и звуков мнения и поступки других людей и пользоваться ее преимуществами». Однако способность использовать таким образом какой-то конкретный язык, утверждает Льюис, зависит также от принятия носителями этого языка конвенции о «правдивости и доверии». Мы ожидаем от своих коллег по языковому сообществу,

60

что они говорят по большей части правду и верят в то, что и мы так делаем. Только благодаря этой конвенции наш язык позволяет нам согласовывать наши усилия. Если бы люди регулярно лгали — конечно, не столь регулярно, чтобы всегда было истинным нечто противоположное тому, что они говорят, — и от нас ожидали того же, язык не имел бы смысла 12.

Для Льюиса, таким образом, полная теория языка должна дать ответы как на вопросы, поставленные Монтегю, так и на вопросы, поставленные Грайсом, или, по крайней мере, на эти вопросы при их правильной формулировке. И как быть с вопросами, поставленными Хомским? Льюис не разделяет многих проблем и интересов Хомского. Однако он предлагает набросок «универсальной грамматики», которая будет содержать в качестве частных случаев как правила, устанавливаемые логиками в отношении изучаемых ими искусственных языков, так и трансформационные грамматики Хомского и Каца в том виде, как они были сформулированы в 1965-1966 гг. Характерно, однако, что его не удовлетворяет, когда речь заходит об интерпретациях, то, что он, как мы уже отмечали, называет «маркересом» Каца. Это ведет к созданию теории, возражает Льюис, которая «оставляет без внимания такие центральные семантические понятия, как истина и референция». Для преодоления этого недостатка он призывает Монтегю — хотя правильно указывает в качестве источника данного подхода такого пользующегося все более возрастающим влиянием мыслителя, как Карнап, — разработать теорию интерпретации, которая не только в традиционной постфрегевской манере «определяет истинностные значения для предложения», но и делает это «во всех возможных мирах, а не только в том мире, которому случилось быть действительным». (В случае модальных операторов определение должно содержать ссылку на «множества множеств возможных миров».) Как явствует из других его трудов, эти «возможные миры» следует понимать буквально.

Я уже отмечал, как велико сейчас взаимовлияние между философами в ходе их полемики друг с другом. Поэтому, рассматривая семантику возможных миров и особенно ту область, где она наиболее применима (имеются в виду условные высказывания), я попытаюсь описать спор по этим вопросам между наиболее заметными его участниками, а именно Льюисом, Нельсоном Гудменом и Робертом Столнейкером. Все трое, подобно многим другим философам, рассматриваемым в этой главе, являются американцами. Завершу описание этого спора я рассмотрением тех метафизических следствий, которые выводит из семантики «возможных миров» еще один американец—Сол Крип-ке, внесший столь большой вклад в ее возрождение. В результате последовательное изложение взглядов Льюиса окажется надолго прерванным. Однако я надеюсь, что сейчас—да и в последующем, когда я буду прибегать к подобной тактике, — пункты разногласий окажутся более четко обозначенными.

Вначале следует спросить: к чему весь этот разговор о возможных мирах? Почему бы не разработать теорию, содержащую ссылки только на наш

61

действительный повседневный мир? Как заявляют приверженцы «возможных миров», дело в том, что мы постоянно, осознаем мы это или нет, ссылаемся в своих повседневных занятиях на возможные миры. В своих высказываниях мы не ограничиваемся предложениями вроде «Книга лежит на столе». Мы высказываем сожаления, строим предположения, оцениваем шансы, используя такие утверждения, как «Послушай я его совета, мне было бы сейчас лучше», «Если бы мне пришлось последовать этому совету, я бы скучал», «Последуй я этому совету, скорей всего я бы потерпел неудачу». Ученые также стремятся открывать законы, которые обосновывают выводы о том, что произошло бы, если бы то-то и то-то было сделано; они используют «диспозициональные предикаты», которые расшифровываются как «было бы ... если бы ...», где после «если бы» следует то, что может никогда не произойти. (Золото растворимо в aqua regia *, но очень небольшое количество золота постигает такая судьба.) Они говорят о вероятностях, которые сейчас философы часто определяют или в терминах «склонностей», или в терминах оценок того, на что кто-то был бы готов заключить пари. Стало быть, имеется в изобилии осмысленных утверждений, которые, на первый взгляд, говорят о возможностях, а не о действительном положении дел, и которые мы, тем не менее, считаем истинными.

Вместе с тем нет недостатка и в тех, кто готов утверждать, что предложения о возможностях можно переформулировать как утверждения о действительном положении дел. Нельсон Гудмен считает «неприемлемыми без объяснения» все «способности или предрасположенности, контрфактические высказывания, возможные, а не действительные сущности или чувственные переживания». А требуемое им «объяснение» предполагает ссылку на действительное: «Все возможные миры заключены в действительном мире» 13. Его усилия обосновать эту позицию в работе «Факт, вымысел и предсказание» (1954) были непростыми, и он честно пишет об этом. В итоге, после критического разбора множества альтернатив, он полагается на понятие «эстраполяция». Его идею можно сформулировать так: назовем не-диспозициональное свойство, скажем «согнутый», «явным свойством», а предикат «гибкий» будем считать «экстраполяцией» этого свойства на случаи, когда нечто не является в действительности «согнутым», но становится таковым при соответствующих обстоятельствах; далее, эта экстраполяция оправданна в том случае, когда свойство «согнутый» связано законами с другими «явными свойствами», которыми также обладают предметы, описываемые нами как «гибкие», например, их связывает закон, устанавливающий, что вещи гнутся только тогда, когда имеют структуру типа х. Сходным образом контрфактическое условное высказывание является «экстраполяцией» нашего знания законоподобных связей. Стало быть (воспользуемся здесь наиболее убедительным примером), высказывание «Если бы я * Царская водка (лат.). — Прим. пер.

62

положил это золотое кольцо в aqua regia, то оно бы растворилось» представляет собой «экстраполяцию» моего знания того, что когда золото помещают в aqua regia, оно действительно растворяется.

Этот анализ — а Гудмен признает, что есть контрфактические высказывания, к которым он, видимо, неприменим, — поднимает очень известную проблему. Ясно, что не всякое обобщение служит подтверждением какого-либо контрфактического высказывания. Обобщение «После каждой войны цивилизация в конце концов восстанавливается» не подтверждает контрфактическое высказывание «Если бы случилась ядерная война, то цивилизация в конечном счете восстановилась бы». В чем же состоит различие? Гудмен не может воспользоваться ответом, который дал Нил, а именно что законоподобное высказывание отличается от других обобщений тем, что оправдывает контрфактические высказывания.- Его-то как раз и интересует, почему одни высказывания подтверждают контрфактические высказывания, а другие нет. Поэтому он неизбежно оказывается перед пресловутой «проблемой индукции».

Столкнувшись с этой проблемой, Гудмен предлагает пример, который породил даже больше дискуссий, чем пример Геттьера. Допустим, что все изумруды, наблюдаемые до момента времени ?, являются зелеными. Это обычно считается подтверждением той гипотезы, что все изумруды являются зелеными, — здесь имеет место экстраполяция на ненаблюдаемые случаи. Однако рассмотрим более сложный предикат «зелубой». Он применяется ко всем зеленым вещам, если мы видели их до времени i, a в противном случае — ко всем голубым вещам. Поэтому в момент времени t мы наряду с каждым высказыванием, утверждающим, что какой-то изумруд является зеленым, располагаем параллельным ему высказыванием о том, что этот изумруд является зелубым, и каждое из этих высказываний подтверждает ту гипотезу, что все изумруды являются зелубыми. Однако после времени t какой-то изумруд мог бы быть зелубым, если бы он был голубым, но это не так. Почему же на основе одинаковых подтверждающих данных мы можем осуществлять экстраполяцию зеленого, но не зелубого?

Гудмен считал, что он может ответить на этот вопрос. Говоря обобщенно, слово «зеленый» лучше «укоренилось», нежели слово «зелубой», в том смысле, что в прошлом его «экстраполяции» часто бывали успешными. Но мы не будем углубляться в то, как Гудмен старательно защищает эту свою позицию от наиболее очевидных возражений, например от того возражения, что она чрезмерно консервативна. Ибо в итоге своей способностью заострять внимание на проблеме Гудмен добился лишь того, что отбил у других охоту следовать его путем.

Конечно, предлагались и иные способы обоснования той точки зрения, что контрфактические высказывания, диспозициональные термины и тому подобное не обязывают нас принять «возможные миры». Австралийский

63

философ Джон Мэкки, например, утверждал, что условные высказывания не являются, строго говоря, истинными или ложными. Они утверждают кон-секвент только «в области действия» определенной «суппозиции», и это было развитием его прежней идеи о том, что условное высказывание — это сокращенное рассуждение, а не утверждение14. Льюиса совершенно не убедили все эти попытки истолковать любое условное высказывание как говорящее о действительном. Ему представлялось очевидным, что гипотетические высказывания определенного класса, а именно те, где предложение, начинающееся с «если» (например «если бы я был миллионером», когда оно произносится Джоном Пассмором), не соответствует действительности, могут относиться только к событиям в возможных мирах. (Для Льюиса мир, обычно именуемый нами действительным, — это лишь мир, в котором мы сами живем и который, следовательно, говоря словами Юма, мы «считаем нужным величать реальностью».) Чтобы понять подход Льюиса, мы вновь на время отвлечемся от него и обратимся к «Теории условных высказываний» (1968) Роберта Столнейкера.

Столнейкер начинает с рассмотрения предложенных Рамсеем обстоятельств, при которых мы имеем основания принимать гипотетическое высказывание. Однако от вопросов о мнениях он сразу же переходит — что очень характерно для современной англо-американской философии — к рассмотрению условий истинности для гипотетических утверждений. Если, согласно предложенному Рамсеем подходу, чтобы установить, принимать нам условное высказывание или нет, мы должны добавить его антецедент к уже имеющейся у нас совокупности мнений и посмотреть, является ли при этом истинным консеквент, то Столнейкер превращает «уже имеющуюся совокупность мнений» Рамсея в «действительный мир», а «уже имеющуюся совокупность мнений» вместе с антецедентом — в «возможный мир», т.е. в мир, в котором антецедент истинен «и который в других отношениях минимально отличается от действительного мира». (Опять же характерно, что он проделывает эту процедуру по той причине, что это позволяет ему приспособить под свои цели семантику Крипке для модальных высказываний.) Поэтому «Если бы я последовал его совету, моя жизнь была бы более счастливой» истинно, если и только если моя жизнь была бы счастливее в мире, в котором я действительно последовал его совету, но который в других отношениях минимально отличается от действительного мира.

Очевидно, неправильно утверждать, что это высказывание следует считать истинным даже тогда, когда, последовав указанному совету, я был бы счастлив, но только в том случае, если бы реализовались другие обстоятельства во всем их разнообразии. (При условии, например, что не разразилась бы война, что я не потерял бы работы, не встретил бы Уильяма и т.д.) Однако, с другой стороны, нельзя утверждать, что это высказывание истинно только в мире, который ни в чем не отличается от существующего мира за исклю-

64

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Прежние философы
Возможные миры также используются в деонтических логиках благодаря определенным сходствам между деонтическими

Обсуждение взглядов монтегю дано в кн