1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7

 Источники

  Дневник наивного адвоката

 Тема

 Поворот темы

  Куда идем?

  Гусячая   жизнь

  Деньга 

  Водила 

  Однопрыжники

 «До» или «после»?

 Факты

Как возникает замысел, откуда берется тема? — это, безусловно, один из фундаментальнейших вопро­сов журналистского мастерства.

Но прежде условимся о терминологии, потому что тема и замысел — не одно и то же, хотя в обиходе мы нередко сливаем эти понятия в нечто целое. Замысел, по Далю, есть «намерение, задуманное дело», и я го­тов считать его первой стадией рождения темы. Кста­ти сказать, вовсе не обязательной, потому что не ис­ключена ситуация, когда замысел и тема возникают не «в очередь», а одновременно. Б этом случае тема поглощает замысел примерно так же, как ожог чет­вертой степени можно условно считать «поглотив­шим» ожоги первый трех степеней.

Но обычно между замыслом и темой имеется дис­танция, некоторое пространство, которое надо еще преодолеть, чем-то заполнив. Чаще всего замысел — лишь предчувствие темы, достаточно аморфное и в некотором смысле безответственное, как, например: «Хорошо бы написать о любви!» Я утрирую, но все же это пример замысла. Сколько подобных ему могут ос­таться нереализованными, потому что им еще далеко до темы, потому что они лишены мыслей, потому что замысел — стадия, практически мало к чему обязы­вающая журналиста, а тема — это уже реальная ос­нова для сбора материала и его написания.

Каковы же источники возникновения замысла? Мне известны два. Первый — собственный социальный опыт журналиста, его информированность в широком смысле этого слова, его знания. Все это, достигнув оп­ределенной концентрации, как бы выпадает в осадок в виде замысла, способного, в свою очередь, транс­формироваться в тему, и тогда для газетного решения темы будет недоставать только факта, на поиски кото­рого журналист и должен тратить силы. Второй ис­точник — сам факт, пришедший со стороны и даю­щий толчок для возникновения замысла; тогда газет­чик, основываясь на имеющихся у него знаниях, «пе­рерабатывает» замысел в тему.

Разумеется, оба источника накрепко взаимосвязаны, их разделение весьма условно. Успех в каждом конк­ретном случае зависит либо от суммы наших зна­ний — когда мы имеем дело с фактом как источником возникновения замысла, либо от нашей вооруженнос­ти фактами — когда замысел и тема рождаются «внутри нас». Проиллюстрирую сказанное примера­ми.

По образованию я юрист, когда-то был адвокатом, и хотя уже не один десяток лет работаю в журналисти­ке, не порываю контактов с бывшими коллегами по юриспруденции, регулярно просматриваю специаль­ную литературу и, как ни странно, только один раз на­писал материал, связанный непосредственно со сво­им адвокатским прошлым. Думаю, есть смысл пред­ложить вашему вниманию этот очерк, а уж вы сами решите, в какой степени он поможет нам двигаться дальше по курсу.

Итак, материал, опубликованный в журнале «Сме­на» в 1997 году.

ДНЕВНИК НАИВНОГО АДВОКАТА

(Первый клиент. Первое дело. Первая взятка)

Время я мог бы элементарно обозначить датой — и точка. Но очень хочется снабдить дату небольшим комментарием. Дело в том, что я впервые пошел на работу в юридическую консультацию по счастливому (или несчастному) совпадению в тот самый день и месяц, в которые все десять предыдущих лет ходил в школу, а потом еще четыре года в инсти­тут: первого сентября. Признаться, я совершенно забыл об этом совпа­дении, а наткнулся на него, лишь когда решил рассказать о своем далеком прошлом. Для этого я прежде всего влез на антресоли у себя дома, достал огромный бумажный мешок с семейным архивом, нашел в нем толстую тетрадь в картонном переплете с заголовком «Дневник стажера-адвоката» и на первой же странице запись и дату. И сам не поверил: надо же такое — первое сентября, да опять учеником!

Кстати, ведение дневника было предписано руководством, но отнюдь не испугало: мне с детства нравились дневники. В том же бумажном мешке одновременно со стажерским нашел дневничок, который вел в четырнадцатилетнем возрасте, не видел тысячу лет, а тут не без инте­реса полистал и вновь удивился: ну фантазер, ну и показушник! Вот два примера: «Мне говорят: брось пить, курить и ухаживать за женщинами, и ты проживешь на пять лет больше. Нет, думаю про себя, вы лучше ска­жите, что мне бросить, чтобы продлить не старость, а молодость?!» И еще, если позволите: «У меня заболел зуб, и я пошел его вырывать, а он вдруг говорит по дороге: не надо, не рви меня, вылечи, ведь пос­ле твоей смерти от тебя останусь только Я!» Короче, я уже тогда был доморощенным выдумщиком, к тому же иногда публиковал заметки в журнале «Пионер», одним словом: «литератор». Итак, я должен был ве­сти дневник стажера, точно зная, что его через полгода отправят в президиум Московской городской коллегии адвокатов, которой я и был направлен стажером на консультацию. А уж там, в президиуме, стар­шие коллеги трезво и трепетно (как я представлял себе) прочитают мои записи и прочие сопутствующие документы, в том числе характеристику моего шефа-адвоката Ефима Лазаревича Вакмана, и, оценив все это, решат: созрел ли я для перехода из младенческого стажерского состо­яния в самостоятельный адвокатский полет.

Так, собственно, и произошло, хотя другой на моем месте об этом случае в своей биографии, возможно бы, и умолчал. На заседании пре­зидиума выступил один из самых знаменитых адвокатов страны Матвей Александрович Оцеп, который почему-то не поленился прочитать мой дневник (подозреваю здесь происки моего незабвенного шефа Ефима Лазаревича, нежно ко мне относившегося), и сказал, а я слышал, по­скольку был царственно допущен в зал заседания: «Ну-с, дорогие кол­леги, позвольте поздравить вас с приходом в наш славный коллектив молодого и, возможно, самого талантливого писателя (пауза) среди ад­вокатов и самого талантливого адвоката (пауза) среди писателей!» Прежде чем раздался хохот, поднялся другой корифей, Николай Василь­евич Коммодов: «Я понял так, Мотя, что мы можем с тобой спокойно помирать?» На сей раз вскочил я и позволил себе воскликнуть: «Живите, не помирайте, ради Бога, иначе мне придется немедленно отклонить ваше решение о переводе в адвокаты», — после чего раздались нако­нец смех и аплодисменты. Как я понимаю, аплодисменты звучали в ад­рес старых и мудрых адвокатов, чья ироническая доброжелательность всегда была выше всяческих похвал, а смех я самокритично принял на себя.

Замечу попутно, что после такого триумфального приема в «личный состав», я несколько раз побывал в процессах специально для того, чтобы увидеть корифеев в деле. Последний раз, помню, мне удалось по­пасть в судебное заседание и услышать Николая Васильевича Коммодова, который слыл не только высоким профессионалом, но и комическим путаником слов, и был вознагражден очередным его перлом, связанным со словом «унисон»: «Уважаемые товарищи судьи, — сказал Коммодов в защитительной речи, — на предварительном следствии мои подзащитные говорили вразброд, зато в суде, как вы уже слышали, и я прошу вас это обстоятельство непременно учесть при вынесении приговора, оба дружно говорят в унитаз!» В зале была мертвая тишина: судьи, конеч­но, поняли, что хотел сказать адвокат, но из почтения к нему сделали вид, что услышали то, что и хотел произнести Коммодов, да и подза­щитные насладились блистательной речью и логикой корифея. Потом, много лет спустя, когда наших замечательных стариков уже не было на свете, я увидел в зале президиума Московской коллегии адвокатов пор­треты многих ушедших коллег, и среди них были Матвей Александрович с Николаем Васильевичем, причем портреты их висели рядышком, но остались они вместе не только на портретах на стене, но и в моей бла­годарной памяти.

Вернусь, однако, в консультацию. Прежде чем выступил на президиу­ме Оцеп, я полгода стажировался под присмотром Вакмана, одного из самых авторитетных специалистов по авторскому праву, причем мне не­вероятно повезло, поскольку я сразу взял крен не на уголовные дела, а на гражданские, мне любезные, и буквально искупался в авторском за­конодательстве. Ефим Лазаревич был человеком мягким, никогда не по­вышал глуховатого голоса, а если бы и захотел повысить, ничего бы не получилось: просто так были устроены его голосовые связки, будто сама природа сконструировала их еще при рождении ребенка, которому суждено было именоваться интеллигентом. Впрочем, мягкий характер и тихий голос не мешали Вакману быть адвокатом упорным и даже жестким, но никогда не теряющим вежливости и спокойствия даже в самых сложных или нервных перипетиях судебных заседаний.

С начала стажировки еще один из старых адвокатов консультации, Адольф Ильич Капелевич, взявший надо мной добровольное шефство, однажды сказал: «Коллега, вам предстоит период первоначального на­копления страха и смелости, без которых вы никогда не станете класс­ным адвокатом». Что имел в виду Капелевич, я в ту пору не оценил, но на ус, конечно же, намотал, а потом вдруг понял: страх и смелость — это не что иное, как опыт! Впрочем, мне уже тогда была известна пе­чальная вольтеровская констатация: «Опережая опыт, приходит смерть». Но скажите, кто из молодых и начитанных избежал искушения добиться того, чтобы смерть все же пропустила опыт впереди себя, наивно пола­гая, что удастся обмануть природу? Я, к сожалению, и был таким моло­дым. Итак, завершая представление времени, к которому непременно должен быть привязан мой будущий рассказ, добавляю к уже известным дню и месяцу еще и год: 1951.

Стало быть, сорок шесть лет тому назад? С ума можно сойти: целая жизнь! До кончины Сталина надо было прожить долгих два года, а уже витало над головами зловещее «дело врачей», уже раскручивалась кам­пания против космополитов и формалистов, еще сидели в лагерях мил­лионы, еще шепотом говорили интеллигенты на кухнях даже собственных квартир — хорошенькое времечко досталось мне: вступай в жизнь, как хочешь, бессильный и бессловесный адвокат! Как в старом анекдоте, когда идущий на казнь приговоренный спрашивает у конвоира: «Какое сегодня число?» — «Тринадцатое». — «А какой день?» — «Понедель­ник». — «Ничего себе, неделька начинается!»

Теперь я готов представить место действия: мою родную юридическую консультацию Ленинского района Москвы, которая находилась на улице Полянка, 3/9 (обычно номер дома мы произносили одним словом, как бы сплавившим цифры: «тридробьдевять»). Высоченный домище с тремя или четырьмя подъездами, причем наш был, кажется, вторым от угла и отличался от других тремя ступеньками, лежащими полукругом на троту­аре перед дверью в консультацию. Помню полукруг, как будто вижу сей­час, хотя не был там, наверное, лет тридцать.

Консультация была на первом этаже, и клиенты, поднявшись по сту­пенькам, открывали с улицы дверь прямо к нам: небольшой тамбур со стульями для клиентов, ожидающих своей очереди, а следом за тамбу­ром — большая комната метров восемь на четыре. В комнате два ряда письменных столов, и возле каждого по два стула (один для адвоката, другой для клиента). Когда все дежурные адвокаты собирались вместе и рассаживались за столами, то казались пассажирами автобуса, по­скольку видели затылки друг друга. Аналогия с автобусом подтвержда­лась большим окном вместо стены, выходящим на улицу: мы видели все, что было за окном, и улица видела все, что было в «автобусе». Были еще три маленькие комнатки, в одной сидел заведующий консуль­тацией, а две другие были предназначены для конфиденциальных бесед адвокатов с клиентами, если была в них нужда.

Еще не забыть сказать, что за особым столом при входе сидела секре­тарь консультации Зинаида Ильинична, которая, как кондуктор, объяв­ляла остановки. «Сима Осиповна, гостью примете?», «Сергей Сергее­вич, милый, к вам пришли, можно?», «Клиент к Станкевичу!», когда же публика шла, как у нас говорили, «с улицы», секретарь возглашала иначе: «Ирочки Ярославская или Филатова, кто примет клиента?» В комнате «висел» несмолкаемый «смог» непрерывных разговоров адво­катов с клиентами (актеры называют такой шум «гур-гуром»), но когда к вечеру возвращались в «альма-матер» адвокаты после судебных заседа­ний, тут уж «гур-гур» нельзя было перекричать даже воплем «караул!», это был «конец света».

Боюсь, мне придется остановить самого себя, но сделать это не про­сто. Так случалось, что, кроме каких-то случайных и небольших фраг­ментов, мне никогда не приходилось писать об адвокатуре, хотя мое сердце всегда и поныне принадлежит ей. И вот только сегодня я взялся сказать несколько добрых слов о своей неудачной любви. Впереди три истории — новеллы, которые обозначились в памяти. Но едва я прикос­нулся всего лишь к прелюдии, как почувствовал: приник к источнику жи­вительного напитка с ненасытной жаждой, утолить которую уже невоз­можно, и стал превращаться в жадного собственника, ревниво обере­гающего тему. Нет услады и горечи больше той, что пережил каждый из нас, способный сказать, как о первой любви: это было когда-то моей первой и единственной в жизни.

Придется воспользоваться нехитрой уловкой нынешних ораторов, ко­торым трудно сойти добровольно с трибуны и оторваться от микрофона: «И последнее!» — это слово магически действует не только на аудито­рию, но даже на тех, кто оберегает регламент. И последнее: буквально за месяц до 1 сентября 1951 года я отметил свое двадцатидвухлетие. С высоты нынешнего возраста отчетливо вижу, каким, в сущности, был тогда «зеленым», этого, увы, не замечая.

Первый клиент

Шел десятый день стажировки в консультации. Я, как обычно, сидел за столом и делал вид, что читаю книгу. Вокруг меня адвокаты занима­лись с клиентами, которых я смертельно боялся, предчувствуя момент, когда почтенная Зинаида Ильинична отправит ко мне первого «бесхозно­го» К счастью, она была ко мне милостива и не торопилась, прекрасно понимая мое состояние. Первое время моей задачей было пригляды­ваться, прислушиваться, примериваться, даже принюхиваться (в поме­щении, кстати, всегда приятно пахло приготовленным кофе), а лучше сказать: дышать воздухом консультации, а применительно ко мне, не воздухом - атмосферой. Она мне безумно нравилась каждым своим про­явлением: тихим «гур-гуром», внешним видом людей, меня окружающих (особенно женщин-адвокатесс, а они составляли не только лучшую, но и большую часть консультации), доброжелательностью и мягкостью в от­ношениях с клиентами (они не с радостью приходили к адвокатам, а с печалью) и даже изысканностью в обращении друг с другом: «позвольте, коллега, заметить», «окажите милость, голубушка», «побойтесь Бога, лапочка моя ненаглядная», «разрешите с вами не согласиться, сол­нышко мое», — ни одного грубого или невежливого слова, взгляда, даже жеста. Воистину, оазис интеллигентности! (К сожалению, как и все мы, я тоже не знаю, что такое «интеллигент». Нам уже давно при­вили мысль, что культура, образованность, воспитанность и пр. не все­гда сопутствуют интеллигентности, и это справедливо. Смею предполо­жить, что единственное поле, способное вырастить интеллигента, — нравственность, основу которой Сенека назвал «внутренний диалог, суд человека над самим собой, в котором он сам себе и обвинитель, и за­щитник, и судья»; даже терминологически Сенека выдержал стиль юрис­пруденции...)

На сей раз я делал вид, что читаю «Восстание ангелов», а вокруг меня адвокаты, изредка поглядывая в мою сторону, намеренно усили­вали громкость своих бесед с клиентами (как бы включая меня в суть разговоров) и вообще проводили образцово-показательный урок обще­ния с людьми, демонстрируя различные повороты и нюансы бесед. Я, конечно, был искренне благодарен старшим коллегам, но, увы, и приучен к тому, что два глаза даны человеку, чтобы одним он видел все безусловно хорошее, а вторым и нечто сомнительное или забавное. Я знал, например, что, если к вечеру заглянет в консультацию Яков Исидорович Гершуни, мы все ощутим себя в театре одного актера. Дело в том, что Гершуни был крупнейшим специалистом по бракоразводным процессам, причем разводились с его помощью только известные в стране лица. Яков Исидорович, войдя в помещение, кивал головой всем присутствующим, обходясь без рукопожатий, как делали другие, и без привычных в нашей среде поцелуев, сбрасывал с плеча дорогое пальто и оставался в неизменном белоснежном шелковом шарфике на холеной шее. Затем он садился на ближайший стул и сразу начинал негромко рассказывать, совершенно уверенный в том, что через десять секунд будет услышан всеми, кто находится в консультации, а через два часа — всей Москвой. Говорил Гершуни примерно так, приобщая и ад­вокатов, и клиентов к тайнам светской жизни звезд первой величины: «На этот раз, — начинал он, как будто мы уже знали, что было в тот раз, — я предложил имярек (директору театра) вариант развода, свя­занный с прелестным фактом его совместной жизни с женой (ведущей актрисой этого театра), которая однажды пришила пижаму супруга к своему пеньюару, чтобы он ночью не удрал на очередное свидание к некоей даме, короче говоря, конечно же: ревность! А мог бы предло­жить и другой мотив для развода, связанный...» и т. д.

Итак, я читал книгу, как вдруг адвокат Луковский (имя и отчество его напрочь выветрились из моей памяти), отпустив клиента, поднялся со своего места и подошел ко мне. Луковский, кстати, был нашим профор­гом: было ему за полсотни лет, сухой, высокий, лысый, при галстуке, как и большинство адвокатов, но еще и в пенсне, что весьма редко и в наше время, и в те времена, причем пенсне было у Луковского на це­почке, и он едва заметным движением мускулов лица освобождался от него так, что казалось, будто пенсне слетало с носа усилием воли сво­его хозяина. Постояв за моей спиной, Луковский сказал: «Позвольте по­любопытствовать, коллега, какими произведениями нынче увлечена мо­лодежь?» Я кротко ответил: «Восстанием ангелов». — «Позвольте узнать фамилию автора?» Слегка удивленный, я раскрыл обложку книги, и Лу­ковский констатировал: «Так, Анатоль Франс? Понятно!» Затем сбросил пенсне на шею и, прежде чем отойти, с явным неодобрением вкуса нынешней молодежи, громко сказал: «Про войну небось?»

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7