1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7

Московский юридический позади. Впереди — что вы думаете? Защита, обвинение, нотариат, юрисконсульство? Ошибаетесь. И не гадайте. Впереди — небо! Самое начало пятидесятых годов: ровно сотня выпус­кников, названная впоследствии «черной сотней», отправлена военко­матом на трехмесячные курсы в Аткарское авиационное училище. Какой будет толк от юриста без штурманского образования? Ползать он будет, а надо научиться летать: разве нет в этой логике истинно государствен­ного подхода к проблеме?

Теперь перехожу непосредственно к парашютному делу, во имя кото­рого и взял перо в руки: надеюсь, мой выбор темы окажется актуально-способным. Итак, в один прекрасный день наша юридическая эскадри­лья получила предложение от командования вручить свою жизнь кусочку «мануфактуры», как точно выразился один из нас. Добровольцами из сотни курсантов стали ровно двадцать восемь человек, немедленно на­званные «панфиловцами». Кто забыл, тому напомню: именно столько было солдат в повести Александра Бека, героически погибших при за­щите Москвы. Весьма лестная для нас — камикадзе — аналогия и пер­спектива, не так ли? — всем остальным по эскадрильям на зависть. Опускаю подробности, связанные с нашим военно-штурманским бытом.

Сразу перехожу к событию. После двух часов устного инструктажа мы дважды прыгнули с трехметровой высоты в песок, чтобы ощутить жест­кость приземления с помощью нашей «мануфактурочки» по имени «ПД-48» (десантный парашют: четыре угла у купола, четыре стропы в руках у нас). Ощутили: жестковато, но не смертельно. Вскоре мы оказались на аэродромном поле, причем полностью экипированные: в шлемах, с дву­мя парашютами (основным на спине и запасным на пузе), да еще в кир­зовых сапогах с двумя плотными портянками (чтобы уберечь обувь при динамическом выхлопе парашюта от самостоятельного полета в откры­том космосе).

Утром «судного дня» нас кормили в столовке училища отдельно от «слабаков», причем усиленным пайком, как гусей перед забоем: допол­нительная порция масла, четыре кусочка сахара (вместо двух), а после экзекуции все наши оставшиеся на земле (живыми!) курсанты добро­вольно пожертвовали камикадзе свои обеденные компоты, но не в натуре, а с торжественным спичем: естественно, только вернувшимся на землю невредимыми и, тем более, покалеченным; и присягнули: кля­немся!

Уже работал двигатель «Ли-2», который и должен был проводить нас в последний путь. Просто так наш инструктор-майор отпустить не мог: как же не поиздеваться, тем более что вся наша эскадрилья стояла четким каре подле нас. Дело понятное и простимое. Минуты перед посадкой в «литушку». По нашим лицам (чувствую и вижу) вымученные «беззабот­ные» блуждающиеся улыбки: а с чего, собственно, волноваться, если мы не первые, не последние? Майор без единой улыбки произносит на­путственную речь. Прохаживая перед строем с руками, не по-армейски сложенными за спиной, говорит (вспоминаю не дословно, но близко к реальности):

«Значит, так. От фалов вы сами отказались (и правильно сделали, они вам на фиг не нужны). А потому ваша жизнь теперь будет зависеть не от случая, а от собственных действий. Прыгать будете друг за друж­кой и по весу: тяжелые — первые, за ними легкие. Вопросы есть? Воп­росы есть (хотя у каждого из нас кляп во рту): почему по весу? Отвечаю: тяжелый в полете догоняет легкого и садится на купол и «гасит» его. А зачем вам такой чирий на шею? Правильно понимаете. Оторвавшись от самолета, вы считаете про себя так: один-и, два-и, три-и, четыре-и (получаются ровно четыре секунды), после чего дергаете кольцо, ко­торое у каждого на груди слева, а на кольце уже лежит рука, но чтобы случайно или со страху не дернуть раньше времени, ладонь — под мыш­ку! Отсчитали до «четыре-и», переводите ладонь на кольцо и — с Бо­гом».

Мы все, как немые. Инструктор тоже делает паузу. С руками за спи­ной, как на лекции в институте, проходит слева-направо и наоборот, после чего спокойно изрекает: «Если основной парашют не открывает­ся, вы без паники дергаете кольцо запасного. Ясно? Но если и второй не открывается, у вас... (он делает типичную драматургическую выве­ренную паузу) есть два варианта выхода из положения. Первый: прихо­дите ко мне на склад, и я меняю вам парашюты. Второй вариант (дела­ет очень долгую паузу): дергаете себя именно так: за «это самое», по тому что «оно» вам уже не понадобится. Вопросы есть?»

Вопросов не было. Я прыгал (по весу: девяносто кэге) четвертым. Сосчитал до «четырех-и» и не дернул за кольцо: такого блаженства от свободного полета я никогда в своей жизни ни «до», ни «после» не ис­пытывал. Расправил руки, перевернулся со спины на живот, потом про­летел головой вниз, потом вверх, посмотрел на землю, потом на небо, всласть ощутив упругость воздуха, похожего на резиновую подушку. И лишь после всего испытанного вдруг сообразил: пора! Мгновение для меня воистину остановилось: оно было счастливым. Ребята, ждущие нас на земле, потом говорили, что одна точка (точкой был я), обогнав всю команду, стремительно шла вниз, рождая тревогу. Когда парашют наконец вырвался из чехла, меня сильно тряхнуло, и сапог, слетев с ноги спикировал на землю первым, словно разведчик.

Первым моим желанием было: немедленно в небо! От того прекрасно­го эпизода у меня, как у всех «панфиловцев» осталось удостоверение, врученное нам перед строем начальником Аткарского училища штурманов дальнего действия. Удостоверение было странное, но по-военному ус­тавное: «Свидетельство парашютиста-однопрыжника».

Сегодня я довольно часто вижу своих собратьев-однопрыжников не только по небу, но и по земле. Чаще всего во властных структурах или в бизнесе: разве быть премьером России, пресс-секретарем Президента или главой Центробанка не означает быть тем самым десантником с по­четным «свидетельством» в кармане? Если верно говорят, что в одну и ту же воду невозможно войти дважды, то входить в одно небо — можно! Есть рекордсмены-парашютисты, а это значит: бывают и десантирующие «однопрыжники» на чиновничьи должности и в Правительстве, и в Думе, и даже в журналистике (как в прессе, так и на радио и на трех каналах «телека»). Их рекордная выживаемость далеко не всегда является сино­нимом принципиальности и бескорыстности. Кто готов признать себя «однопрыжником» публично, наберитесь мужества и рискните.

Вам — слово.

По какой-то необъяснимой причине вспоминаю сейчас Франсуа-Мари Аруэ, сказавшего так: «Нельзя, домогаясь должности лакея, надеяться на славу великого человека»[6]. Может, в этом секрет ответа на возни­кающий у меня вопрос?

И все же сравниться с небом ничто не может. Даже «вылетая» с од­ной должности на другую или даже «в никуда», не забывайте, дорогие десантники: настоящее счастье вы испытаете только в свободном полете.

А если иначе, то — какой смысл?!

   Вся Россия. 1998, 8—9 ноября

в начало

Давайте еще раз поразмышляем о теме и ее поворо­тах на примере уже прочитанных вами в этой книге очерков. Представьте себе «а минуту, что факт развала коммуны (см.) стал известен автору еще в Москве, до отъезда в командировку. Известна и причина разва­ла: бабы бросили мужиков и отказались вступить в «Пролетариат». И больше бы автор ничего не знал. Мог ли поворот темы родиться у него еще до поездки в Си­бирь? Могла ли возникнуть мысль встать на защиту женщин, их права выбирать себе судьбу? Могла ли явиться идея признать бегство женщин из коммуны положительным фактором социалистического строи­тельства, хотя и влекущая за собой гибель коммуны, а рабское повиновение мужу и обстоятельствам — фак­тором отрицательным, хотя и сохраняющим коллек­тивное хозяйство?

Полагаю, что на основе знаний общей ситуации и конкретного момента и того опыта и жизни, которыми обладал автор статьи, поворот мог родиться. Больше того — должен был родиться. Больше того — именно до поездки. И тогда журналисту оставалось отпра­виться в Сибирь лишь за материалом. За каким мате­риалом? За Амосом Ефимовичем — секретарем ком­муны, говорящим на смешанном украинско-русском диалекте, за Татьяной и Алексеем, которые «цельный год вели любовную коммерцию», за «сами прокормим детей» и «спасибо вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность», за названиями деревень, за «жизнь не стоит на точци замерзания» и т. д. и т. п. Собственно, если разобраться, а что еще привез автор домой, вернувшись из командировки? Детали, живую лексику, имена и фамилии реальных крестьян, не­сколько цифр и мысли, высказанные коммунарами. Но не поворот темы, не главную идею, не концепцию! Ма­териал понадобился ему, чтобы подтвердить свое предвидение, придать очерку достоверность и убеди­тельность.

Работа журналиста складывается поэтапно. Замы­сел и факт, как известно, могут поменяться местами, но лотом следует рождение темы, сбор материала, его обработка, и так вплоть до написания. Но стоп! Где место авторской концепции: до или после материа­ла? Любой ответ на этот вопрос не бесспорен, хотя имеет принципиальное значение: он, думаю, во-первых, обнаруживает верное или неверное понимание смысла журналистики; во-вторых, открывает или не открывает доступ к залежам главных секретов журналистского мастерства; в-третьих, решительным образом сказыва­ется на качестве нашей работы.

Но давайте вновь договоримся о терминологии. Что я вкладываю в понятие «авторская концепция»? Если тема — это сумма мыслей, выражающих отношение автора к отобранному для исследования явлению, то концепция, по-моему, та же сумма мыслей, однако приведенных в систему, то есть модель будущего про­изведения. Концепция — родная сестра темы, по воз­расту — младшая, потому что рождается позже, а по значению, по основательности — старшая. Тему мож­но сформулировать без доказательств, а концепция непременно содержит обоснования, доводы, резоны. От замысла к теме — полшага, до концепции — пол­ный шаг. Не знаю даже, что еще добавить... Пожалуй, то, что без темы ехать в командировку противопоказа­но, мы об этом уже говорили: голый факт, как и голый замысел, всего лишь повод для выступления в газете, и это, кажется, всем понятно. А вот можно ли, обла­дая темой, но не концепцией, ехать и собирать мате­риал — еще вопрос.

Моя позиция категорична. Исходя из задач, стоящих перед современной журналистикой, и полагаясь на опыт многочисленных коллег, да и свой собственный, утверждаю: концепция должна создаваться не после, а непременно до сбора материала. «Таковы мои склонности и мои взгляды, — писал М. Монтень, — и я предлагаю их как то, во что я верю, а не как то, во что должно верить»[7], Иными словами, лично я убежден — хотя и не навязываю никому своего убеж­дения, — что в зависимости от того, как мы работа­ем, собираем ли сначала материал, обдумываем его и только потом «рождаем» концепцию или начинаем с модели, чтобы затем собрать материал и осмыслить его в рамках нашей концепции, в зависимости от это­го:

мы или журналисты-хвостисты, идущие по следам событий, или смело шагающие впереди, опережающие события;

мы   или   способны   на   повторение   уже   известного, или можем говорить читателю нечто новое;   

мы   или   обречены   подтверждать   уже   сложившееся  общественное мнение,  или не теряем надежду будить его и формировать;

мы или новички в газетном деле, или опытные доку­менталисты, работающие профессионально.

Конечно, заниматься журналистикой по принципу «увидел и написал» можно. Многие так и делают, да и я в том числе. Это куда легче, чем работать по прин­ципу «предвидел, увидел и написал». Разве сопоста­вимо влияние одного и другого на процесс формиро­вания общественного мнения? Разве сравнимы следы, оставляемые в журналистике тем или иным газетчи­ком?

Допускаю, что я слишком категоричен, хотя катего­ричность в данном случае всего лишь средство для заострения проблемы. Но теперь, «заострив», попыта­юсь чуть-чуть успокоить коллег, особенно тех, кото­рые разволновались и принимают концепцию за предвзятость. Их недоумение понятно: а как же, мол, быть с объективностью журналиста, как гарантиро­вать правдивость его писаний, если мысленная мо­дель создается еще до столкновения автора с реаль­ной жизнью? Согласен: есть сложности. Но концепция действительно была бы предвзятостью, если бы ни на чем не основывалась: ни на жизненном, ни на соци­альном опыте журналиста, ни на его знаниях, ни на его информированности. Однако речь идет о вполне обоснованном устремленном вперед предвидении, а не о стоящей на месте, как недвижимое имущество, предвзятости — еще раз подчеркиваю это обстоя­тельство. Кроме того, кто же будет отрицать, что даже гениальное предвидение может быть откорректиро­вано реальностью, окажись оно в столкновении с так называемыми «мешающими деталями». Но в том-то и дело, что возможная «правка» способна свернуть го­лову как раз предвзятости, а не концепции, которую она может лишь уточнить и сделать еще более досто­верной. Стало быть, немного смягчив категоричность, я готов добавить к понятию «концепция» слово «пред­варительная», имея в виду, что после сбора материала она станет «окончательной».

Нам еще предстоит разговор, посвященный созда­нию модели будущего очерка, и потому я ограничусь пока тем, что сказал. Повторю в заключение, что концепция дает возможность газетчику идти к своему герою с мыслью, что вовсе не исключает и дру­гой возможности — за мыслью. Да, и за мыслью! Но я полагаю истинным журналистом можно считать того, кто умеет искать и находить факты в подтверж­дение собственных идей, которые он намерен донес­ти людям.

в начало

В теории журналистики есть много толкований «факта». Например, А. Ракитов отмечает, что «факт» многозначен, и указывает на три наиболее распрост­раненных его значения: синоним логического терми­на «истинно», синоним термина «событие» и, кроме того, обозначает «фактом» «особого рода высказыва­ния, представляющие собой статистическое резюме ряда непосредственных эмпирических данных, полу­ченных в эксперименте».

Вы поняли?

Я   предпочитаю   определения   попроще,   к   примеру: факт — это  упрямая  вещь.   Без  мудрствований  лука­вых.   В этой  известной  формулировке  содержится  самое главное для нас, документалистов: качество факта — его упрямство, с которым нельзя не считать­ся и которым надо уметь пользоваться. Подобное его качество диктует профессиональное отношение к фак­ту: ни в коем случае не прибавлять, не убавлять, не трогать, не подтасовывать — всецело полагаться на факт.

Но обратимся к каналам, по которым приходят или должны приходить к нам факты. Воспользуюсь приме­рами из редакционной практики «Комсомольской правды», хотя и допускаю, что они далеко не исчер­пывают возможных вариантов. Надеюсь, однако, что даже опыт одной газеты позволит нам проследить не­которые современные тенденции в работе с фактом. Итак, каналы.

Первый: публичный рассказ сотрудника редакции, вернувшегося из командировки. Цель рассказа — ин­формировать коллег о положении на местах, о под­робностях события, о настроении людей, о достиже­ниях и поражениях, об истории вопроса, о перспекти­ве — короче говоря, обо всем, что рассказчик считает достойным внимания.

Не буду говорить о творческой атмосфере, царящей в аудитории, когда журналист, вернувшись домой, от­кровенно и непринужденно делится со своими това­рищами впечатлениями, половина которых не войдет и не может войти в публикацию. Не в этом суть. Главное, что коллеги получают ценную информацию, кото­рая наравне с фактом служит источником замыслов, а рассказчик апробирует на коллегах некоторые поло­жения будущего материала. Выгода, таким образом, взаимная и бесспорная.

На моей памяти за один только год выступление в Голубом зале редакции Василия Пескова,  вернувшегося  из  Америки   («Вася, —  спросили  его, —  что  тебя больше всего поразило в Штатах?» — «Понимаете, — ответил  Песков, —  если  короче:   из  крана,   на   кото­ром   написано   «горячая  вода»,   течет  именно   горячая вода!»); рассказ Леонида Репина, участника научного эксперимента на необитаемом острове (его засыпали вопросами, связанными с психологией островитян, проявив неожиданный интерес к теме, которой он прежде не придавал особого значения); выступление Владимира Губарева, вернувшегося из Индии, Павла Михалева, оказавшегося первым советским журнали­стом в революционной Португалии; размышления Анатолия Юркова о положении на БАМе в период, когда «Комсомольская правда» была настроена на фанфарный лад, но после его аргументированной речи основательно сбавила тон и перешла на деловой язык.

Второй: общение журналистов друг с другом в нео­фициальной обстановке — то, что называется «вели­ким трепом»: сидя верхом на редакционных столах. Цель та же, что и рассказов в Голубом зале, но эффект значительней: больше взаимной раскованности, есть возможность не только сообщить факт, но и сразу его осмыслить, «прокрутить» и выйти на тему, уточнить концепцию.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7