<<<     ΛΛΛ     >>>   

(1). Может быть, единственным исключением из этого общего германского правила является судьба генерала Лео фон Каприви, но эта история уже относится к самому концу XIX века.
(2). В литературе высказывается также мнение, что в Пруссии для всех представителей буржуазии была открыта возможность бюрократической карьеры, что делало ее менее революционно настроенной в сравнении с буржуазией французской, ощущавшей дискриминацию со стороны монархии. В этом смысле связь между государством и буржуазией, исполнявшей важную государственную функцию, была в Пруссии настолько прочной, насколько только это возможно [496, с. 66-68].Действительно, представители прусской буржуазии могли через систему экзаменов изменить свой статус и проникнуть в состав прусской бюрократии. И они пользовались подобной возможностью, особенно в эпоху Фридриха П. когда монархия ощущала значительную потребность в квалифицированных кадрах. Тем не менее стоит все же отметить, что Фридрих, придерживавшийся мнения о том, что каждое сословие имеет свои отличительные особенности, не слишком жаловал бюргеров в качестве чиновников или офицеров, полагая, что им не свойственны дворянские представления о чести, верности, преданности короне и т.д. Король предпочитал видеть бюргеров в качестве промышленников и торговцами.

355
Еще одним важным фактором успеха реформ было состояние прусского сельского хозяйства, которое начало трансформироваться еще до начала осуществления прусских реформ как таковых. Связано это было с началом индустриализации в Англии, сопровождавшейся серьезной структурной перестройкой, повышением роли промышленности и снижением значения сельского хозяйства (особенно производства зерна). Соответственно богатый английский рынок должен был искать поставщиков импортной сельхозпродукции, которые могли бы с лихвой возместить те потери, что были понесены местным земледелием. Наиболее подходящим поставщиком оказались крупные юнкерские хозяйства, сосредоточенные преимущественно в восточной части Пруссии.
Для юнкеров открылись феноменальные возможности, и они не замедлили ими воспользоваться. В 1777-1784 гг. число кораблей с зерном, отправляющихся из кенигсбергской гавани, возросло почти в три раза. К 1805 г. Пруссия закрывала половину всей потребности Англии в импортном зерне. «Крупные производители сельхозпродукции из восточных провинций,— отмечал М. Грей,— расширили свой выпуск в ответ на новые рыночные требования со стороны трансформирующейся английской экономики» [365, с. 26].
Однако развитие экспортного производства объективно столкнулось с двумя трудностями. Юнкерам не хватало земли и капитала.

(1).Вместе с тем, как отмечалось в предыдущей главе, и во Франции для разбогатевшей буржуазии не было непреодолимых преград при желании вступить в разряд бюрократии. Там важные административные должности неплохо покупались. Наверное, преданность прусской буржуазии своему королю была важным фактором укрепления стабильности государства, но переоценивать значение данного фактора и подавать его в качестве отличительного момента в сравнении с французской практикой мы все же не стали бы. В данном смысле особое положение юнкерства и его роль в развитии прусской государственности являются значительно более характерной особенностью.

356
Что касается земли, то ее потенциальные резервы имелись, поскольку крупные юнкерские хозяйства были окружены уделами, находившимися в пользовании крестьян, часто почти разорившихся и наверняка в большинстве случаев неспособных использовать прогрессивные агротехнические методы. Но прирезка этих земель была ограничена эдиктом Фридриха Великого. В результате в Пруссии сложилась система взаимной зависимости. Крестьянин страдал от эксплуатации помещика и не мог развернуться в своем хозяйстве на широкую ногу, но и юнкер страдал из-за того, что чахлые мелкие хозяйства окружали его со всех сторон, не давая воспользоваться землей, которую он считал своей.
Капитал, необходимый для проведения агротехнических усовершенствований в сельском хозяйстве, теоретически можно было привлечь из города. Однако этому препятствовала правовая система, согласно которой городской простолюдин не имел права владеть землей. Таким образом, ипотека как наиболее эффективная форма кредитования сельского хозяйства оказывалась невозможна. Купцу или банкиру не было смысла кредитовать юнкера, поскольку он не мог взять его земли в залог и воспользоваться ими в случае банкротства заемщика.
Отток прусского зерна на экспорт при том, что возможности расширения сельскохозяйственного производства были ограничены, привел к появлению серьезной инфляции. С 1750 по 1800 г. цены на многие потребительские товары в Германии выросли на 50-100% [365, с. 27]. При этом доходы горожан существенно вырасти не могли, поскольку они не принимали участия в экспортной экспансии. В результате несельскохозяйственное население сильно пострадало от того, что старые юридические нормы не вписывались в новые экономические реалии.
Таким образом, в Пруссии и юнкеры, осваивавшие передовые методы хозяйствования, и горожане, стремившиеся к сотрудничеству с ними, были объективно заинтересованы в преобразованиях. В предреволюционной Франции подобной поддержки у либеральных реформаторов не имелось, что существенно ослабляло их позиции.

БУРЯ И НАТИСК

Главным пропагандистом движения, направленного на развитие крупного аграрного производства, стал Альберт Тэр — ученый, заложивший основы научной организации сельского хозяйства. Он окончил кузницу реформаторских кадров — Гет-тингенский университет, серьезно изучил английский аграрный опыт. Тэр доказывал, что по-настоящему эффективны именно крупные аристократические хозяйства («gentlemen farmers») и так будет до тех пор, пока образ жизни небольшой крестьянской семьи определяется в германском обществе неким романтическим идеалом, подрывающим стимулы к капиталистической организации сельскохозяйственного производства.
Воззрения Тэра оказали значительное воздействие на преобразования, осуществлявшиеся в Пруссии. В частности, в 1807 г. он консультировал реформаторское правительство Штейна.
У истоков преобразований, осуществленных в Пруссии, стояли два человека — барон Фридрих Карл фом унд цум Штейн и князь Карл Август фон Гарденберг. Оба они были выходцами из западных немецких земель — Штейн из Нас-сау, Гарденберг из Ганновера, оба окончили Геттингенский университет и оба перешли со временем на прусскую службу. Кстати, определяющее воздействие выходцев из наиболее культурных западных земель в целом было характерно для "Русских реформ первой половины XIX века.
«Штейн — один из немногих политических героев прошлого,— отмечал М. Грей,— которым немцы гордятся без всякого стеснения. Его обычно не затрагивает критика, кото-Рой подвержены такие фигуры, как Фридрих Великий, Бисмарк и Вильгельм II, с именами которых часто связывают "Русскую традицию авторитаризма и милитаризма, являющуюся частью немецкого прошлого. Напротив, эра Штейна для

358
многих символизирует политическую свободу, эгалитаризм, самоуправление и социальный прогресс» [365, с. 3].
На самом деле реформы Штейна и Гарденберга, предоставив некоторые возможности самоуправления на местах, ни политической свободы, ни эгалитаризма Пруссии в целом не дали. Напротив, они проводились в условиях абсолютизма и способствовали росту экономического неравенства, причем учитывая, насколько антикрестьянский характер носила земельная реформа, можно сказать, что, скорее всего, при демократическом правлении преобразования вообще пошли бы по другому пути. Но при этом следует, надо признать, что как хозяйственный, так и социальный прогресс несомненно имели место. И в этом состоит основное значение преобразований.
Штейн и Гарденберг, родившиеся соответственно в 1757 и 1750 г., принадлежали к поколению, которое следовало за поколением Тюрго. Они имели возможность изучить практическую деятельность французского реформатора и его научные труды. Исследователи высказывают мнение, что Штейн мог даже рассматривать Тюрго в качестве своего учителя на раннем этапе административной деятельности [497, с. 114]. Но самое главное — прусские реформаторы читали труд властителя дум той эпохи Адама Смита «Богатство народов». Сохранился даже принадлежавший Штейну изрядно потрепанный экземпляр этой книги, обильно испещренный пометками владельца [365, с. 57].
Будущие немецкие реформаторы вырабатывали свое мировоззрение практически одновременно с французами, испытавшими шок от плодов собственной революции. Так, например, Гарденберг еще в 1794 г. сформировал свою политиче-

359
скую идеологию, которая очень сильно корреспондирует с мышлением Наполеона. Князь желал создать возможность карьеры для талантливых людей, равномерно распределить налоговое бремя, обеспечить безопасность собственности и защиту прав личности, а также достичь сочетания свободы с религиозностью и гражданским порядком [463, с. 33]. Причем все эти изменения должны были быть достигнуты без всяких революций,
т.е. путем постепенных преобразований, идущих исключительно сверху [365, с. 141].
Впрочем, судьба западного соседа не слишком привлекала немцев. К моменту начала прусских реформ уже вполне отчетливо выявились первые успехи промышленной революции в Англии (так, в частности, Штейн имел возможность лично изучить опыт современных английских предприятий и политических структур во время своей поездки в 1789 г.) и многочисленные проблемы революционной Франции. Поэтому реформаторы ориентировались прежде всего на британские идеи и институты, стремясь обеспечить своей стране постепенность перехода к новому обществу, на чем особенно настаивал Гарденберг, и в то же время мобилизовать моральный дух масс для возрождения немецкой нации, что было желательно Штейн [463, с. 37].
Ключевую роль в немецкой англомании того времени играл Геттингенский университет, ориентированный на британскую культуру и дававший знания в области истории Англии на том же уровне, какой поддерживался в самих британских университетах. В частности, Штейн отмечал в своей автобиографии, что в Геттингене по желанию родителей он изучал юриспруденцию, но в то же время знакомился с английской

360
историей, статистикой, политэкономией, политикой [497, с.21].
Штейн и Гарденберг не были столь одиноки в своих воззрениях, как Тюрго, у которого оставались только двое верных соратников — Дюпон де Немур и Кондорсе. В Германии начала XIX века либеральные идеи были широко распространены.
Имелось уже несколько переводов книги Смита. Более того, в ряде университетов (прежде всего в Геттингенском и Кенигсбергском) читались курсы, основанные на теории Смита, и предлагавшие ее интерпретацию применительно к условиям Германии. Из этих университетов вышла целая плеяда будущих сотрудников реформаторских министерств. Штаге-ман, Алтенштейн, Зак, Нибур (будущий известный историк) и другие администраторы, самому младшему из которых в 1807 г. было 31, а самому старшему — 43 года, могут считаться своеобразной прусской группой младореформаторов [365, с. 32, 56]. Особо следует выделить выходца из Кенигсберга Теодора фон Шёна (род. в 1778 г.) — наиболее образованного немецкого экономиста либеральной школы, отец которого дружил с самим Иммануилом Кантом и воспитывал сына по системе, предложенной великим философом.
Особую силу либеральным идеям в Германии придавало то, что немецкая бюрократия эпохи реформ преследовала не только (и даже не столько) узкохозяйственные цели, сколько стремилась обеспечить переустройство всего государства. Мощь, исходившая от революционной Франции, проявившей единство и самоотверженность в борьбе за свои идеалы, вызывала зависть и желание подражать западному соседу. А потому национально-патриотические задачи вдохновляли немцев на великую борьбу, сакрализировали ее. Ведь одно дело — экономические преобразования, осуществленные ради того, чтобы часть общества могла глубже окунуться в атмосферу корысти и стяжательства, но совсем другое — преобразования, ставящие во главу угла величие нации, а уже попутно (лишь ради обеспечения этого величия) осуществляющие некий комплекс хозяйственных реформ.

361
Надо заметить, что немецким реформаторам вообще был чужд традиционно существовавший в рядах бюрократии дух заботы о личных интересах (хотя, наверное, в определенной степени он сохранился у Гарденберга). Великие идеи захватывали их целиком. Если в XVII веке никто в Германии не стремился к тому, чтобы создать некое принципиально новое государство (все стремились лишь к расширению сферы своего личного влияния), то теперь положение дел коренным образом изменилось.
«Старые немецкие бюрократы,— отмечал Ф. Мейни-к6)— управляли страной как бы глядя на нее со стороны. Новые реформаторы, напротив, желали овладеть государством и влить в него свою кровь... Задача усовершенствования государства стала их личной целью, а отнюдь не одной лишь должностной обязанностью. Наиболее страстным стремлением человека того времени было стремление создать базу для формирования немецкого государства и немецкой нации» [442, с. 45-46].
Интересную параллель между прусским реформаторским и французским революционным духом прослеживает X. Шуль-це. Реформаторский порыв во многом исходил из желания не допустить у себя тех эксцессов, которые имели место во Франции. Исходя из этого можно, казалось бы, предположить, что процессы, происходившие в Пруссии, были гораздо более приземленными, нежели те французские движения интеллектуалов и широких народных масс, основной задачей которых стало преображение мира, для чего следовало принести на штыках своих армий идеи Свободы, Равенства и Братства в соседние государства.
Однако на самом деле дух эпохи Просвещения не мог не сказаться на деятельности прусских реформаторов. Они тоже были революционерами, но понимали революцию по-своему. Их задачей стало создание нового образцового государства, Но не посредством революции как таковой, а за счет комплекса правовых действий. Прусская бюрократия рассматривалась, в частности Гарденбергом, как создательница «орудия, предназначенного для формирования мирового правительства с целью обучения человеческой расы». Подобное заявление,

362
сделанное князем в конеце эры реформ, вполне сопоставимо, по оценке X. Шульце, с той уверенностью в мировом значении своих планов, которую демонстрировали Робеспьер и Наполеон [496, с. 72].
Специфический язык, героический пафос, явный утопизм и оптимистическая уверенность в своих возможностях — все это черты своеобразной революционности прусских реформаторов. Они тоже несли миру свободу (а в какой-то степени, если исходить из взглядов Штейна, и своеобразно модифицированные идеи равенства и братства). Но свобода эта не содержала в себе идею свободы политической, как было записано в Американской и Французской конституциях. Речь шла только о так называемой гражданской свободе. Она не предоставляла человеку права на участие в жизни государства, но, скорее, предоставляла ему возможность быть относительно независимым от этого самого государства, находясь внутри него. Это — реализация идей не Жан-Жака Руссо, но Адама Смита, который был настолько популярен в университетах, что мог даже рассматриваться в качестве своеобразного «дедушки реформ» [496, с. 70].
Таким образом, для реализации английских либеральных экономических идей в Германии имелась хорошая почва. И все же, несмотря на их широкое распространение, ситуация в области реформ больше походила на французскую. «Когда Штейн был призван к реальной власти,— отмечал X. Хол-борн,— он оказался в положении, сравнимом с тем, в каком находился Тюрго, и не только потому, что проводил реформы сверху, но также потому, что пытался реформировать государство, которое пребывало в состоянии абсолютизма, неизвестного в Англии» [379, с. 397]. Автоматически пересадить английские институты на прусскую почву было невозможно.
Вот тут-то оказалось, что прусские реформы напоминают собой двуликого Януса, глядящего одновременно и в будущее, и в прошлое. Революционный по своему духу порыв реа-лизовывался методами, вполне традиционными для абсолютистской монархии. «Централизация и рационализация государственной власти, отделение сословий от политики в целях

363
сохранения монархического главенства в государстве, расширение государственной монополии на власть в социальной и культурной сферах, а также в области построения взаимоотношений с регионами, независимая от какого бы то ни было контроля со стороны общества бюрократия, отвечающая лишь перед государством и перед монархом — все это восходило к типичной абсолютистской программе и имело длительную историю в Бранденбурге и Пруссии» [496, с. 72].
Революционный по своей сути миф, лежащий в основе прусских реформ, под давлением реальной действительности удивительным образом трансформировался и принял форму не только не революционную, но скорее традиционалистскую. Предлагаемая обществу модель обустройства самым непосредственным образом корреспондировала с духом сказок братьев Гримм, с народными песнями Арнима и Брентано, в которых люди живут свободно и счастливо в монархии, управляемой умным и справедливым королем.
Трудно сказать, была ли эта идиллическая модель, предлагаемая Берлином, более привлекательной, чем кровавая баня, устроенная с самыми благими намерениями по инициативе Парижа. Но одно можно заметить с уверенностью: в стратегическом плане она была ничуть не более реалистичной. Вне зависимости от того, где находятся истоки сказки —" в выдуманном прошлом или в нафантазированном будущем — сказка все же остается сказкой. «В сухом остатке,— отмечает X. Шульце,— вышло бюрократическое, авторитарное государство-учитель, которое с помощью своих гражданских служащих оторвалось от имевшихся у него либеральных истоков и поставило общество под удар своих собственных интересов» [496, с. 75].
Но это уже, так сказать, характеристика того стратегического просчета, который вытекал не столько из самой программы реформ, сколько из морального духа, реформы порождающего. Что же касается реализации тактических задач, то с ними прусские реформаторы справились, на наш взгляд, гораздо более успешно, нежели французские революционеры. Не сумев сказку сделать былью, они, тем не менее, умели без лишних эксцессов сделать былью конкретный

364
комплекс преобразований, необходимых для обустройства хозяйственной сферы.
Жесткому и решительному Штейну — опытному администратору, дослужившимуся до поста обер-президента провинции Вест-фалия — первому довелось начать реформы, заняв пост неформального главы правительства Пруссии (формально все правительство замыкалось на короля, а Штейн был лишь министром финансов и внутренних дел). Однако пробыл он на данном посту всего чуть больше года. Штейн имел неосторожность написать нелояльное по отношению к Наполеону письмо, которое попало в руки французов и было опубликовано в газете. Первый министр оказался смещен со своего поста и вынужден был под угрозой ареста эмигрировать.
После опалы Штейна его сменил на главном государственном посту (правда, не сразу) мягкий и гибкий Гарденберг, который возглавлял прусскую администрацию целых 12 лет, вплоть до самой своей смерти. За это время начатый Штейном процесс реформ стал необратимым. Кроме того, именно Гарденберг создал эффективно работающую прусскую администрацию. «Если он и уступал часто давлению интересов и традиций,— отмечают историки,— все-таки приходится сказать, что современная Пруссия именно от него ведет свое начало» [61, с. 104].
Оба реформатора оказывали воздействие на нерешительного и ограниченного Фридриха Вильгельма III, склоняя его к постепенным изменениям хозяйственного строя. А это, бесспорно, было нелегко. Король обладал менталитетом, существенно отличающимся от того, который характеризовал большинство реформаторов.

365
Ценности национального государства не вытесняли из его знания старые, традиционные династические ценности. Он на своей голове корону Фридриха Великого и разделял политические взгляды этого самого знаменитого прусского короля, но, как заметил Ф. Мейнике, «Фридрих Вильгельм III не обладал главным из того, что требовалось для государственного руководителя в соответствии с концепцией Фридиха ]] — волей к власти. Он стремился лишь к тому, чтобы сохранять, а не к тому, чтобы завоевывать новое. Государство представляло для него не более чем наследственное владение, которым требовалось управлять с чувством ответственности. В условиях наполеоновских войн ответственность, в понимании короля, предполагала лишь необходимость героически сражаться с врагом. В конечном счете задача политического самовыживания заставила его пойти на осуществление реформ, но он понимал их значительно более узко, нежели реформаторы. Главным для него было выживание династии, тогда как для реформаторов это представляло собой лишь частную задачу.
Эти люди воспаряли над государством. Они не были своими корнями привязаны именно к Пруссии и к данной династии, а, следовательно, их мышление не было столь уж специфически прусским и династическим... И все же между подходом короля и позицией реформаторов имелась важная точка соприкосновения. Король, так же как и реформаторы, признавал недостатки традиционной прусской администрации... Другое дело, что он отклонял дополнительные реформы. Особенно если они еще и не принимались консерваторами... Ьсли, несмотря на некоторую свою ограниченность, Фридрих Вильгельм III внушал своим соратникам не только уважение, 0 еще и любовь, то лишь благодаря своим чисто человеческим качествам» [442, с. 47-49].
Совсем иным человеком была супруга монарха, сыгравшая пожалуй, очень важную роль в реформах. Происходившая из мекленбургского дома, она по своему менталитету оставалась, скорее, германской принцессой, нежели прусской

366
королевой, и думала не только о династии, но о Германии и о немецком народе в целом. Поэтому Штейн мог пользоваться при осуществлении своей деятельности поддержкой умной и энергичной королевы Луизы, которая, к несчастью для страны, скончалась в возрасте всего лишь 34 лет, через полтора года после отставки реформатора, успев, правда, настоять на замене очередного «промежуточного» канцлера и открыть тем самым дорогу Гарденбергу.
Гарденберг оказывал на формирование мышления королевы огромное стимулирующее воздействие,— наверное, большее, чем на мышление ее супруга. Луиза постепенно приходила к выводу о том, что стране нужно не просто сохранение династии, но коренное преобразование всего жизнеустройства. Несмотря на то что Наполеон был ее врагом, королева оказалась способна прийти к следующему, весьма самокритичному выводу: «Необходимо установить новый порядок вещей, поскольку старый уже доказал свою бесполезность... Наполеон был много умнее нас, много дальновиднее... Даже если мы разобьем его в битве, изменения должны происходить непременно» [539, с. 180].
И тем не менее, при всем значении роли королевы, на переднем краю реформ находились Штейн и Гарденберг. Трудно найти двух столь несхожих людей, как они.
Штейн фанатично верил в свое дело, пренебрегал опасностями, доверял людям и стремился видеть в них все самое лучшее. Он ставил себе определенную задачу и не сворачивал в сторону до тех пор, пока не добивался ее решения, используя ради этого все находящиеся в его распоряжении рычаги власти. Впрочем, достоинства Штейна оборачивались порой его недостатками. В своих ошибках он упорствовал и становился тем самым даже опасен для нормального хода реформ.
Деятельность Штейна в значительной мере определялась его лютеранским мировоззрением. Развитие человеческой личности означало для него развитие способности к выполнению долга. Поэтому свою государственную службу Реформатор рассматривал не просто как право сделать успешную карьеру, но как обязанность, возложенную на него

367
свыше. В значительной степени именно этим можно объяснить ту самоотверженность и энергию, с какими он шел к поставленной цели. Этим же можно объяснить и его стремление к тому, чтобы максимально возложить как права, так и ответственность за все сделанное на отдельных министров. Стремление к расширению прав правительства даже способствовало обострению отношений Штейна с монархом и было, очевидно, одним из скрытых факторов его слишком быстрой отставки [379, с. 397-398].
Отвергая прусский бюрократический абсолютизм и опираясь на представления о ценности отдельной личности, Штейн все же не мог превратиться в законченного индивидуалиста, характерного, скажем, для британской традиции. В этом смысле он оставался, пожалуй, более адекватным своей эпохе, чем некоторые глубокие мыслители того времени — такие, например, как Фихте или Гумбольдт. «Говоря о государстве,— отмечал Ф. Мейнике,— Штейн держал в уме коллективизм древних свободных германских воинов. И старое государство он критиковал не за подавление личности, а за выхолащивание духа общинности. Он подчеркивал, что его реформы направлены на возрождение духа отечества, независимости и национальной чести» [442, с. 50].
Со всей своей горячностью, нетерпеливостью и даже нетерпимостью Штейн на удивление органично вписывался в духовную обстановку эпохи. Его бескомпромиссная борьба с бюрократическим абсолютизмом стала частью того великого сражения против обыденности и механистичности жизни, которое было дано немецкими поэтами направления «Бури и натиска». Пожалуй, не слишком преувеличивая можно сказать, что атмосфера реформ Штейна — это атмосфера шиллеровских «Разбойников», сражающихся за справедливость — против предательства, за любовь — против ненависти, за общность и единение — против корысти и зависти. Эмоциональность восприятия окружающей действительности могла быть в те годы свойственна не только поэтам. Штейн реформиро-вал общество так, будто слагал стихи.
Но при всем этом он не был по-настоящему глубокой и разносторонней личностью, как, скажем, Гёте. Штейн оказался

368
полностью сконцентрирован на административной работе связи с чем Шён даже писал об отсутствии широты в знаниях министра. Характерно, что единственным его комментарием по прочтении «Фауста» Гёте было: «Эту книгу неприлично держать у себя в гостиной» [497, с. 25]. Впрочем, важные для него вещи — например, английскую политическую историю — Штейн знал блестяще.
Гарденберг, ставший в отличие от Штейна государственным канцлером — главой правительства, а не просто министром, напротив, был чрезвычайно разносторонним человеком. Любезный и жизнерадостный, типичный кавалер XVIII столетия, он никогда полностью не отдавался какой-нибудь одной идее, легко учился и переучивался. Но при этом канцлер был более тесно связан со специфически прусскими интересами, в частности с интересами династии, чем Штейн.
У Гарденберга любой политический опыт шел в дело. Он творил политику из всех составляющих, которые только имелись у него под рукой. В своих действиях он, казалось бы, сочетал несочетаемое. И административный опыт деспотизма XVIII столетия, и достижения французской революции, и сильные стороны наполеоновской политики Гарденберг адаптировал для нужд прусского государства. И что удивительно, вся эта адская смесь у него работала. «Демократические принципы в монархическом правлении»,— так охарактеризовал политический стиль Гарденберга X. Хол-борн[379, с.413].
И действительно, канцлер обеспечивал демократизацию лишь в той мере, в какой это было возможно без потери контроля за ситуацией. В отличие от ведущих деятелей французской революции, использовавших демократические формы для прикрытия своей диктаторской политики, Гарденберг использовал авторитарные формы для того, чтобы дать обществу больше свободы. Наверное, многие реформаторы XIX и XX веков могут считать князя Гарденберга своим предшественником.
Хотя Гарденберг и имел определенные принципы, но считал, что добиваться их реализации можно лишь в ходе сложного политического процесса, требующего маневрирования

369
временных отступлений. Власть для него имела все же самостоятельную ценность, вне зависимости от того, какова ее природа и для какой цели она используется. Как откровенно заметил в свое время один из прусских реформаторов — Бар-ольд Георг Нибур, близко знавший Гарденберга, «если того выставить через дверь, он на следующий же день пролезет через окно» (цит. по: [442, с. 53]).
ф. Мейнике даже пришел к следующему неутешительному для репутации князя в глазах потомков выводу: «Гарденберг в отличие от Штейна всегда чувствовал себя хорошо: и министром при старом прусском режиме, и государственным деятелем эпохи реформ, и в 1819 г., когда он способствовал возврату реакции в Пруссии» [442, с. 52].
И все же думается, что кажущаяся порой излишней гибкость Гарденберга играла огромную роль, прежде всего для прусских реформ, а лишь во вторую очередь — для него самого. Ведь как бы ни любил он власть со всеми ее атрибутами, надо признать, что использовал князь ее в первую очередь для осуществления комплекса экономических преобразований, столь необходимых стране. Как отмечал X. Холборн, «политика для него была искусством возможного, но в рамках этих ограничений он желал не только для самого себя, но и для других сделать жизнь максимально приятной» [379, с. 413]. Не исключено, что в этой его склонности приносить пользу постольку, поскольку это возможно, сказалось влияние утилитаризма Джереми Бентама, одного из широко известных английских современников Гарденберга.
И еще в одном важном аспекте он принципиальным образом отличался от Штейна. Гарденберг был, наверное, наиболее космополитично настроенным человеком среди прусских реформаторов. Он никогда не понимал фанатизма Штейна, его безграничного патриотизма, его ненависти к Наполеону. Фактически можно сказать, что Гарденберг поддержал отавку первого реформатора. Он считал всякую прямолинейность чрезвычайно вредной для дела преобразований. Под конец своей политической деятельности Гарденберг даже собрался как-то отдать Штейна под следствие [80, с. 67].

370
Для сравнения заметим, что Штейн, напротив, оказал после отставки поддержку своему преемнику, хотя эта поддержка отнюдь не свидетельствовала о его теплых чувствах к князю. Напротив, Гарденберг в личностном плане был глубоко ему чужд. «Это помесь козла и лисы»,— заметил как-то первый великий немецкий реформатор, характеризуя реформатора второго [539, с. 142]. А услышав о смерти Гарденбер-га, переживший на девять лет своего политического преемника Штейн поспешил (правда, в частном письме) поздравить «прусскую монархию с этим счастливым событием» [496 с. 66](1).
Штейн был прям и откровенен, но Гарденберг был гораздо более прагматичен. Весьма характерно, например, что он абсолютно не принимал присущего Штейну антисемитизма, но отнюдь не по принципиальным соображениям, а потому, что антисемитизм был непрактичен и неполитичен: ведь у евреев можно было одолжить деньги, столь необходимые Пруссии для выплаты репараций Наполеону [471, с. 173-174].
Тем более не принимал Гарденберг той жесткости, с которой поначалу Штейн нацелился на проведение аграрной реформы. Юнкерам не слишком нравились намерения Штейна, что, может быть, до некоторой степени сыграло свою роль в слишком быстрой отставке первого реформатора. Гарденберг уже не имел намерений ссориться с юнкерами и скорректировал реформу соответствующим образом [379, с. 407].

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Аврамович разработал260 таким образом
Наставником которого был основатель либеральной австрийской экономической школы карл менгер
У монархии
История хорватии цивилизаций иллюзии
политологии Травин Д. Европейская модернизация 11 франции