<<<     ΛΛΛ     >>>   

Для Гальберштадтского Анонима все это предприятие, все деяния «столь смиренного, сколь и уничиженного воинства: — плод чудесных свершений творца.131) Гунтер Пэрисский многократно, по разным поводам, указывает на десницу господню как силу, определявшую ход и обусловившую конечный исход всего дела. Уже в первой главе своей «Константинопольской истории» [154] хронист предупреждает читателя, что тот найдет в его труде «описание великих и славных деяний, которые не смогли бы ни в коем случае ни быть произведенными, ни произойти иначе как по божественному повелению (nisi divino jussu, nullatenus vel fieri, vel accidere potuerunt)».132) В дальнейшем Гунтер находит немало случаев конкретизировать эту общую предпосылку, необходимую, по его мнению, для правильного понимания событий похода. «Каждый, кто внимательно обратит [к ним] взор, сможет увидеть тайные приговоры божьи (occulta Dei judicia) и скрытые причины совершившегося (latentes rerum accidentium causas poterit pronotare)»,133) — пишет он о борьбе за Константинополь в 1203—1204 гг. Гунтер полагает, что самое отклонение крестоносцев от первоначальной цели в сторону Византии произошло по небесному предначертанию: «Это по неодолимому велению господа (ex... irrefregabili Dei dispositione), как надлежит верить, случилось так, что наше войско, которое по взятии Задара торопилось уже было сразу направиться к Александрии, [затем], изменив намерение, объявило войну этому городу (Константинополю. — М. 3.) и, двинув флот с враждебными целями, вторглось в его пределы».134) Он глубоко убежден, что если крестоносцы отважились с риском для жизни предпринять атаку Константинополя со стороны моря, то это, «как они знали, было бы совершенно невозможно без божественной поддержки».135) И, конечно, взятие греческой столицы — самый знаменательный в его представлении результат благоволения господнего к франкам: Гунтер дважды проводит эту мысль в своей хронике. «Надобно верить, — заявляет он, выступая в данном случае с позиции папства, — что бог определил быть тому, чтобы этот город, который, опираясь на свои силы и могущество, уже много времени как отпал от римского престола, был теперь доблестью наших и их победой, коей они и не ожидали, возвращен к церковному единству».136) И несколько далее: «Я не думаю, что без некоего чуда божьего благоволения (absque certo divini favoris miraculo) могло бы случиться, что этот основательнейшим образом укрепленный город, которому помогала вся Греция, мог так неожиданно и так легко перед лицом всего света оказаться в руках [столь] немногих».137)

Все эти и аналогичные рассуждения, встречающиеся в мемуарах и хрониках Четвертого крестового похода, показывают, что методологически их авторы еще прочно стоят, если можно так выразиться, на провиденциалистской почве, которая в сущности мало чем отличается от той, что составляла идейную [155] основу ранних хроник крестоносного движения.138) И все же, когда вчитываешься в оба «Завоевания Константинополя» (Виллардуэна и Робера де Клари), в «Константинопольскую историю» Гунтера Пэрисского и в прочие труды о Четвертом крестовом походе, созданные в начале XIII в., когда мысленно сопоставляешь их с произведениями историков конца XI и XII вв., невозможно освободиться от впечатления, что записки современников событий 1202—1204 гг. вносят во всю латинскую историографию темы еще более значительную порцию реалистического духа.

Выше неоднократно отмечалась своеобразная двуплановость освещения истории крестовых походов в сочинениях их хронистов, сочетающая провиденциалистски-символизированное и в то же время самое непосредственное отображение действительности. Мы вправе сказать, что в мемуарах и хрониках Четвертого крестового похода соотношение этих обоих элементов, или уровней подхода к описываемому, еще сильнее изменяется в пользу второго, т. е. воспроизведения исторических событий во всей их живой непосредственности.

Знаменательно прежде всего то, что мемуары обоих светских историков написаны не на латинском, а на французском народном языке (а записки Робера де Клари — даже на местном диалекте!), — факт, отражающий не только развитие национального самосознания во Франции, но и свидетельствующий о стремлении этих авторов стать ближе к жизни. Желая спуститься с заоблачных высот символических толкований и аллегорических изображений на земную почву, они рассказывают о пережитом и увиденном собственными глазами так, чтобы сделать свой рассказ доступным и интересным для сравнительно широких кругов французов. О том же стремлении ясно говорит и общий тон повествований обоих мемуаристов — простой, безыскусный, лишенный выспренности, тон рассказов не о «деяниях божьих», а о земных, людских делах, вызванных непосредственными практическими интересами участников событий.139) В записках Робера де Клари мы не найдем даже обычного в ранних хрониках крестовых походов «высокого» зачина. «Здесь начинается история тех, кто завоевал Константинополь, — прямо приступает к делу [156] рассказчик, — кто они были и по какой причине направились к Константинополю». Указав ориентировочно время развертывании событий (по именам царствующих государей Франции и Германии, а также папы Иннокентия III), историк переходит к проповеди Фулька из Нейи, которая побудила многих франков взять крест, «ибо он [Фульк] был благочестивым человеком». Затем следует обстоятельный перечень баронов и священнослужителей разного ранга, а также рыцарей, решившихся отправиться в дальние края. Далее рассказывается об избрании «всеми графами и знатными баронами, которые приняли крест», Тибо Шампанского предводителем войска, о его смерти и смерти Фулька из Нейи. Коротко описываются последовавшие за этим суассонские совещания сеньоров, обсуждавших вопрос о выборе нового вождя ополчения, говорится о приглашении, посланном ими Бонифацию Монферратскому, его прибытии в Суассон, принятии верховного командования, о переговорах относительно найма флота для переправы «за море», о том, как крестоносцы двинулись в путь к сборному пункту — Венеции.140) Словом, речь идет о вполне прозаических предметах, и только о них, не сопровождаясь упоминаниями о будто бы сопутствовавших началу предприятия таинственных видениях небожителей, их вещих пророчествах, звездных и прочих знамениях и почти не обрамляясь другими сверхъестественными мотивами, столь подчеркнуто выпячивавшимися богобоязненными хронистами конца XI — начала XII в.

Правда, нельзя сказать, что Робер де Клари и Виллардуэн обходятся вовсе без всяких чудес. Оба писателя, рассказывая о проповеди крестового похода «святым человеком» — Фульком из Нейи — в Иль де Франсе и «других близлежащих местах», считают своим долгом отметить, что «бог творил через него многие чудеса (sachiez que... Nostre Sires fist maintes miracles por lui)»;141) (по Роберу де Клари, господь даже «совершал много великих чудес — Damediex faisoit molt grans miracles pour lui)».142) Однако подобно хронистам Второго крестового похода, мемуаристы Четвертого (в отличие от авторов хроник Первого похода) также не прилагают ни малейших стараний раскрыть какие-нибудь реальные (т. е. заведомо фантастические) подробности этих чудес. Заслуживает внимания, что в повествовании Робера де Клари о самом крестовом походе не упоминаются никакие видения, которые бы являлись участникам предприятия. Единственный случай такого рода, который к тому же произошел задолго до описываемых событий и не имел к ним [157] прямого отношения, приводится в связи с попыткой автора мемуаров объяснить происхождение некоей поразившей его реликвии, найденной крестоносцами в часовне дворца Вуколеон в Константинополе: то были священная черепица и кусок полотна с отпечатками лика господня. Робер де Клари связывает историю этой святыни с преданием, видимо, услышанным им в Константинополе: некогда бог явился благочестивому константинопольскому каменщику, возводившему дом для какой-то богатой вдовы, и таким образом выказал ему свое благоволение.143) Кроме этого, полученного историком от греков объяснения, никаких других проявлений аналогичных взглядов в его труде не встречается.

Вообще говоря, сочинение Робера де Клари, если иметь в виду его настроенность в целом, напоминает рыцарский роман, богатый самыми невероятными, но вполне земными по своему характеру приключениями. Приключенческий элемент особенно усиливается там, где автор, рядовой рыцарь, недостаточно осведомлен о действительном ходе каких-либо событий: тогда он дает полную волю своей пылкой, однако привязанной все же к «посюстороннему» фантазии.144) Таковы некоторые его византийские экскурсы, в частности рассказ о бегстве императора Андроника из Константинополя после переворота 1185 г.: буря прибивает его корабль к берегу, Андроник прячется среди бочек содержателя какого-то кабачка, жена кабатчика узнает переодетого императора, о нем доносят некоему проживающему вблизи вельможе, в свое время пострадавшему от Андроника; экс-императора хватают, доставляют к Исааку (будущему василевсу Исааку II), который отдает его на растерзание толпе и пр. К этой же категории описаний принадлежит рассказ Робера де Клари о злоключениях в Византии и на Востоке маркиза Конрада Монферратского, защитника Тира в период Третьего крестового похода.145)

Робер де Клари не упускает случая упомянуть об особенно необычайных по своей красочности деталях событий, действительных или только рисуемых ему воображением. Так, будучи одушевлен явно враждебными чувствами к Андронику, он не без удовлетворения описывает, как толпа греков, которой тот был выдан на расправу, обсуждала разные способы умерщвления низвергнутого самодержца: одни предлагали его сжечь, другие — сварить в кипятке, пока, наконец, по чьему-то предложению его не усадили нагим на верблюда и в таком виде под [158] улюлюканье народа провезли через весь город. Во время этой процессии всякий безнаказанно оскорблял Андроника, причинившего грекам столько зла, бил его, колол, вонзал в тело нож или меч; девушки и женщины, честь которых была некогда поругана Андроником, дергали его за усы и подвергали словесным и телесным издевательствам... Когда Андроник таким образом закончил свое турне по столице, от бывшего императора ничего не осталось: он был разодран в клочья; «а потом взяли кости и бросили на свалку».146) Как видим, историк рисует (отчасти с помощью воображения, а во многом и опираясь на достоверные факты — расправа над Андроником засвидетельствована также византийским историком Никитой Хониатом147)) весьма реалистичную картину событий, в которой провиденциалистская символика вовсе не находит места.

Сходные черты реалистического подхода к теме наблюдаются и в современной запискам Виллардуэна и Робера де Клари хронике церковного автора, уже цитировавшегося нами монаха Гунтера Пэрисского. Он тоже начинает свой рассказ с незамысловатого описания весьма обыденных фактов — с того, как аббат его обители Мартин Пэрисский получил повеление папы Иннокентия III «самому, не колеблясь, принять крест и взяться всенародно проповедовать то же самое в своей округе». Гунтер обстоятельно повествует об этой проповеднической деятельности аббата, о том, как «весьма жадно» (cupidissime) ловили слова проповедника внимательно слушавшие его многочисленные прихожане, собиравшиеся в храм Святой Марии: «Все они стояли с разверстыми ушами, устремив на него свои взоры, и напряженно ждали, какие воспоследуют от него распоряжения или увещевания и что из небесных благ он пообещает тому, кто изъявит [желание] повиноваться». Самую напряженность ожидания хронист объясняет просто-напросто тем, что, в то время как в других окрестных районах уже давно велись «превосходные проповеди», возбуждавшие слушателей, «в сей местности еще никто до сих пор ни словом не обмолвился об этом (nullus adhuc ejusdem rei faceret mentionem)».148) Далее приводится текст проповеднических речей аббата, описывается сильное впечатление, производившееся на присутствовавших выступлениями этого «достопочтенного мужа». Он назначает срок отправления в поход, а затем продолжает свой проповеднический вояж, останавливаясь для выступлений в особо «густонаселенных местах». Завершив проповеди, аббат отправляется в главную, резиденцию своего ордена — в Сито — и получает у его магистра разрешение идти в поход. Наконец, весной 1202 г. предводительствуемый им отряд крестоносцев выступает в путь по дороге, которая требовала [159] наименьших усилий и была самой краткой — она вела через «узкие проходы Триентской долины к Вероне».149)

Никаких чудес, знамений, ничего «потустороннего» и в этом рассказе мы не обнаруживаем, а вместо обязательных еще сто лет назад описаний чудесного дается подробная, составленная в апологетических тонах характеристика несколько необычного предводителя эльзасского отряда — аббата Мартина, сравниваемого автором со святым Мартином Турским.150)

Вот эльзасцы во главе с командиром-монахом прибыли в Верону. «Они были с величайшей радостью встречены как населением города, так и огромной толпой крестоносцев, ранее собравшихся сюда со всего света».151) Пробыв здесь некоторое время, воины-пилигримы направляются к Венеции. Там выдвигается предложение о походе в Египет, на Александрию. Но венецианцы требуют сперва завоевать для них далматинский город Задар, говоря, что он-де «всегда поступал вразрез с их интересами (semper suis utilitatibus fuisse contrariam)»:152) часто задарцы «пиратскими налетами грабили венецианские корабли, груженные товарами». Пилигримам приходится повиноваться «хозяевам флота и владыкам Адриатического моря», на чем настаивает и папский легат — кардинал Петр Капуанский.153) Крестоносный флот берет курс на Задар.

В таком мирском плане ведется в основном все повествование Гунтера о событиях 1202—1204 гг.; в нем прежде всего действуют люди, решительные или колеблющиеся, благородные или низкие, но в основном события развиваются сами по себе, в силу внутренней логики, подчас — случайностей, и верховный творец вмешивается в их ход не слишком уж часто; решения принимаются и осуществляются (или, напротив, не выполняются) самими крестоносцами, руководствующимися мотивами земного порядка. Перед нами яркий образец того, как все шире распространявшееся среди историков представление об отсутствии постоянного и непосредственного вторжения бога в историю, общее течение которой определено им от века, открывало благоприятные перспективы для сравнительно трезвого восприятия и изображения действительности.

В этой связи надлежит отметить ярко выраженный интерес авторов записок и хроник Четвертого крестового похода к людям — участникам антиконстантинопольской авантюры, к мотивам их поступков, внутренним переживаниям, личным и политическим стимулам, определявшим их действия. Основой последних на практике оказываются обычно собственные намерения и желания крестоносных рыцарей и их главарей: традиционные [160] историософские установки исподволь дают едва заметную трещину. В описаниях событий еще чаще, чем раньше, выступает стремление историков проникнуть в сферу психологии героев, раскрыть их человеческие свойства — достоинства или пороки. Конечно, это стремление получает еще весьма примитивное, эмбриональное выражение (эпоха гуманизма далеко впереди!), но оно все же налицо, и исследователь не вправе пройти мимо подобных явлений.

Ранние хронисты крестовых походов если и пытались сказать что-либо о личности того или иного крестоносца, то, за редкими исключениями (Рауль Каэнский), довольствовались краткими, описательно-обобщенными и, как правило, стандартными характеристиками. Эпитеты, которыми наделялся герой повествования, «больше относились к его положению, нежели к внутренним качествам, и носили оценочный характер («знатный», «преславный», «выдающийся» или же, напротив, «подлый», «коварный», «гнусный», «вероломный» и т. д.); они не раскрывали по существу индивидуальность описываемого лица.

Хотя этот прием сохраняет свое значение и в произведениях, написанных сто лет спустя,154) но в них мы уже имеем дело и со спорадическими попытками более тонко и углубленно изобразить душевный мир героев, более детально обрисовать их черты, мотивировать их действия. Крестоносцы обычно радуются своим успехам, огорчаются неудачами, питают чувства привязанности или ненависти, вызванные личными, религиозными, политическими причинами.

2 февраля 1204 г., во время победоносной для франков схватки близ Филеи с отрядом Мурцуфла, они захватили потерянную греками при отступлении икону богоматери. Франки, увидев икону, богато отделанную золотом, оставили преследование противника, кинулись к иконе и «унесли ее в лагерь с превеликой радостью и торжеством (а rnolt grant goie el molt grant fest)».155) Во время одной из вылазок греков против осадивших Константинополь крестоносцев был ранен камнем в руку барон Гийом де Шамплит, только что захвативший в плен Константина Ласкаря. «И его было очень жаль, — скорбно отмечает [161] Виллардуэн, — так как он [Гийом] был весьма благочестив и храбр [que il ere mult preuz et mult vailanz)».156) 9 апреля 1204 г был предпринят неудачный штурм Константинополя: по словак Робера де Клари, отступившие франки были этим «сильно опечалены (molt dolent)».157)

Бонифаций Монферратский, вождь крестоносцев, отмечает тот же автор, во время переговоров на острове Корфу с послами царевича Алексея и немецкого короля Филиппа активнее других ратовал за план похода на Константинополь: он якобы «жаждал отплатить за зло, некогда причиненное ему византийским императором». И еще яснее: «Маркиз ненавидел константинопольского императора (haoit l'empereur de Constantinoble)»158) (в данном случае для нас не имеют значения фактические нелепости, лежащие в основе самого объяснения Робером де Клари предыстории взаимоотношений маркизов Монферратских с Византией в 80-х годах XII в.159) — важен самый характер этих объяснений). Благополучно завершены переговоры Бонифация с латинским императором Балдуином Фландрским (осень 1204 г.) о передаче маркизу македонских земель (Салоникского королевства). Крестоносцы по этому случаю исполнились радости, замечает Виллардуэн: ведь «маркиз был одним из самых доблестных рыцарей на свете и более всех любимым рыцарями — никто не одаривал их столь щедро».160) Облик Бонифация Монферратского здесь раскрывается (отчасти, по крайней мере) уже через его поступки, в динамике, а не приемами иконописи.

Примечательно, кстати, самое изображение Виллардуэном обстоятельств распри, вспыхнувшей весной 1204 г., вскоре после утверждения крестоносцев в Константинополе и раздела Византии, между императором Балдуином I и маркизом Бонифацием Монферратским, недавним вождем крестоносного воинства (причиной раздора послужило нежелание императора передать этому сеньору Салоники). Конфликт, в ходе которого развернулись открытые военные действия сторон (Бонифаций осадил Адрианополь), вызвал большое возмущение среди крестоносцев, оставшихся в Константинополе, поскольку ставил под угрозу [162] их завоевания.161) Для урегулирования междоусобицы бароны отряжают в мае 1204 г. из Константинополя посольства к обоим сеньорам — латинскому императору и маркизу Монферратскому. Кого же и по каким мотивам уполномочивают они вести эти переговоры со столь некстати впавшими во взаимную вражду сторонами? К императору Балдуину I в Салоники делегируется Бэг де Франсюр, «мудрый и одаренный красноречием (sages et emparlez)»,162) а к Бонифацию Монферратскому под Адрианополь, осажденный им (к негодованию Балдуина I), направляется в числе других сам маршал Шампанский Жоффруа Виллардуэн, автор мемуаров — «поелику он [был] близок с маркизом (qui mult ere bien de lui)». Но, несмотря на свои добрые с ним отношения, Виллардуэн при встрече с Бонифацием весьма решительно (mult durement) выговаривает ему за ненужную свару с императором и предпринятые этим горячим итальянцем военные действия против Адрианополя.163)

По прибытии послов к Балдуину I ему было сообщено, что Бонифаций готов передать спор на решение баронов. Часть советников Балдуина I высказывается за то, чтобы император не шел ни на какие уступки маркизу: «Это были [как раз] те, кто помог разжечь распрю», — пишет об их позиции Виллардуэн. Но Балдуин I все же, вопреки советам, дает миролюбивый ответ послу, и автор записок старается объяснить его линию практически-политическими мотивами: оказывается, «император не хотел терять [расположение] ни дожа Венеции, ни графа Луи [де Сен-Поль], ни других, кто находился в Константинополе».164)

Вот другой случай: поздней осенью 1204 г. в Константинополь из Сирии прибыло подкрепление — отряд под командованием Этьена Першского и Рэне де Монмирайль; бароны чрезвычайно обрадовались вновь прибывшим, ибо, по словам Виллардуэна (хорошо, между прочим, выражающим в данном случае и настроения классовой солидарности, охватившие завоевателей, непрочно и неуютно чувствовавших себя в новых местах), «это были весьма знатные и весьма состоятельные люди, и они привели с собой большое число доблестных воинов (mult halt homme et mult riche; et amenerent grant plenté de bone gent)».165)

Почти у всех историков Четвертого крестового похода налицо психологически-портретные зарисовки как крестоносцев, так и — отчасти — их противников. Они рисуют, каждый по-своему, выразительный портрет 90-летнего дожа Энрико Дандоло. «Это был [163] старец, который не видел ни капли (et gote ne veoit), но который был и мудрым, и храбрым, и полным доблести»,166) — тепло пишет о нем Виллардуэн, вспоминая о событиях рокового сражения с болгарами под Адрианополем 14 апреля 1205 г. Гунтер Пэрисский характеризует дожа в тоне глубокого уважения к его достоинствам государственного человека: «Там находился некий мудрейший муж, [именно] дож венецианцев, — хотя он был слеп, но, проницательный разумом, великолепно возмещал телесную слепоту силой духа и мудростью».167)

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Труды по истории крестоносных войн составлялись подчас с хорошо осознанными назидательно-пропагандистскими
Стилистический анализ выражений мемуариста
Позднее аналогичное объяснение приводит гийом тирский
Образ жизни
Соответствующий действительности титул боэмунда тарентского