<<<     ΛΛΛ     >>>   

50

дольше и напиши он более длинные и не столь концентрированные работы, которые он обещал своим читателям (хотя это большой вопрос, были бы ли они когда-нибудь написаны), сомнительно, чтобы в них он больше считался с интересами читателей. Однажды он посвятил пять семинаров—так, по крайней мере, гласит предание — для разъяснения всего лишь двух страниц из одной своей статьи. «Именно таким образом, — сказал он впоследствии, — меня следует читать». Даже если это так, писать о нем в таком же масштабе — значит сильно преувеличивать его важность для современной философии. Его влияние, отнюдь не ничтожно малое, по самой своей природе распространялось на чрезвычайно узкий круг исследователей. Некоторые из его учеников, будь то лингвисты или логики, продолжили его работу. Но для большинства философов он был, почти в буквальном смысле, закрытой книгой.

Самое большое, на что можно разумно рассчитывать в кратком обзоре его идей, это описание его целей и средств, с помощью которых он старался их осуществить. Его значение для нашего повествования, оправдывающее использование его как своего рода отправной точки, заключается не в деталях его семантики, а в том факте, что он в необычной и удивительной манере служит воплощением связи, существующей ныне между лингвистами, логиками и философами языка. Именно эту связь такие его коллеги, как Барбара Парти, стремились представить более прочной, чем она есть на самом деле, полагая, что результаты Монтегю можно с пользой для дела соединить с трансформационными грамматиками, хотя сам Монтегю обычно почти с досадой пишет о Хомском и его последователях как о лишенных «компетентности, математической точности и ясности». (Последующие попытки продемонстрировать формальные соответствия между теориями Монтегю и теориями лингвистов принесли облегчение многим из тех, кого страшила перспектива оказаться вынужденным читать Монтегю.)

«Формальная философия» была, как я уже сказал, подходящим названием для собрания работ Монтегю; возможно, еще больше подошла бы «формализованная философия». В баталиях между философией обыденного языка и философией искусственного языка, которой отмечены послевоенные десятилетия, Монтегю не сомневался, какую позицию занять, — конечно, рядом с Тарским, с которым он когда-то совместно работал, и Кар-напом, которого он цитировал с неизменным восхищением. В этом вопросе он никогда не менял своей позиции.

По его мнению, нельзя ни заниматься философией, ни дать удовлетворительного описания семантики обыденного языка без использования формализованного искусственного языка. Как он заявляет в статье «О природе определенных философских сущностей» (1970), в которой его лингвистический анализ наиболее тесно увязан с традиционными философскими вопросами, например, вопросом о чувственных данных, он намерен отстаивать две позиции, которые часто считаются несовместимыми, а именно что «по-

51

пытки анализа обыденного английского языка представляют философский интерес» и что «обыденный английский язык не является адекватным средством выражения для философии».

Только по первому из этих двух пунктов он действительно отошел от своих постфрегевских предшественников. Большинство более ранних последователей Фреге повседневный язык приводил в отчаяние содержащимися в нем непреодолимыми препятствиями для формализации. Поэтому Тар-ский заявлял, что всякий, кто попытается описать «семантику разговорного языка» с помощью «точных методов», вначале должен будет решить «неблагодарную задачу по преобразованию этого языка», и что этот преобразованный язык утратит поэтому свою «естественность», трансформируясь в процессе преобразования в искусственный язык.

Нетрудно понять эту позицию. Выражения искусственного языка можно строго распределить по категориям. Если «V0» служит именем какой-либо переменной искусственного языка, то, согласно грамматике, оно может занимать только определенные положения в предложениях данного языка — так же, как в элементарной алгебре мы можем записать «6х», но не «хб». В отличие от них, слово «yellow» * иногда является существительным, иногда — прилагательным, а иногда — глаголом. Как в таком случае можно формальным образом охарактеризовать его синтаксическую роль? Кроме того, многие повседневные слова являются нечеткими или многозначными, или теми и другими одновременно. Какого роста должен быть человек, чтобы быть «высоким»? И почему мы не можем спрашивать о «росте» «высокой поэзии»? Если же принять допущение, что семантика имеет отношение к условиям истинности и выводимым следствиям, то еще более важным является тот факт, что форма разговорного языка часто наводит на мысль о том, что два выражения по своим следствиям строго совпадают друг с другом, тогда как на самом деле это не так. Приведем известный пример: предложение «Джонс является опытным философом» влечет — или, по крайней мере, мы обычно считаем, что влечет — предложение «Джонс является философом», но «Джонс является мнимым философом», естественно, нет.

В свете подобных фактов поначалу недоумеваешь, как мог Монтегю в своей статье «Английский как формальный язык» (1970) столь бескомпромиссно отрицать, полностью противореча своей прежней карнаповской позиции, что «существует какое-либо важное теоретическое различие между формальными и естественными языками». За двадцать лет до этого Алонзо Черч в своей работе «Необходимость абстрактных сущнрстей при семантическом анализе» (1951) после краткого обзора синтаксиса и семантики формализованных языков без всяких колебаний заявил, что не существует принципиального различия между такими языками и естественными языками; Черч даже составил несколько правил в этом духе для английского языка 6.

* Английское слово «yellow» имеет значения: желтизна, желтый, желтеть. — Прим. пер.

52

Но, как он откровенно признал, он смог это сделать, только отбросив в сторону логически неправильные конструкции и двусмысленные слова. Формулировка правил для естественного языка, добавил он в манере Тарского, «есть в такой же степени вопрос законодательства, как и вопрос описания». Монтегю же, напротив, надеялся — хотя в его статьях, по его признанию, дана формализация только «фрагмента английского языка» — распространить те же самые принципы на английский язык в целом и сделать это как составитель описания, а не как законодатель.

Хомский и его последователи также намеревались разработать формальную теорию естественных языков. Однако Монтегю не согласен с ними в том, что синтаксическая теория является, в конечном счете, разделом психологии; на его взгляд, она есть раздел метаматематики, формальная теория формальной системы. Более того, он обвиняет их в неспособности признать, что «основной целью серьезной семантики и синтаксиса является построение теории истины» — или, в более узком смысле, «истины при произвольной интерпретации». (Ибо, согласно Монтегю, истинностное значение применимо к предложениям, только если последние интерпретированы определенным образом). Подчеркивание значения истины объединяет всех разработчиков постфрегевской семантики. Лингвистические дистинкции интересуют их не сами по себе, а только в той мере, в какой они имеют отношение к способности предложений утверждать истину и влечь за собой другие истинные предложения. Конкретные классы предложений — иногда таких неправдоподобных, как, например, «Джон желает найти единорога, с тем чтобы съесть его» — привлекают их внимание только потому, что поднимают вопросы о том, что следует из подобного предложения, может ли оно быть истинным в том случае, если единорогов не существует.

Отвергая психологию, Монтегю надеется, таким образом, построить для английского языка семантику, которая будет метаматематической по своему характеру. Если пытаться осуществить данный замысел в карнаповском духе, это повлечет за собой два следствия: английский язык необходимо представить в математизированном виде и для описания его нужно построить подходящий формальный язык. Монтегю пытается выполнить обе эти задачи. От Аристотеля до Куайна логики занимались «категориальным переструктурированием» (regimentation) предложений обыденного языка для установления выводимых из них следствий. Для этой цели рассуждения, содержащие в качестве посылок повседневные предложения, получали «выражение в логической форме», для выявления которой использовалось очень небольшое число логических констант — «каждый», «по крайней мере один», «или», «и», «если...то...». Считалось, что следствия из этих предложений выводятся благодаря этим константам независимо от природы других содержащихся в этих предложениях выражений; остальные выводимые следствия, как мы видели, отбрасывались в сторону как чисто риторические.

53

В период после Рассела, как мы также видели, логики расширили ограниченный словарь расселовской формальной логики, применяя, в частности, дополнительные логические операторы — модальные, императивные, деонтические, временные и эпистемические 7. Куайн, как главный сторонник категориального переструктурирования, выражал несогласие с этим, утверждая, к примеру, что модальная логика не допускает использования таких элементарных и важных логических операций, как квантификация и подстановка. (Как он указывал, из утверждения «9 необходимо больше 7» не будет правильным заключить, что «число планет необходимо больше 7», хотя число планет равняется 9.)8 Однако большинство логиков склонялись к выводу, что подобные возражения можно обойти, особенно когда Сол Крипке (наряду с другими) разработал семантику для модальной логики в лейбницевском стиле, которая позволяла преодолеть — или, по крайней мере, так предполагалось — традиционные проблемы, связанные с интерпретацией модальных предложений типа «х необходимо есть у» 9. (<ос необходимо есть у» трактуется как «х есть у в каждом возможном мире».)

Монтегю вначале был согласен с Куайном; ему нужна была чисто экстенсиональная логика, не содержащая ссылок ни на что, кроме индивидов и множеств индивидов. Но, как многие логики его времени, он стал осознавать, что подобной логики будет недостаточно, если он возьмется за поиски способа транспонирования предложений естественного языка в форму, благодаря которой становились очевидными вытекающие из этих предложений следствия. (Хотя, как мы увидим, в определенном смысле теория множеств оставалась для него исходной.)

Эта процедура состояла из двух стадий. Прежде всего, выражения обыденного языка должны были быть распределены по категориям; это была синтаксическая задача. Здесь Монтегю опирается на модифицированную им категориальную логику Казимира Айдукевича («Синтаксическая связь», 1935), которая сама строилась на применении к синтаксису семантического анализа Лесьневского10. Этот синтаксический анализ как таковой представлял для Монтегю небольшой интерес. «Для меня синтаксис не составляет какого-либо большого интереса,—пишет он в «Универсальной грамматике» ( 1970),—только лишь как предварительное условие для семантики». Синтаксические признаки языка могут быть разнесены по категориям самыми разными способами; здесь важно лишь так описать их, чтобы это обеспечивало подходящую основу для семантики. Сходным образом, полагает он, способ задания синтаксических правил, которые определяют, как языковые выражения разных категорий могут быть грамматически правильным образом соединены друг с другом, сначала в выражения более общих категорий, а в конце концов — в грамматически правильные предложения, должен быть аналогичен формулировке семантических правил. Еще одно возражение Монтегю против Хом-ского состояло в том, что тот не учитывает необходимости такой постоян-

54

ной сверки синтаксического анализа с потребностями семантики.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Также харрис 3
Современные философыпредисловие

Предложения