1 | 2 | 3 | 4

К.Б. РАДЕК

(1885–1939)

Карл Бернгардович Радек родился во Львове. С 14 лет в революционном движении, один из активных деятелей социал-демократии Галиции. С 1902 г. – член Польской социал-демократической партии. Участник первой российской революции, в 1907 г. арестован и выслан за границу. Начало публицистической деятельности относится к 1908 г. (статьи по вопросам международной жизни печатались в лейпцигской "Народной газете", франкфуртском "Голосе народа", бременской партийной газете, в ЦО германской социал-демократии – газете "Форвертс" и теоретическом органе "Нойе цайт", в теоретическом органе польских социал-демократов "Пшеглёнд"). После Октября 1917 г. приехал в Петроград, вступил в ряды большевистской партии. Был направлен на работу в Наркомат иностранных дел, участвовал в советско-германских переговорах в Бресте. Выступал против заключения мира с Германией. В 1919–1924 гг. избирался членом ЦК РКП(б), членом Президиума Исполкома Коминтерна. В 1923 г. поддержал Л. Троцкого. В конце 20-х годов выступал с резкой критикой сталинского руководства по вопросам внутренней и внешней политики. XV съезд ВКП(б) (декабрь 1927 г.) исключил К.Б. Радека из рядов ВКП(б) в числе 75 активных деятелей "троцкистско-зиновьевской внутрипартийной оппозиции". Летом 1929 г. в письме в ЦК партии заявил о своем разрыве с троцкизмом, после этого был восстановлен в ВКП(б).

На протяжении многих лет К.Б. Радек сотрудничал в "Правде", "Известиях", был членом редколлегии "Известий", выступал в центральных изданиях по вопросам внешней политики Советского Союза, развития и характера деятельности международного рабочего движения. Подавляющее большинство его статей, корреспонденций, памфлетов вошло в сборники "Пять лет Коминтерна" (в 2-х томах), "Германская революция" (в 3-х томах), "1924 год", "Портреты и памфлеты" (в 2-х томах). Он автор ряда работ по истории международного коммунистического и рабочего движения, тактике и стратегии революционной борьбы. В 20-х годах – член Главной редакции первого издания Большой Советской Энциклопедии.

К.Б. Радек был делегатом ряда партийных съездов, в 1935 г. входил в состав Конституционной комиссии ЦИК СССР. В 1936 г. был арестован, в январе 1937 г. по делу "параллельного антисоветского троцкистского центра" Военной коллегией Верховного суда СССР был приговорен к тюремному заключению сроком на 10 лет. В 1939 г. убит в лагере.

СТАТЬЯ К.Б. РАДЕКА

Ленин

Сун-Ят-Сен

Геббельс разоблачает... фашистов

Троцкистско-зиновьевская банда и ее гетман – Троцкий

ЛЕНИН[1]

(к 25-летию партии)

Как все в природе, Ленин, наверно, родился, развивался, рос. Когда Владимир Ильич однажды увидел, что я пересматриваю только что появившийся сборник его статей 1903 г., его лицо осветилось хитрой улыбкой, и он, хихикая, сказал: "Очень интересно читать, какие мы были дураки". Но я не собираюсь здесь сравнивать форму черепа Ленина, когда ему было 10, 20, 30 лет, с тем черепом, который блестит на заседаниях Центрального Комитета партии или Совнаркома. Не о развитии Ленина-вождя идет здесь речь, а о Ленине, каков он теперь. Павел Борисович Аксельрод[2], родоначальник меньшевизма, который ненавидит Ленина всей душой, – на нем очень легко изучать, как любовь переходит в ненависть, – в одной из бешеных филиппик, которыми он пытался убедить меня в зловредности большевизма вообще, а Ленина в частности, рассказывал, как Ленин попал первый раз за границу и как они тогда ходили совместно гулять, купаться. "Я тогда почувствовал, – говорил Аксельрод, – что имею дело с человеком, который будет вождем русской революции. Он не только был образованным марксистом, – таких было очень много, – но он знал, что он хочет делать, и как это надо сделать. От него пахло русской землей". Павел Борисович Аксельрод – очень плохой политик, и от него не пахнет землей. Он – кабинетный резонер, вся жизненная трагедия которого состояла в том, что в то время, когда не было рабочего движения в России, он выдумал схемы, как оно должно развиваться, а когда оно развивалось иначе, то он ужасно обиделся и до сегодняшнего дня разозленный кричит на непослушного ребенка. Но человек часто очень хорошо замечает в другом то, чего ему самому недостает, и Аксельрод в своих словах о Ленине неслыханно метко схватил все его качества, как вождя.

Вождь рабочего класса невозможен без того, чтобы он не охватывал всю историю своего класса. Историю рабочего движения надо знать вождю рабочего класса; без этого знания нет вождя так же, как нет ни одного современного великого полководца, побеждающего с наименьшей затратой сил, который не знал бы истории стратегии. История стратегии – это не собрание рецептов о том, как выигрывать войну, потому что описанное положение ни разу больше не повторяется. Но детальное изучение истории стратегии изощряет ум полководца, делает его военно-эластичным, позволяет ему видеть опасности и возможности, которых не видит полководец-эмпирик. История рабочего движения не говорит нам, что надо сделать, но она позволяет, сравнивая наше положение с положением в различные решающие моменты, уже пережитые нашим классом, видеть задачи и замечать опасности. Но нельзя знать истории рабочего движения без детального знакомства с историей капитализма, с его механикой во всех проявлениях, как экономическом, так и политическом, т.е. без знакомства с теорией капитализма. Ленин знает теорию капитализма, как немногие из учеников Маркса. Это не есть знакомство с текстами, тут, быть может, т. Рязанов[3] даст ему пять очков вперед. Ленин продумал теорию Маркса, как никто. Возьмите его маленькую брошюрку по поводу наших споров о профессиональном движении, в которой он громит Николая Ивановича Бухарина, как повинного в синдикализме, эклектизме и других страшных грехах (когда Владимир Ильич кого-нибудь громит, то он находит в нем все болезни, которые числятся в известной старой медицинской книге, находящейся у него в большом почете). В этой полемической брошюрке есть маленькая страничка, посвященная разбору разницы между диалектикой и эклектикой, страничка, которую не цитируют ни в каких сборниках статей об историческом материализме, но которая о нем больше говорит, чем целые главы других толстых трудов. Ленин самостоятельно воспринял и продумал теорию марксизма, как никто другой, по той причине, что он изучал ее с той самой целью, с какой ее Маркс создавал. Когда-то старик Меринг[4] написал рецензию об одной книге о Фейербахе[5], написанной русским, фамилии которого я не помню. В этой рецензии он спрашивал, почему такой книги не в состоянии написать немец. И Меринг ответил на этот вопрос: немцы не ставят себе задачей преобразование всего общественного и политического строя в Германии, и поэтому они потеряли чутье и понимание философских систем, являющихся отражением стремления к таковому преобразованию. В России же стоит на очереди общий переворот. Ленин вошел в движение, как персонификация воли к революции, и он изучал марксизм, изучал развитие капитализма и развитие социализма под углом зрения его революционного значения. Плеханов был революционером, но Плеханов не был человеком воли, и при громадном его значении, как учителя русской революции, он был в состоянии учить ее только алгебре, а не арифметике революции. Как показала история, он сам запутался в четырех арифметических действиях русской революции, и поэтому его алгебра революции была больше преподаванием готовых учений, чем самостоятельной борьбой мысли. В этом пункте лежит переход от Ленина-теоретика к Ленину-политику.

Марксизм связал Ленина с общей стратегией рабочего класса, но вместе с тем он подвел его самым конкретным образом к той стратегической задаче, которая выпала на долю рабочего класса России. Можно сказать, что в академии генерального штаба он изучал не только Клаузевицов[6], Жомини[7] и Мольтке[8], но он изучал, как никто в России, и театр будущей войны русского пролетариата. В этой небывало интенсивной интимной связи с полем своей деятельности – весь гений Ленина. Мне придется в другом месте разбирать вопрос, почему такой великий ум, как Роза Люксембург, не была в состоянии понять правоты Ленина при возникновении большевизма. Тут я могу только предвосхитить результаты этого исследования. Роза Люксембург[9] не понимала конкретно, чем отличается экономическая и политическая обстановка борьбы русского пролетариата от обстановки борьбы польского и западноевропейского пролетариата. Поэтому она в 1904 г. сочувствовала меньшевизму в организационных вопросах. Меньшевизм был в исторической перспективе политикой мелкобуржуазной интеллигенции и наиболее мелкобуржуазных слоев пролетариата. Методологически меньшевизм был попыткой перенесения тактики западноевропейского рабочего движения в Россию. Когда читаешь статьи Аксельрода или Мартова о самостоятельности развития рабочего класса, о том, как он должен учиться ходить на собственных ногах, то все эти идеи очень подкупают всякого, кто вырос на западноевропейском рабочем движении. И я помню, как, знакомясь с полемикой русских социал-демократов во время первой революции и не зная конкретной русской действительности, я не мог понять, как это можно отрицать эти азбучные истины. Но в этом великолепном плане недоставало только условий для применения этой тактики, и теперь исторически доказано, что все разговоры меньшевиков о самостоятельности рабочего движения были на деле разговорами о том, как русское рабочее движение должно подчиниться буржуазии. Крайне интересно читать теперь споры о пресловутом первом параграфе устава партии, из-за которого произошел раскол социал-демократии на меньшевиков и большевиков. Каким сектантским казалось тогда требование Ленина, чтобы членами партии считались только члены нелегальной организации. А о чем же шло дело? Ленин боролся против того, чтобы политику рабочей партии определял интеллигентский кисель. Перед первой революцией всякий недовольный врач и адвокат почитывал Маркса и считал себя социал-демократом, будучи на деле либералом. Даже входя в нелегальную организацию, даже порвав с мещанской обстановкой, многие интеллигенты оставались, как это после доказала история, в глубине души либералами. Но сужение рамок партии до круга людей, которые шли на риск участия в нелегальной организации, все же уменьшало опасность буржуазного засилья в рабочей партии, давало возможность революционной струе рабочего класса пробиться через сито партийной организации, которая и так в значительной мере оставалась интеллигентской. Но чтобы это понять, чтобы из-за этого расколоть партию, для этого надо было быть так связанным с русской действительностью, как был связан с нею всем своим нутром Ленин, как русский марксист, как русский революционер. Если это было неясно многим хорошим марксистам в 1903–1904 гг., то это стало уже вполне ясным с того момента, когда П.Б. Аксельрод начал подменять классовую борьбу пролетариата против русской буржуазии пресловутой земской кампанией, т.е. хождением рабочих на либеральные банкеты с двойной целью: увидеть буржуа и проникнуться ненавистью к классу капиталистов, которых рабочие вне банкета, как известно, не видели, а затем, чтобы воспитывать капиталистов в понимании необходимости борьбы за общенациональные интересы.

Но и в том, как Ленин знает русскую действительность, он отличается от всех других, которые протягивают руку к жезлу властителя дум русского пролетариата. Он русскую действительность не только знает, он ее видит и чувствует. На всех поворотных пунктах истории партии, особенно в момент, когда мы стали у власти и от решений партии зависели судьбы 150 миллионов людей, меня в Ленине поражало то, что англичане называют "common sense", т.е. здравый смысл. "Вот, – скажут люди, – комплимент для человека, о котором мы убеждены, что такие являются один раз в сто лет, – признал за ним здравый смысл". Но в этом – его величие как политика. Когда Ленин решает большой вопрос, он не мыслит абстрактными историческими категориями, он не думает о земельной ренте, о прибавочной стоимости, об абсолютизме, о либерализме. Он думает о Собакевиче, о Гессене[10], о Сидоре из Тверской губернии и о рабочем с Путиловки, о городовом на улице и думает о том, как данная мера повлияет на мужика Сидора и на рабочего Онуфрия как носителей революции.

Я не забуду никогда своего разговора с Ильичом перед заключением Брестского мира. Все аргументы, которые мы выдвигали против заключения Брестского мира, отскакивали от него, как горох от стены. Он выдвигал простейший аргумент: войну не в состоянии вести партия хороших революционеров, которые, взяв за горло собственную буржуазию, не способны идти на сделку с германской. Войну должен вести мужик. "Разве вы не видите, что мужик голосовал против войны?" – спросил меня Ленин. "Позвольте, как это голосовал?" "Ногами голосовал, бежит с фронта". И этим дело для него было решено. Что мы не уживемся с германским империализмом, Ленин не только знал, как все другие, но он, защищая Брестскую передышку, не скрывал ни на один момент перед массами, какие бедствия она нам сулит. Но хуже немедленного разгрома русской революции она не была, – она давала тень надежды, передышки, хотя бы на несколько месяцев, и это решало. Надо было, чтобы мужик дотронулся руками до данной ему революцией земли, надо было, чтобы встала перед ним опасность потери этой земли, и тогда он будет ее защищать.

Возьмем другой пример. Это было в момент нашего поражения в польской войне, когда начинались переговоры в Риге. Я уезжал тогда за границу и зашел к Ильичу поговорить о только что намечавшихся разногласиях по вопросу об отношении к профсоюзам. Подобно тому, как при решении Брестского мира Ленин видел глазами своей души мужичка из Рязанской губернии и – зная, что он решающая персона в военной драме, – равнялся по нему, так – в момент перехода от гражданской войны к хозяйственному восстановлению России – он равнялся по рядовому рабочему, без которого нельзя восстановить хозяйства. К чему сводился для него вопрос? На партийных собраниях говорили о роли профсоюзов в хозяйстве, о сращивании профессиональных организаций с хозяйственными организациями, договорились до споров о синдикализме и эклектике, а Ленин видел обтрепанного рабочего, который вынес неслыханное и невиданное и который теперь должен восстановлять хозяйство. Что хозяйство надо немедленно восстановлять, что надо подтянуться, что мы для этого имеем право подтянуть рабочую массу – это для него было бесспорно. Но можем ли мы ее немедленно подтянуть, послав на фабрики тысячу самых лучших наших военных товарищей, привыкших командовать? От крика в производстве ничего не произойдет. Надо дать передышку, рабочие неслыханно устали. Вот это был решающий аргумент для Ленина. Он видел своими глазами действительного русского рабочего, каким он был зимой 1920 г., и он чувствовал всем своим существом, что возможно и что невозможно.

Во вступлении к "Критике политической экономии" Маркс говорит, что история ставит перед собой только разрешимые задачи. Это означает, иными словами, что орудием истории является тот, кто понимает, какие задачи в данный момент исторически разрешимы, и не борется за желательное, а борется за возможное. Величие Ленина состоит в том, что никакая вчера созданная формула не мешает ему видеть изменяющуюся действительность и что он имеет мужество отбросить всякую, вчера им самим созданную формулу, если она сегодня мешает ему охватить эту действительность. Перед взятием власти мы, как революционные интернационалисты, выдвигали лозунг мира народов против мира правительств. И вдруг мы оказались рабочим правительством, а многоуважаемые народы не успели еще скинуть капиталистических правительств. "Как же мы будем заключать мир с правительством Гогенцоллернов?"[11] – спрашивали многие товарищи. Ленин отвечал нам злобно: "Вы хуже курицы. Курица не решается перешагнуть через круг, начерченный вокруг нее мелом, но она может для своего оправдания хотя бы сказать, что этот круг начертала вокруг нее чужая рука. Но вы-то начертали вокруг себя собственной рукой формулу и теперь смотрите на нее, а не на действительность. Наша формула мира народов должна была поднимать массы на борьбу с капиталистическими правительствами. Теперь вы хотите, чтобы мы погибли и чтобы победили капиталистические правительства во имя нашей революционной формулы".

Величие Ленина в том, что он ставит себе цели, вырастающие из действительности. В этой действительности он намечает сильную лошадь, идущую по пути к его цели, и ей доверяется. Он никогда не садится на качели своих мечтаний. Но мало того. Его гений определяется еще одним элементом: наметив себе цель, он ищет в действительности средств, соответствующих этой цели; он не довольствуется тем, что установил цель, – он продумывает с полной конкретностью, что нужно для того, чтобы эта цель была достигнута. Он разрабатывает не только план кампании, но и организацию этой кампании. Наши только организаторы часто смеялись над Ильичом, что он не организатор. Если посмотреть, как Ильич работает у себя в кабинете, в Совнаркоме, то кажется, что невозможно быть более плохим организатором. Он не только не имеет штаба секретарей, подготовляющих ему материал, но до сегодняшнего дня не научился диктовать стенографистке и даже на самопишущее перо посматривает почти так, как мужик с Дона на встреченный им впервые автомобиль. Но укажите в партии хотя бы одного человека, который сумел бы выдвинуть центральную идею о реформе нашего бюрократического аппарата в продолжение десятка лет, – реформе необходимой, если мы не хотим, чтобы обиженный чиновниками мужик взвыл. Все мы знаем бюрократический аппарат, все мы воем, дебоширим по поводу "маленьких недостатков советского механизма". Но кто из руководителей партии сказал себе: новая экономическая политика подвела новый базис под союз пролетариата с крестьянством, – как же позволить, чтобы бюрократия разрушала этот союз? А великий политик русского пролетариата на одре болезни, оторванный ею от мелочей действительности, все думал о центральном вопросе нашей государственной организации и наметил план борьбы на десятилетие. Это еще только первый набросок, детали будут меняться при проверке на опыте. Но чем более вдумываться в этот беглый набросок, тем более становится ясно, что он снова попал не в бровь, а в глаз, что он снова доказал, как в нем соединяется великий политик с великим политическим организатором.

Как все это в нем соединилось – бог знает (пусть меня извинят т. Степанов[12] и комиссия по борьбе с религиозностью). История имеет свои самогонные аппараты, которых не откроет никакая чека. Германская буржуазия не сумела объединить Германии, и где-то в маленькой помещичьей усадьбе, в самогонном аппарате истории, был создан – богом ли, чертом ли, – т.е. молекулярной работой истории, Бисмарк[13], который эту задачу исполнил. Когда читаешь первые его доклады, когда следишь шаг за шагом за развитием его политики, разводишь руками и спрашиваешь себя, откуда этот громадный охват всеевропейской действительности у прусского помещика. Та же мысль приходит всегда в голову, когда думаешь об истории нашей партии, об истории революции и об Ильиче. В продолжение 15 лет казалось, что человек борется за всякую запятую в резолюции, борется со всякими "измами", которые выдумывались на протяжении 25 лет, начиная от хвостизма, кончая эмпириокритицизмом. Всякий такой "изм" был для Ленина отражением какого-то действительного врага, существующего в чужих классах или в рабочем классе, существующего в действительности. Эти "измы" были щупальцами действительности, и он через всю эту абракадабру втягивал в себя эту действительность, изучал, продумывал ее, пока совершилось чудо: подпольный человек оказался самым почвенным человеком русской действительности. История не знает ни одного примера такого перехода от подпольного революционера к государственному человеку. Это соединение качеств руководящего теоретика, политика и организатора сделало Ленина вождем русской революции. Но для того, чтобы этот вождь был единым, общепризнанным вождем, нужно было еще что-то человеческое, за что Ленин – любимый человек русской революции.

Ибсен[14] пытается убедить нас, что человеку абсолютно нужна правда; в ибсеновской индивидуальной формулировке эта правда очень далека от правды. Для многих людей правда убийственна, она убийственна даже для многих классов. Если бы буржуазия поняла правду о себе и усвоила бы ее нутром, то она уже сегодня была бы разбита, ибо как бороться, когда правда истории тебе говорит, что ты не только приговорен к смерти, но и что самое тело твое бросят в клоаку. Буржуазия спасается глухотой и слепотой от своей участи. Но революционный класс нуждается в правде, ибо правда есть знание действительности и нельзя победить эту действительность, не зная ее. Частью этой действительности являемся мы, рабочий класс, коммунистическая партия. И только зная свои силы, свои слабости, мы в состоянии принимать меры, необходимые для окончательной победы. Ленин говорит пролетариату правду, и только правду, как бы печальна она ни была. Когда ее слушают рабочие, они знают, что в его речи нет ни одной фразы. Он помогает нам ориентироваться в действительности. Я жил в Давосе с помирающим от чахотки старым большевиком-рабочим. Тогда шла дискуссия о самоопределении национальностей, в которой мы, польские революционеры, боролись со взглядами Ленина. Товарищ, о котором идет речь, читая мои тезисы против Ленина, говорил мне: "То, что вы пишите, меня вполне убеждает, но сколько раз я был против Ильича, и всегда оказывался неправым". Так думают руководящие работники партии, и это создает авторитет Ленина в партии, но не так думают рабочие. Их более связывает с Лениным не то, что он тысячу раз оказывался прав, а то, что когда он оказывался неправ, когда под его руководством была сделана ошибка, он говорил открыто: "Мы сделали ошибку, за это нас побили, вот как ее надо исправить". Многие спрашивали: к чему об ошибках, зачем ему это нужно? Не знаем, почему это делал Ленин, но последствия этого вполне ясны. Рабочий чересчур вырос, чтобы верить в героев-спасителей. Когда Ленин говорит об ошибках, не скрывая ничего, он вводит рабочего в свою лабораторию мысли, он дает возможность принимать участие в последних решениях, и рабочие видят в нем вождя, который есть их лаборатория, который есть олицетворение борьбы их класса, который – они сами. Великий класс, которому нужна правда о себе, любит всем сердцем вождя, который правдивый человек, который говорит ему правду о нем же самом. От него рабочий перенесет всякую правду, как бы тяжела она ни была. Человек верит в свои силы только тогда, когда он ничего в себе не замазывает, когда он знает о себе все самые тяжелые возможности и когда он может сказать о себе: а все-таки... Ленин помогает рабочему классу знать о себе все разлагающее, все падения и, несмотря на это, сказать в последнем итоге: я есмь его величество пролетариат, будущий властитель и творец жизни. И в этом последнее величие Ленина.

В день 25-летия партии, которая несет на спине своей не только ответственность за судьбы шестой части земного шара, но которая является главным рычагом победы мирового пролетариата, русские коммунисты, и все, что есть революционного в мировом пролетариате, будут иметь одну мысль, одно горячее желание, чтобы этот Моисей, который вывел рабов из земли неволи, вошел с нами в землю обетованную.

Радек К. Портреты и памфлеты. Л., 1927

в начало

СУН-ЯТ-СЕН[15]

Китайский народ потерял лучшего своего сына. Сун-Ят-Сен – знамя возрождения китайского народа – умер. Широчайшие массы Китая, пробужденные к жизни великими страданиями, станут у его гроба с глубокой болью. Капиталистическая печать, которая одно время прославляла его, как великого реформатора, будет с кислой миной рассказывать о нем, как о фантазере, который в преклонном возрасте попал под влияние большевизма. Пролетариат СССР, а с ним революционная часть мирового пролетариата, прощаются с Сун-Ят-Сеном как с великим вождем китайского народа, с революционером, который на основе опыта 40-летней революционной деятельности понял, что спасение восточных народов лежит в их союзе с революционным пролетариатом. Недавно передовые элементы китайского народа принимали участие в нашей глубокой скорби по поводу смерти Ленина. Этот факт свидетельствует, что Сун-Ят-Сен не был исключением, что широкие массы китайской общественности поняли, кто их враг и кто союзник. И мы потрясены сообщением о смерти Сун-Ят-Сена. Склоняя знамена Коммунистического Интернационала над его могилой, совместно с борющимся китайским народом мы ощущаем его потерю. Подобно тому как народные революционные элементы Китая пытаются понять, символом чего был Ленин, выразителем каких классовых сил он являлся, так же и нам надо понять жизнь и труд великого учителя китайского народа, понять для того, чтобы осуществить завет Ленина, добиться объединения борющегося международного пролетариата с народами Востока.

] ] ]

Сун-Ят-Сен – сын бедных родителей, родился в 1866 г. на юге Китая, в Квантунской провинции. Он родился через три года после того, как английский майор Гордон во главе банд европейских авантюристов и наемных войск маньчжурской династии подавил восстание тайпингов. Когда родился маленький Сун, огни еще горели, еще шла партизанская борьба остатков повстанческих отрядов. Китай лежал беззащитным у ног иностранного капитала. Только экономическая депрессия, начавшаяся вскоре в Европе, охранила Китай от немедленного растерзания. По всей стране рыскали разведчики капитализма, изучая ее богатства, ее обычаи, выбирая пункты будущего наступления. Через открытые портовые города – Кантон, Шанхай – в страну внедрялось влияние капитализма, охватывая пока что только морское побережье. Пекинский двор смотрел с глубокой тревогой на это вторжение. В народных массах, потерявших в таипинском восстании[16] около трех миллионов людей, в народных массах, потерявших надежду на то, что они смогут собственными силами освободиться от иностранного засилья и от династии, которая при помощи своего бюрократического аппарата как щупальцами высасывала силы страны, господствовало безволие. С юга начали надвигаться французы и англичане, с севера – Япония. Среди китайских ученых, ориентирующихся в международной обстановке и наблюдающих все растущее бессилие страны, начинает расти мысль, что только реформы могут спасти страну. В 1880 г. ученый Канг-Ю-Вей[17] составляет докладную записку, в которой указывает, что китайская бюрократия продажна, не знает своего дела, что страна распадается на ряд сатрапий[18]. "Тот, кто еще до сих пор придерживается старых методов и взглядов, не только не понимает государственных необходимостей, но отдалился от почвы взглядов старых мудрецов", – пишет Канг. Он указывает на реформы в Японии и заявляет, что только радикальные шаги в этом направлении могут спасти Китай. Руководители пекинской академии отказываются довести до сведения императора о меморандуме Канга; мысли его кажутся им ересью. Да, Китай потерял старые силы, но он имеет единственную правильную науку великого древнего своего учителя – Конфуция[19], и ему не могут быть опасны заморские варвары.

Китай приходит к войне с Японией. Китай не только побежден, но его слабость, его бессилие показаны всему миру. Заключен позорный для Китая мир в Шимоносеки[20]. В Пекине собирается великое собрание ученых для государственных экзаменов. Канг обращается 29 мая 1895 г. со вторым меморандумом, в котором требует реформы китайской бюрократии. "Китайские бюрократические посты, – говорит он в этом меморандуме, – занимаются не теми, которые знают, что надо делать, дабы помочь крестьянину и ремесленнику, которые знают, как управлять государством, а теми, которые могут больше всех уплатить за теплое местечко. Одних учат тому, чего никогда не применить, а другие не применяют того, чему учились". Он указывает на развитие современной промышленности и торговли и требует поощрения их в Китае. Он требует устранения провинциальных таможен и помощи крестьянству. Государственные цензоры передают под влиянием военного поражения эту докладную записку царице-вдове и ее сыну-императору. Император приказывает разослать губернаторам докладную записку для того, чтобы они провели в жизнь реформы. Он хочет принять реформатора лично, но это ему запрещают, ибо Канг-Ю-Вей не имеет соответствующего чина. Но Канг получает пост в министерстве общественных работ, с правом представления докладных записок, и составляет их одну за другою, пытаясь ознакомить династию с опасностями, угрожающими стране. Он указывает на угрозу царизма и Японии на севере, Франции – на юге, на занятие Кьяу-Чоу Германией. Только создание современной армии может спасти Китай. "Со времени позорного поражения в войне с Японией, – пишет он, – европейские государства смотрят на нас с пренебрежением, как на диких людей, и обращаются с нами, как с глупыми мужиками; они ставят нас наравне с неграми. Когда-то они ненавидели нас, как высокомерный народ; теперь высмеивают нас, как глупых, слепых и немых". Со всех сторон иностранцы добиваются концессий. "Они требуют наших костей, нашего мяса; они отрезывают части нашего тела, пока ничего не останется. Иностранцы получают железнодорожные концессии. Нам угрожает опасность, что с севера на юг перережут нам горло. Надо помнить судьбы Турции, Кореи, Аннама[21] и Польши". Канг пишет: "Размышления о реорганизации Японии", "Размышления о реорганизации России под руководством Петра Великого", пишет биографию Петра Великого и передает ее молодому императору. Император делает его своим советником и начинает лихорадочно добиваться проведения в жизнь требуемых реформ.

Из царского дворца в провинции скачут курьеры с предписанием организовать печать, школы, реорганизовать армию. Сто дней продолжается эта попытка реформ сверху. Бюрократия восстает против нее. Все эти реформы должны поднять на ноги народные массы, ограничить бюрократическое своеволие и доходы бюрократии. А ведь всякий чиновник уплатил дорого за свое место. Влиятельнейшие слои ученых, хранителей старых заветов, видят в этих попытках реформы посягательство на старые учения. Бюрократические заговорщики возглавляются старой императрицей Цси-Си[22], которая организует государственный переворот, арестовывает молодого императора Гу-Ан-Сю[23], запирает его в роскошном дворце на острове, где он умирает, верный учению Канга.

В истории еще раз проверено положение о том, что господствующий класс не может сам себя реформировать, не может отказаться от своих привилегий без массового нажима. Канг бежит за границу, а Китай гниет дальше, как жертва собственной бюрократии и как жертва иностранного капитала. Старая императрица видит нарастающее недовольство народных масс. Она пытается направить его против иностранцев, она субсидирует организацию восстания боксеров[24]. Варварски подавленное международной военной экспедицией, это восстание выдает беспомощный и распластанный Китай иностранцам. Двадцатый век начинается под знаком раздела Китая. Вся международная империалистическая литература этого времени посвящена разделу Китая между империалистическими державами. Экономический подъем, начавшийся в последнем десятилетии XIX века, толкнул Англию, Германию, Францию на поиски новых рынков. Царская Россия, боясь опоздать, спешит захватить Корею и Манчжурию; готовится русско-японская война, которая разыгрывается на территории Китая. Кажется, что для Китая нет спасения.

] ] ]

На юге, где возникло восстание тайпингов[25], откуда происходил реформатор Канг, подрастает и развивается Сун-Ят-Сен. Окончив народную школу в деревне, прожив несколько лет на Гавайских островах, где брат его занимается торговлей, он отправляется в Гонконг и там изучает в английской школе медицину. Молодой, отзывчивый, с горячим сердцем, Сун-Ят-Сен не довольствуется наукой, он осматривается кругом, он думает над судьбами своей страны. Народное восстание тайпингов вселяет в нем глубокое разочарование. Как может безграмотный народ Китая бороться с европейскими державами, вооруженными наукой и техникой современности? Надо сначала дать народу возможность подняться культурно, научиться, и тогда он будет равен цивилизованным народам Запада. Но как раскрепостить народные массы Китая? Сун, не принадлежавший к слою ученых Китая, не верит в возрождение Китая посредством реформы, добровольно проводимой старой бюрократией, возглавляемой последней династией. Он приходит к убеждению, что надо сбросить эту династию, которая представляет собою варварских маньчжуров[26], захвативших в XVII веке Китай. Он думает о заговоре, но находит среди своих знакомых только трех, которые хотят следовать за ним по опасному пути. Он создает во время японско-китайской войны общество возрождения Китая. Начинается пропаганда в армии, закупается оружие. Заговор проваливается, и 9 сентября 1895 г. казнен Люко-Дун, товарищ Сун-Ят-Сена. Сун-Ят-Сен бежит за границу.

Начинаются годы эмиграции, годы нищеты, годы учебы. Молодой Сун странствует по всем странам, в которых живут китайцы, – Японии, английским колониям, Америке и Англии. Живя ученым трудом, помощью немногих своих единомышленников, Сун ищет сближения с китайской молодежью, учащейся за границей, с китайскими купцами. Он внимательно изучает устройство европейских и американских государств. Он видит, что за кулисами благополучия капиталистических стран скрывается нужда народных масс. Он сам вышел из этой нужды – она ему не безразлична. Проникаясь симпатиями к социализму, он считает, что в Китае социалистические стремления преждевременны, ибо в Китае нет пролетариата. Демократия – в особенности американская демократия – вот его идеал государственного устройства. А путь к идеалу идет через заговор, в первую голову через военный заговор. Опыт Канга убедил его окончательно в безнадежности попыток реформирования страны при династии маньчжуров. На кого можно опереться? Переворот может совершить только то поколение, которое понимает необходимость демократической реформы. Это – студенчество и военная молодежь, которая, изучая военное дело, убедилась, что нельзя спасти Китай без разрыва со старым. Сун-Ят-Сен направляет спропагандированных им студентов в Китай, добивается связи с гарнизонами, разъезжает из города в город, ведя агитацию. Он ориентируется в международной обстановке, нащупывает противоречия между капиталистическими державами, завязывает связи в Японии, надеясь найти помощь в стране, которая сама, путем решительных внутренних перемен, спаслась от иностранного капитала. Он находит известную поддержку в Японии, даже в правительственных кругах, где полагают, что его пропаганда ослабит и так разваливающийся Китай. Он находит ее в некоторых кругах Америки, надеющихся, наоборот, что революционное движение принудит китайское правительство к реформам и усилит, таким образом, Китай. Америка, экономически достаточно сильная, чтобы не бояться конкуренции других держав, выступает тогда против попыток разделения Китая, за политику "открытых дверей", т.е. за допущение иностранного капитала в Китай на равных правах.

1 | 2 | 3 | 4