1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7

Итак, собственный опыт журналиста (подчеркиваю: собственный!), его знания, эрудиция, информирован­ность и, кроме того, найденные им факты — это и есть источники возникновения замысла. Других я не знаю. Впрочем, могу допустить ситуацию, при которой кто-то из коллег подкидывает журналисту свои мысли, подыскивает факты, помогает «родить» тему, делится своими знаниями и размышлениями. Раз, второй, тре­тий, ну четвертый, а потом... наступает предел. Рано или поздно, но надо петь собственным голосом, а не под чужую фонограмму, и, если выяснится профессио­нальная несостоятельность журналиста, ему придется либо влачить жалкое существование посредственности, либо расставаться с профессий.

Потому что истинный журналист не тот, кто собира­ет чужие идеи, а тот, кто щедро одаривает собствен­ными.

в начало

В музыке тема — это «мотив, мелодическое постро­ение, часто с гармоническим сопровождением, лежа­щим в основе произведения». Прекрасно. А в журналистике? «Энциклопедический словарь» дает таксе определение: «Тема — обозначение круга жизненных явлений или вопросов, которые отобраны автором и изображены в его произведении... с определенных идейных позиций»[1].

Лично меня такая формулировка не устраивает. По ней выходит, что любой материал, отобранный авто­ром, становится темой. «Отобрал», положим, такое вполне житейское явление, как любовь, — и это тема? Соревнование — тема? Преступность — тема? Да нет. Это было бы слишком просто. Не надо ломать го­лову не только над вопросом «о чем писать?», но и над вопросом «как писать?» и «зачем?».

Полагаю, если событие не просто «обозначено», если явление не только «отобрано», а выражено к нему отношение автора, вооруженного мыслями, тогда и можно говорить о наличии темы. Не просто «пре­ступность» как явление, а «причины преступности», и не просто «причины», а «социально-психологичес­кие», — это уже ближе к тому, что называется «те­мой». А что я, собственно, сделал? Сузил круг вопро­сов, и только? И выдаю результат за «тему»? Отнюдь! Я всего лишь определил главное направление журна­листского поиска и проявил свою позицию, как бы за­ранее провозгласив, что в нашем обществе кроме двух известных и «общепринятых» причин преступнос­ти — пережитков прошлого в сознании людей и влия­ния буржуазного окружения — есть третья причина: социально-психологическая, и я намерен сделать акцент на ней.

Итак, тема, по-моему, — это главная мысль или сумма мыслей, выражающих отношение автора к яв­лению, которое он выбирает для исследования и пос­ледующего изображения в своем произведении. Такое определение помогает журналисту не просто «ото­брать» явление, но осмыслить его, выявить свою пози­цию, точно соответствующую духу времени и состоя­нию современного читателя, и это может гарантировать высокий уровень убедительности и доказатель­ности будущей публикации, наполнить ее доводами и резонами и, самое главное, мыслью, если угодно — идеей.

Небезынтересно знать, что понимал под «темой» A.M. Горький. «Тема — писал он, — это идея, которая зародилась в опыте автора, подсказывается ему жиз­нью, но гнездится во вместилище его впечатлений еще не оформлено и, требуя воплощения в образах, возбуждает в нем позыв к работе ее оформления»[2]. Горький имел в виду «тему» беллетристического про­изведения, но мы, очевидно, не без оснований можем распространить это определение на журналистику. Обращаю внимание читателя на то, что главное в горьковском определении: тема — это идея! Не явле­ние, всего лишь «отобранное» автором, как толкует «Энциклопедический словарь», а идея! Таким обра­зом, механическому действию М. Горький предпочи­тал действия, освещенные мыслью.

в начало

Начну с примера. В 1928 году мой отец А.Д. Агра­новский, в ту пору работавший в «Известиях», отпра­вился по заданию редакции в Сибирь. Там на его гла­зах неожиданно лопнула, развалилась одна из первых коммун, Дело происходило, прошу не забывать, в пе­риод, предшествующий всеобщей коллективизации, когда рождение каждой коммуны считалось великой победой, а провал — великим поражением, и вся печать, все средства агитации были направлены на поддержку и воспевание коллективных хозяйств. И вдруг — нате вам, лопается коммуна!

О чем писать? Как писать? Какая «вырисовывается» тема на основании факта, ставшего известным журна­листу? Примерно такие вопросы, предполагаю, сто­яли перед газетчиком. Не пожалеем «времени», чтобы прочитать несколько абзацев из материала, вскоре опубликованного  в   «Известиях»   под  названием  «80  из 5000»[3]:

«В  дверях  раздался  оглушительный  стук,   и   в   хату ворвались человек десять.

— Что такое?!

Хозяин вскочил на ноги, зажег светильник, и вот мы сидим, взволнованные неожиданным событием, и, пе­ребивая друг друга, горячо обсуждаем случившееся несчастье.

Да, несчастье. Минут пятнадцать назад поселок Алексеевский остался без... женщин. Уложив в драги детей и кое-какой скарб, они, как по команде, разъеха­лись во все концы необъятной сибирской степи: кто в Волчиху, кто в Романове, а кто в соседний округ, — и некому уже сегодня доить коров, кормить свиней и стряпать завтрак!

Только полчаса назад закончилось организованное собрание, на котором был принят устав коммуны, только пятнадцать минут назад восемьдесят рук под­нялись к потолку и закрепили навечно за коммуной имя «Пролетариат», не отзвучал еще в ушах и в серд­це каждого из нас незабываемый «Интернационал», и вдруг — развал коммуны. Бабы не хотят в коммуну. Они тоже голосуют, но... кнутами по лошадиным за­дам. Ах, бабы, черт возьми!

В углу коммунар делится впечатлениями:

— Авдотья, спрашиваю, все равно придешь. Нет, отвечат, не приду. Не прокормишь, говорю, детей. Спа­сибо, грит, вам, Антон Митрофанович, за ваше сердеч­ное благодарность, но не беспокойтесь, сами прокор­мим. А если, грит, не прокормим, тебя заставим. И ручку подает...

— Ни,   хлопцы, —  встает  секретарь  коммуны  Амос Ефимович, — не тую воду дуете...

И он произносит на своем смешанном украинско-русском диалекте целую речь.

— Жизнь не стоит на точци замерзания...

Он горячо и страстно упрекает коммунаров в том, что «наши жены жили за нашими спинами», что они никогда ничего не видели хорошего, что, думая о ком­муне «годами и годами», коммунары не подготавливали к этой думке жен, не просвещали их, не учили...

— Эх, хлопцы, — говорит он, — мы в два месяца по­бороли Колчака, а вы не удужите женок своих за десять рокив. Сором!»

И вот к какому повороту темы приходит журналист, размышляя над фактом:

«Что весит больше на социальных весах: коммуна из 80 дворов или эти слова: «Спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность, но не бес­покойтесь, сами прокормим детей. А если нет, тебе заставим...» Негодовать ли, что в Каменском округе стало на одну коммуну меньше, или радоваться, на­оборот, что в глухой Сибири появились новые женщи­ны, которые поняли наконец, что они тоже люди, что они тоже имеют право распоряжаться своим хозяй­ством, жизнью и судьбой?.. Неловко ставить так грубо вопрос, но что делать, когда проблема эта, несмотря на одиннадцать лет существования Советской власти, остается по сей день проблемой актуальной».

Потом журналист вспоминает другую коммуну — не на 80 дворов, а на 5000, где не только не было мас­сового бегства женщин, но едва ли хотя бы одной из них пришло в голову оставить мужа. Но женщина в этом селении не имела права сидеть с мужем за од­ним столом, не выходила на базар, не смела разгова­ривать с посторонним мужчиной. Мудрено ли, что мужья записывали жен в коммуну, не только не спро­сив их согласия, но и не объяснив, и не рассказав даже, куда их записывают.

«И вот в свете сибирского случая, — спрашивает журналист, — можно ли сделать вывод, что полураб­ское правовое положение этих женщин — положи­тельный фактор социалистического строительства, ибо женщины не удирают, а бегство сибирских женщин из коммуны «Пролетариат» — отрицательный фактор социалистического строительства, поскольку коммуна стала под угрозой развала?

Не является ли бегство сибирских крестьянок явле­нием пусть болезненным, но положительным, по­скольку отражает их проснувшееся гражданское са­мосознание… Крестьянка, которая доросла до той сте­пени сознательности, когда она может в любой мо­мент порвать с мужем, курятником и коровой, — это ли не тот элемент, в котором больше всего нуждается сейчас наша коммуна?

Вот, собственно, и весь пример. Свежая, острая для своего времени и глубокая мысль автора обеспечила неожиданный поворот теме, что, в свою очередь, не могло не привлечь внимания общественности к собы­тиям, происшедшем в далекой сибирской деревне.

Да, никакой факт, даже кричащий, сенсационный, не может «повлиять на умы», если он не осмыслен авто­ром, не снабжен размышлениями, доводами, резона­ми, не обеспечен темой, имеющей свой портрет. Сен­сация сама по себе чаще всего рождает кривотолки, оставляет читателя в недоумении, не организует его отношения к событию, факту, а в итоге не формирует общественного мнения, не будит общественной мыс­ли, стало быть, не способствует выполнению главной задачи журналистики. Не помню в своей практике случая, когда бы я взялся за перо, соблазнившись «по­трясающим» фактом, не попытавшись прежде транс­формировать замысел в тему. Нет темы — и такое бывало, — и я без сожаления отказывался от написа­ния материала. Потому что просто нечего сказать чи­тателю. Голая сенсация в журналистике — это гром литавр в оркестре, звучащих вне всякой связи с мело­дией и содержанием.

Еще приведу примеры, но уже из собственной прак­тики. Без лишних предисловий еще раз опубликую не­сколько работ, написанных и напечатанных за минув­ший 1998 год в центральной прессе, уверенный в том, что мой искушенный читатель справедливо оценит повороты тем, ему предложенных. Не могу, да и не хочу открывать «америк», но принести пользу вам по­пытаюсь. Рассчитываю на извечный читательский опыт и способность видеть глазами один текст, прони­кать, однако, в его междустрочье, и еще думать при этом, анализировать и даже фантазировать. Иными словами, быть соавтором журналиста. После такого неприкрытого подмазывания я готов предъявить чи­тателю журналистские «нюни» и слезы, на сей раз даже без надежды на финальную улыбку; впрочем, я могу смягчиться позже. Ни вы, ни я, этого пока не знаем. Итак, с Богом.

КУДА ИДЕМ?

Страсти постепенно стихают. Инцидент еще не исчерпан. Любая искра вызовет новые бури. Каждый телезритель и «газетных тонн глотатель» способен думать о ситуации с Анатолием Чубайсом все, что ему хочет­ся. Как и вы, я видел и читал «драматургический» сюжет собственными глазами. Но не уверен, что мы с вами наблюдали одно и то же. Ведь наши впечатления зависят от разного понимания основ нравственности, законности и еще от политических пристрастий. Кто из нас прав? Не знаю. Могу изложить читателю собственное представление о случившем­ся, не претендуя при этом на бесспорность.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7