1 | 2 | 3 | 4

Склоняет голову и вянет...

«Не под серпом, а под косою, – пишет на полях Пушкин. – Ландыш растет в лугах и рощах – не на пашнях засеянных». Сравнение «ты здесь, подобная лилее белоснежной» вызвало у него возражение по другой причине: «У Парни это место дурно, у Батюшкова хуже. Любовь не изъясняется пошлыми и растянутыми сравнениями».

Особого упоминания заслуживает замечание Пушкина к стихотворению Батюшкова «Мои пенаты»: «Главный порок в сем прелестном послании – есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни. Музы существа идеальные. Христианское воображение наше к ним привыкло, но норы и келий, где лары расставлены, слишком переносят нас в греческую хижину, где с неудовольствием находим стол с изорванным сукном и перед камином суворовского солдата с двуструнной балалайкой. – Это все друг другу слишком уже противоречит».

Все пушкинские автографы представляют собой ценности огромного значения. Все они многократно исследованы и описаны. Поэтому легко представить себе интерес, который был вызван в 1965 г. находкой неизвестного до тех пор автографа Пушкина – его помет на полях рукописи князя П.А. Вяземского «Биографические и литературные записки о Денисе Ивановиче Фон-Визине». К истории редактирования этот документ имеет самое непосредственное отношение.

Рукопись Вяземского была обнаружена в фонде Петербургского цензурного комитета. Публикации об этой находке вскоре появились в печати. В конце 1965 г. о ней был сделан доклад на заседании Пушкинской комиссии Академии наук, в 1968 г. в издательстве «Наука» вышла книга В.Э. Вацуро и М.И. Гиллельсона «Новонайденный автограф Пушкина».

История рукописи такова. Еще в 1836 г. Пушкин писал о ней Вяземскому, поздравляя его «с благополучным возвращением из-под цензуры», но по разным причинам Вяземский несколько раз откладывал печатание книги. Лишь в 1846 г. он представил в цензурный комитет отпечатанные листы одиннадцати глав и вместе с ними для сличения рукопись. Цензор Никитенко оставил рукопись в делах комитета, а Вяземский не востребовал ее.

Пушкина очень интересовала эта работа Вяземского. В автобиографическом введении к запискам о Фонвизине Вяземский пишет: «Уже при последних издыханиях холеры навестил меня в Остафьеве Пушкин. Разумеется, не отпустил я его от себя без прочтения всего написанного мною. Он слушал меня с живым сочувствием приятеля и критика меткого, строгого и светлого. Вообще более хвалил, нежели критиковал»[15]. Введение было написано Вяземским в 1830 г.

В 1831 г. Пушкин характеризует книгу Вяземского как книгу едва ли не самую замечательную с тех пор, как пишут у нас книги (все-таки исключая Карамзина).

Рис. 36. П.А. Вяземский. Гравюра К. Афанасьева

Не только образ Фонвизина и само содержание книги, но и форма ее вызвали сочувствие Пушкина. Вяземский расширил принятые в то время жанровые рамки биографического произведения, создав вместо традиционного жизнеописания, яркое, многоплановое изображение характера и событий. Именно в это время Пушкин начал собирать материалы для истории своего времени, широко понимая задачу воссоздать ускользающее от традиционной истории многообразие общественной жизни.

В 1832 г. Вяземский давал читать рукопись нескольким литераторам, в числе которых был и Пушкин. К этому времени относятся пометы, сделанные им на рукописи. Их более тридцати. Замечания лаконичны и близки по манере к пометам, сделанным на книге Вяземского «О сочинениях Озерова». Некоторые места рукописи отчеркнуты. Кроме того, в текст внесены исправления. Многое в рукописи отмечено краткой пушкинской репликой на полях: «Прекрасно!» Так отмечены места, где говорится о том, что Россия, подобно другим государствам, «соучастница в общем деле европейском», полемические замечания Вяземского о литературе и журналистике. Поддерживая эти высказывания автора, Пушкин тем не менее остается крайне взыскательным к историческим фактам, к достоверности повествования. В нескольких местах он указывает на необходимость дополнить его ссылками на источники, круг которых очень разнообразен. Это «Записки» Казаковы, сочинения Мерсье, Стерна, Вольтера. Ссылается Пушкин и на семейные предания о Фонвизине, приводя рассказ про постановки «Недоросля»: «Бабушка моя сказывала мне, что в представлении «Недоросля» в театре бывала давка – сыновья Простаковых и Скотининых, приехавшие на службу из степных деревень, присутствовали тут и следовательно видели перед собою близких и знакомых, свою семью». Приводит Пушкин и свидетельство С.Л. Пушкина о том, что Фонвизин перед смертью был «занят своими картинами более, чем своими сочинениями».

Поддерживая Вяземского в главном, Пушкин далеко не всегда был согласен с ним в частностях. Пометы отразили эту полемику.

Приводя письма Фонвизина, Вяземский, с точки зрения Пушкина, толкует их несколько тенденциозно, не точно передает оценку Фонвизиным энциклопедистов и Вольтера. Пушкин пишет на полях: «Описание Вольтерова торжества у Фон-Визина превосходно и есть исторический документ». Уточняет Пушкин и оценку Вяземским Княжнина и Карамзина. Следуя этим замечаниям, Вяземский внес в текст исправления.

Стилистических исправлений в рукописи немного – недаром Пушкин так ценил слог Вяземского: «Проза князя Вяземского чрезвычайно жива. Он обладает редкой способностию оригинально выражать мысли – к счастью, он мыслит...»[16].

В 30-е годы XIX в., несмотря на то что интерес к жанрам прозаическим значительно возрос, культура прозы, ее язык были развиты недостаточно, они заметно отставали от языка поэтического. В статье «Взгляд на русскую литературу» А. Бестужев писал «о безлюдье в степи русской прозы»: «У нас такое множество стихотворцев (не говорю поэтов) и почти вовсе нет прозаиков: и как первых можно укорить бледностью мыслей, так последних погрешностями противу языка. К сему присоединилась еще односторонность, происшедшая от употребления одного французского и переводов с сего языка. Обладая неразработанными сокровищами слова, мы, подобно первобытным американцам, меняем золото оного на безделки»[17].

Пушкинские замечания по поводу прозы поражают своей целеустремленностью. Манерность, отсутствие простоты и народности, искусственность, многословие цветистых фигур, «погоня за обветшалыми украшениями» вызывают его возражения и часто язвительные насмешки.

Готовя публикацию «Записок» H.A. Дуровой в «Современнике», Пушкин писал: «что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность. Предмет сам по себе так занимателен, что никаких украшений не требует. Они даже навредили бы ему». Заголовок, предложенный Дуровой, – «Собственноручные записки русской Амазонки, известной под именем Александрова», Пушкин отклонил: «Записки Амазонки как-то слишком изысканно, манерно, напоминает немецкие романы. Записки H.A. Дуровой – просто, искренно и благородно. Будьте смелы – вступайте на поприще литературное столь же отважно, как и на то, которое вас прославило»[18].

Рис. 37. H.A. Дурова. Малоизвестный портрет из коллекции портретов собрания Ф.Ф. Вигеля

Борьбу за реалистический стиль в прозе Пушкин вел широко. Он создавал новые для русской литературы формы прозы, вовлекал в литературу народный язык, интересовался публицистической, исторической и научной прозой. Если Карамзин видел путь развития русской прозы (в широком смысле этого слова) в подчинении всех разновидностей речи стилистическим принципам художественного повествования, разработка Пушкиным твердых принципов построения повествовательной прозы органически связана с его работой над отвлеченным, «метафизическим» языком. Сошлемся на труд академика В.В. Виноградова, детально исследовавшего этот процесс. Основой «метафизического» языка, опорой его различных систем Пушкин считал стиль исторического изложения: «В понимании Пушкина исторический стиль близок к простой «летописной» записи основных, наиболее характерных событий или к скупым и лаконичным наброскам дневника, хроники...»[19]. Отсюда интерес Пушкина к запискам, мемуарам и другим историческим документам: «Борьба Пушкина со старыми нормами риторического повествования, осложненного стилистикой романтизма, борьба, ведшаяся во имя простоты и точности исторического и бытового стиля, достигает вершины в языке «Истории Пугачева»[20].

Над «Историей Пугачева» Пушкин работал в 1833 г. В основе ее лежат следственное дело о Пугачеве, документы губернских архивов, фольклорные материалы, свидетельства очевидцев, которых опрашивал Пушкин во время своей поездки по местам, где проходило восстание.

Эти материалы подробно изучены историками, фольклористами, не раз обращались к ним историки литературы. Однако до сих пор не рассмотрены записи Пушкина как результат работы литератора с документом, характер которой во многом близок к работе редакторской и имеет прямую аналогию, например, с таким распространенным в наше время видом литературного труда, как литературная запись.

Пушкин не скрывает от нас первичного материала. Большая часть источников помещена им в приложении. Он не цитирует на память, а пишет, имея перед глазами источник. Но уже делая свои черновые записи, Пушкин, как правило, изменяет текст документа. Включая же их в «Историю Пугачева», он изменял текст уже во второй раз.

Цитируя литературные источники, документы, показания очевидцев, Пушкин был далек от педантичной точности. Он редко приводил их дословно и, как правило, стилистически обрабатывал. Вот как обработана одна из таких «скрытых цитат» – текст письма Нуралихана, киргизкайсацкого владельца, к генералу Рейнсдорпу[21].

Источник:

Мы, на степи находящиеся люди, не знаем, сей ездящий вор ли? Или реченный государь сам.

Текст Пушкина:

Мы, люди, живущие на степях, не знаем, кто сей, разъезжающий по берегу: обманщик ли или настоящий государь.

Пушкин сохранил интонацию фразы, мелодику речи, отражающую, по-видимому, национальный колорит ее, но освободил фразу от тяжелых конструкций и архаизмов, которые были внесены в письмо оренбургским переводчиком Артамоном Ушаковым, не искушенным, по-видимому, в литературной речи.

В бумагах Пушкина сохранился сделанный им конспект письма генерала Рейнсдорпа «Пресущему злодею и от Бога отступившему человеку, сатанину внуку Емельке Пугачёву»: «Рейсдорпа Увещевание. Придите в раскаяние, посылаются вам 2 манифеста, один на русск/ом/, другой на башк/ирском/. Вы можете получить снисхождение понеже предерзость ваша приписана быть может невежеству вашему – погибель ожидает вас как в сем, тако и в будущем свете, ибо не думайте угонзнуть [избегнуть, скрыться. – К.Н.] от праведного и проч.» Позже в своих «Замечаниях о бунте» Пушкин писал, что «объявления или публикации Рейнсдорпа были писаны столь же вяло, как и правильно, длинными обиняками, с глаголами на конце периодов» и заметного воздействия на народ не оказывали, а полемику, в которую пустился Рейнсдорп, назвал «не весьма приличной»[22].

Архаизмы лексики и синтаксиса Пушкин устраняет во всех показаниях очевидцев.

Источник:

А дабы прежде время никуда о сем известия подано не было – учредить заставы.

Текст Пушкина:

И учредить заставы по всем дорогам, дабы никуда преждевременно не дошло о нем известия.

Анализируя стиль Пушкина по контрасту со стилями риторического направления (стилем Марлинского, с одной стороны, и стилем Булгарина – с другой), В.В. Виноградов восстанавливает черты той прозы, которая представлялась Пушкину нормой литературного языка: «В этой прозе центр тяжести от качественных слов переносился на динамику действия, на глагол. Формы эмоциональных характеристик и описаний сжимаются до предела и, включаясь в движение повествования, ускоряют и напрягают действие.

1 | 2 | 3 | 4