Пиши и продавай! |
– Да, я устрою, конечно. – Ну, вот и прекрасно, прекрасно. Шурка, слышишь? Будешь в ботинках редактировать твой губтоп. Ну, я заспешил... ...Поздней осенью, когда пошло уже сало по реке, и замерзала рябина на деревьях, и крутился в воздухе сухой вьюжный снег, мы эвакуировались из города, сдерживая у мостов наступающую белую бригаду. В сумерках за редактором приехала телега: в ней сидели уже и ждали его жена и ребенок. И тогда же из ревкома сообщили, что газета, во избежание паники в городе и частях, должна выходить до последней минуты. Алексей Ильич, уже в валенках и полушубке, топтался на пороге, растерянно разводя руками: не было сил выйти к ожидавшей в телеге жене. Она ничего не сказала, заплакала тихонько. Шурка, сынишка, захлебываясь в крике и слезах, повис у него на шее. Редактор взволнованно говорил: – Ну, не плачь, не плачь же, милый Шурка, дорогой мой мальчик. Я же приеду, я обязательно приеду... Телега, прогромыхав, повернула за угол. Редактор в кабинете сел править телеграммы; у него дрожал подбородок, и карандаш, прыгая в руке, чертил на листе нелепые завитушки. Он выправил телеграммы как всегда, как всегда их снесли в типографию, но за рекой трещали уже пулеметы, над мостами рвалась с противным визгом шрапнель, и наборщики разбегались из типографии, снуя торопливо между застывших машин. Мягкий, конфузливый и деликатный Жилин в дверях вынул револьвер: – Я вас перестреляю! Газета вышла. Жилин погиб. Он погиб в типографии, наш Алексей Ильич, у верстального стола, с корректурными гранками в руках: ведь газета должна была выходить до последней минуты. И она выходила, конечно. Каратели зарубили его, отрезали ему уши, и эти уши на грязном шпагате вывесили над входными типографскими дверьми. ... Я бываю иногда в этом городке над речкою в лозах, захожу на братскую могилу, которая стоит одиноко у вала, где кончается шумный городской сквер. Трава на ней выцвела, глиняный памятник осел, ссохся, и уже не разобрать на нем когда-то написанных о нашем редакторе слов. Скоро, скоро забываются люди... Самое главное. Рассказы. Очерки. Фельетоны. М., 1961 С НАТУРЫ[2] Слева от меня обычно лежит на пляже с женой Манюсей и сыном Мариком бухгалтер воронежского финотдела Пестряков. Они всегда выходят раньше всех, чтобы занять лучшее место на пригорке, за кустами пыльных ослиных колючек; как утверждают курортные врачи, на пригорок попадает больше ультрафиолетовых лучей. Бухгалтер сверхъестественно худ и похож на Пата; жиденькие, чахлые его усики обвисают вокруг рта, как приклеенная мочала, на бритой голове видны следы чернильного карандаша, который он по канцелярской привычке закладывает за ухо. Жена, Манюся, сварливая и злющая баба с пятнами засохшего кармина на тонких губах, третирует его и упрекает, что он сгубил ее молодость. На шее, на цепочке, она носит серебряный жетон, якобы выданный ей как приз за красоту на благотворительном вечере в воронежской прогимназии в тысяча восемьсот девяносто шестом году. Если в словах ее нет преувеличений, то приходится только удивляться разрушительной работе времени. Они выходят, и бухгалтер, прежде чем раскинуть простыню, долго ползает, кряхтя, по холмику и выбирает камни из песка. – Мерзавцы! – говорит он при этом неизменно, – Курортный сбор дерут, а пляжа не чистят. Вот напишу в "Известия". – Писатель! – язвительно фыркает жена. – Чириков[3], Боборыкин[4]. – А вот и напишу. Чего бояться? Конечно, без фамилии, дипломатично. – Дипломат! Чемберлен[5]! Пуанкаре[6]! Раздевшись, она мажется, чтобы лучше загорать, какой-то вонючей смесью, подозрительно оглядываясь по сторонам. Ей мерещатся нескромные мужские взгляды. – Посмотри-ка направо! – говорит она, растирая ладонями обвисший живот. – Опять улегся какой-то с биноклем. Это невозможно, прямо прохода не дают! Наводит, наводит! Какие наглецы мужчины! Бухгалтер смотрит нехотя, прикрывая от солнца глаза ладонью. – Ничего он не наводит. Это не бинокль. Это он кефир пьет из бутылки. – Знаем мы этот кефир. Зачем же он сюда повернулся? И вон рядом какой-то брюнет с усиками. Нахал! – Не вижу никаких усиков! – лениво говорит, отворачиваясь, бухгалтер. – Это забавно! Его жену весь пляж лорнирует, а ему и дела нет! Не видишь отсюда, так сбегай посмотри! Тюлень! – Ты бы, матушка, меня еще в Севастополь послала проехаться посмотреть, не разглядывает ли кто тебя оттуда в подзорную трубу. Они ссорятся. Она говорит, попрекая его, что могла бы, если бы не он, выйти за корнета или за какого-то провизора Клюгенау и найти свое настоящее счастье; он же напоминает, что из семи подушек, обещанных в приданое, до настоящего времени получил только три. – Но я отдала тебе любовь! |
|
|
|