1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 И каждый да сеет по нивам их семя распада
Повсюду, где ступит и станет.
Если только коснетесь чистейшей из лилий их сада,
Почернеет она и завянет;
И если ваш взор упадет на мрамор их статуй –
Треснут, разбиты надвое;
И смех захватите с собою, горький, проклятый,
Чтоб умерщвлять все живое.
Презрение и брезгливость к русским, украинцам,
полякам, как к существам низшего типа, недочеловекам, ощущается почти в каждом
рассказе «Конармии» И. Бабеля. Полноценный человек, вызывающий у автора уважение
и сочувствие, встречается там только в образе еврея. С нескрытым отвращением
описывается, как русский отец режет сына, а потом второй сын – отца («Письмо»), как украинец признается, что не любит
убивать, расстреливая, а предпочитает затаптывать насмерть ногами
(«Жизнеописание Павличенка, Матвея Родионыча»). Но особенно характерен рассказ
«Сын Рабби». Автор едет в поезде вместе с отступающей армией:
«И чудовищная Россия, неправдоподобная как стадо
платяных вшей, затопала лаптями по обе стороны вагонов. Тифозное мужичье катило
перед собой привычный гроб солдатской смерти. Оно прыгало на подножки нашего
поезда и отваливалось, сбитое прикладами».
Но тут автор видит знакомое лицо: «И я узнал Илью,
сына житомирского рабби». (Автор заходил к раввину в вечер перед субботой – хоть и политработник Красной Армии – и отметил «юношу с лицом Спинозы» (рассказ «Гидали»).
Его, конечно, сразу приняли в вагон редакции. Он был болен тифом, при последнем
издыхании, и там же, в поезде, умер. «Он умер, последний принц, среди стихов,
филактерии и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я – едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, – я принял последний вздох моего брата».
Холодное отстранение от окружающего народа часто
передают стихи Э. Багрицкого, в стихотворении же «Февраль» прорывается крайняя
ненависть. Герой становится после революции помощником комиссара:
Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа...
Я много дал бы, чтоб мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из-под которых седой спиралью
Спадали пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь.
Однажды, во время налета на подозрительный дом, автор
узнает девушку, которую он видел еще до революции, она была гимназисткой, часто
проходила мимо него, а он вздыхал, не смея к ней подойти. Однажды попытался
заговорить, но она его прогнала... Сейчас она стала проституткой...
Я – Ну, что! узнали?
Тишина.
– Сколько дать вам за сеанс?
И тихо,
Не раздвинув губ, она сказала:
– Пожалей меня! Не надо денег...
Я швырнул ей деньги,
Я ввалился
Не стянув сапог, не сняв кобуры,
Не расстегнув гимнастерки.
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28
|
