<<<     ΛΛΛ     >>>   

(1).Суть краковского подхода состояла в обосновании необходимости мирного развития польских земель в составе Австро-Венгрии. Неудивительно, что сторонники данной доктрины делали успешную карьеру в составе австрийской бюрократии, примером чего является деятельность Дунаевского и осуществленная им финансовая стабилизация [334, с. 62].

637
левать трудности. До проведения аграрной реформы, а точнее, до сложившейся лишь после возникновения дуалистической монархии благоприятной общей экономико-политической ситуации, у монархии не было по-настоящему серьезных стимулов решать важные для народного хозяйства проблемы.
Общее отставание от западных соседей обусловило и отставание финансовое. Слишком долго монархия с упоением занималась расширением границ и поддержанием порядка среди своих старых и новых подданных, но не воспринимала экономику как сферу поистине приоритетную. Традиционные ценности доминировали в сознании правящей элиты, не давая пробиться ценностям рыночной эпохи. Носители же новых ценностей были слишком малочисленны и безвластны для того, чтобы серьезно повлиять на развитие событий.
Характерно, что даже в целом успешно осуществленная реформа 1892 г. приняла буквально анекдотическую форму, а потому в полной мере так и не могла считаться завершенной вплоть до Первой мировой войны и до самой гибели монархии.
Дело в том, что у австрийской и венгерской половин дуалистической монархии были принципиально различные подходы к вопросу о том, нужно ли обеспечивать размен новых банкнот на золото. Венгры однозначно выступали за размен. Австрийцы же не считали таковой необходимым, ориентируясь, очевидно, на возможность проведения Австро-Венгерским банком более экспансионистской кредитно-денежной политики, нежели та, которая доступна Центробанку в условиях существования золотого стандарта. «Странное, противоречивое и неопределенное положение,— отмечал И. Кауфман,— создалось в результате того, что правительство не желало идти против настроений публики австрийской половины монархии, которая вопреки желаниям венгерской половины монархии ни за что не желала возобновлять металлических платежей» [81, с. 176].
В 1892 г. денежная реформа должна была быть проведена следующим образом. Бумажные деньги выкупались Австро-Венгерским банком на треть за серебряные монеты, на две

638
трети за банкноты, обеспеченные золотом. Естественно, при подобных условиях реформы банкноты должны были размениваться на золото. Однако в 1899 г. от размена отказались. Спустя четыре года в австрийский парламент поступил от правительства законопроект о восстановлении размена. Он пролежал там три года без движения и был наконец взят правительством обратно [81, с. 186]. В результате вопрос так и не был решен законодательно, хотя относительная стабильность финансов все же позволила обеспечить доверие к кроне и нормальное экономическое развитие вплоть до самого начала Первой мировой войны.
Фактически только после стабилизации финансов в Габсбургской монархии были обеспечены все необходимые экономические условия для ускорения модернизации: свободный рынок товаров и рабочей силы, стабильная денежная система, наличие крупных национальных и иностранных капиталов. То, что Франция и Германия в основном имели уже к середине XIX столетия, Австро-Венгрия приобрела лишь к его концу.
Но и в эту эпоху модернизация осложнялась нерешенностью национальных проблем, по-прежнему остававшихся серьезным тормозом для развития, а впоследствии определивших крах монархии и страшную дестабилизацию ее почти уже было нормализовавшейся экономики.
Кроме того, в экономике после кризиса 1873 г. наметились и консервативные тенденции, связанные с резким усилением регулирующей роли государства. Как и в Германии, экономический кризис в Австро-Венгрии воспринимался широкими слоями населения в качестве свидетельства краха либерализма. «Крах изменил не вызывавшую ранее сомнений веру в то, что свободный рынок обеспечит рост и процветание всему обществу,— отмечал П. Джадсон.— Самые различные группы, представлявшие широкий спектр интересов, требовали теперь правительственного вмешательства и гарантирования экономического выживания» [391, с. 167].
Характерно, что даже среди австрийских либералов (причем в большей степени, чем среди либералов германских) на-

639
метились совершенно новые тенденции. Значительная часть сторонников свободной торговли начинала сдвигаться влево, что, собственно, и неудивительно. Австрийский либерализм развивался на бюрократической основе, на основе временных интеллектуальных увлечений аристократии и чиновничества, а не на фундаменте осознанных интересов широкого слоя предпринимателей, которого в тот момент в стране еще не было. Поэтому полученный от кризиса шок и перемена моды на идеологию практически поставили крест на либерализме как таковом.
Либералы фактически переставали быть в эту эпоху настоящими либералами. Например, в так называемой Линц-ской программе 1882 г., выражавшей настроения части либеральной общественности, содержались отказ от опоры на ценности индивидуализма и прямое требование осуществить национализацию железных дорог, создать национальную систему социального страхования и т.д. [391, с. 202-203]. Вряд ли можно говорить о сторонниках национализации как о либералах(1).
В подобной интеллектуальной обстановке Габсбургская монархия явно начала копировать германский опыт усиления государственного вмешательства, который Вене казался вполне пригодным для выхода из кризиса.
(1). В Линцской программе содержался еще один важный в экономическом плане аспект. Ее авторы, обеспокоенные тем, что немцы теперь совершенно теряются в славянской массе Цислейтании, предлагали отделить в той или иной форме Галицию, Буковину и Словению (но не Чехию, где был велик германский элемент) от Австрии как таковой. Оставшаяся территория организовывалась как чисто германское государство и вступала в таможенный союз с Германской империей. Связь с Венгрией должна была в этой модели поддерживаться только посредством личной унии через императора [389, с. 82]. Таким образом, в новых условиях восстанавливались идеи, которыми руководствовался в своей деятельности еще Брук.

640
В первую очередь национализировались железные дороги, созданные ранее с широким использованием частного капитала(1), но оказавшиеся после кризиса в трудном положении. К 1879 г. в Цислейтании было построено более 11 тыс. км железных дорог, причем сделал это в основном частный капитал (лишь 950 км приходилось на долю правительства). На протяжении следующего десятилетия государство национализировало 6600 км, и его доля в железнодорожном сообщении составила к 1890 г. почти треть. В дальнейшем только порядка 20% стальных магистралей, располагавшихся на территории Австрии и Богемии, осталось в руках частного сектора [276, с. 62-72].
В обеих частях Габсбургской империи резко увеличивались расходы на вооружение, развитие транспорта, социальные нужды(2) и поддержку слаборазвитых регионов. Государственные расходы были велики уже в конце XIX столетия, но в 1901 г. правительство приняло широкомасштабную программу инвестирования в железнодорожное строительство, общественные работы, сооружение разного рода зданий, телефонных и телеграфных линий. Все это требовало дополнительного капитала, который можно было добыть только посредством осуществления налоговых изъятий у частного сектора, а также при помощи государственных займов [491, с. 34].
Отказ от либерализации во внешнеэкономической сфере привел к построению новых таможенных барьеров. Первый
(1). Особую активность в этом деле проявлял ротшильдовский Kreditanstalt, как бы выполнявший в Австро-Венгрии функции французской компании Credit Mobilier. Но масштабы деятельности Ротшильдов были несопоставимо более скромными нежели масштабы деятельности братьев Перейра.
(2). В 1883-1888 гг. была принята серия законов, вводящих систему социального обеспечения. Устанавливались механизмы страхования от несчастных случаев и страхования по болезни. Кроме того, была ограничена продолжительность рабочего дня.

641
протекционистский тариф был принят практически одновременно с германским — в 1879 г. Но затем австрийцы еще дважды повышали уровень таможенных пошлин — в 1882 и 1887 г. Наиболее жесткой была защита продукции металлургии и текстильной промышленности [491, с. 28].
Согласно таможенному режиму 1887 г. защитные пошлины устанавливались на уровне в среднем 15-30% от стоимости товаров. Правда, в 1891 г. по соглашению с Германией произошло снижение тарифов примерно на четверть, но и после этого протекционизм оставался достаточно сильным, особенно в отношении стран, с которыми не было соответствующих соглашений [276, с. 87].
Активными сторонниками усиления протекционизма в сфере сельского хозяйства стали венгерские помещики. Они занимали положение, аналогичное положению германских юнкеров из восточной Пруссии. Долгое время их латифундии были конкурентоспособными и венгры придерживались идей свободной торговли, но по мере того, как усиливалась конкуренция со стороны заокеанского зерна и мяса, помещики начинали активно лоббировать повышение таможенных пошлин. После 1895 г. они получили возможность продавать зерно на 60-80 крон за тонну дороже цен, установившихся на мировом рынке. Характерно, что такой аграрный протекционизм не поддержал отечественного производителя, а лишь пополнил карманы помещиков. Еще недавно столь быстро развивавшееся аграрное производство в Венгрии стало сворачиваться [388, с. 197-198].
После 1907 г. разразилась таможенная война Венгрии с Сербией, связанная именно с протекционизмом в области цен на аграрную продукцию. В первую очередь подобная политика подорвала не положение сербских крестьян, а высокоразвитый мукомольный бизнес Будапешта, который из-за роста цен на зерно начал постепенно терять свои сравнительные преимущества в международной торговле [274, с. 12]. «Третьим радующимся» в этой истории оказалась Германия, сумевшая перехватить у Венгрии часть торговых контактов с Сербией [394, с. 463].

642
Итак, протекционистская политика венгерского правительства практически уже не отличалась от политики правительства австрийского, хотя еще недавно венгры были значительно большими либералами. Теперь же подъем своей промышленности они видели лишь в свете усиления мер по защите отечественного производителя. Более того, они даже сильнее австрийцев были ориентированы на поддержку своих, поскольку конкуренты из западной части Австро-Венгрии оказывались технически оснащены лучше, обладали большим опытом и усиливали свою экспансию на венгерский рынок, не отделенный после либеральных реформ 50-х гг. никакой таможней.
После кризиса, разразившегося в 1900-1903 гг., среди представителей венгерской мелкой и средней буржуазии (их позицию, в частности, отражал муниципалитет Будапешта) стали появляться требования снова отделить Транс-лейтанию от Цислейтании таможенными барьерами, т.е. возродить ситуацию, имевшую место еще до реформы Брука. Впрочем, крупный венгерский бизнес (представленный торгово-промышленной палатой), заинтересованный в сохранении рынка сбыта на территории всей империи, не склонен был к подобному радикализму [274, с. 10]. Тем не менее следует отметить, что уже в настроениях значительной части венгерских производителей начала века просматриваются те черты, которые приняла экономика после распада империи Габсбургов, когда жесточайший протекционизм маленьких государств — наследников монархии фактически парализовал международную торговлю в Центральной и Восточной Европе.
Новая таможенная политика в условиях увлечения государственным регулированием дополнялась политикой налоговой. С 1881 г. в Венгрии начала применяться практика освобождения от налогов (на 15 лет) целого ряда национальных предприятий — тех, которые оборудовались новой техникой, выпускали новые изделия и т.д. В 1890 г. на свет появился закон о предоставлении субсидий и беспроцентных кредитов вновь создаваемым предприятиям, согласно которому до тре-

643
ти необходимого предпринимателю капитала можно было получить из бюджета. Тем не менее масштабы государственного вмешательства в экономику были тогда еще не столь велики, как во второй половине XX столетия. В период с 1900 по 1914 г. бюджетные субсидии в капитале акционерных обществ составляли в целом лишь 5,9% [276, с. 86, 89].
Наконец, следует отметить и происходившее под покровительством государства усиление частномонополистическо-го регулирования. В стране всячески поощрялась картелиза-ция тяжелой промышленности (особенно угледобычи, горнодобывающей индустрии, металлургии). В частности, в Венгрии первый картель возник в 1879 г., а к началу XX столетия картели просто росли как грибы. В целом же их число в маленькой Венгрии перед Первой мировой войной превысило сотню. В более развитой экономически австрийской части монархии, естественно, и картелей было больше. К 1913 г. их уже насчитывалось более двух сотен [276, с. 157-158].
«Нет сомнения,— отмечал Н. Гросс,— что различные формы промышленной организации, возникшей уже в 1840-х гг., а также картелизация, имевшая место уже ближе к концу столетия, в Австро-Венгрии имели более всеобъемлющий характер, чем даже в Германии» [367, с. 259]. Причем в Габсбургской империи проблема для развития экономики состояла не только в масштабах картелизации, но и в тех подходах, которые бизнес применял для извлечения сверхприбылей.
В отличие от Германии, где концерны, применявшие принцип вертикальной интеграции, часто формировали единую технологическую цепочку от первой стадии до выпуска конечного продукта, что способствовало развитию производства, австрийский бизнес предпочитал ограничиваться картелями, построенными по принципу интеграции горизонтальной. Каждый картель был заинтересован в установлении максимально высоких цен, поскольку за дальнейшую переработку продукции «отвечали» уже другие хозяева.
Особенно активно могли пользоваться возможностью установления монопольно высоких цен картели, созданные на

644
первых стадиях обработки товара, т.е. в горнодобывающей и металлургической отраслях. В иной ситуации потребители могли бы закупить металл за рубежом по более низким ценам, но монополистов спасал от давления международной конкуренции протекционизм. В Австрии тарифы на такие продукты, как железо и сталь, часто бывали в два-три раза выше, чем в Германии и Франции. Соответственно выше получались и цены [491, с. 166].
Такого рода паразитическая стратегия австрийских концернов определялась многими факторами, среди которых были и слабые национальные традиции грюндерства, и отсутствие внутренней конкуренции, и государственные ограничения на создание компаний (об этом см. ниже). Но особо следует выделить наметившуюся в те годы тесную персональную связь многочисленной австрийской бюрократии с менеджментом крупнейших компаний. По мере того как бизнес становился на ноги и богател, многие низкооплачиваемые государственные служащие предпочитали переходить на работу в концерны, где их ждали высокие оклады. В Австро-Венгрии данный процесс принял более широкие масштабы, чем, скажем, в Германии, где имперская бюрократия имела больший почет, больший политический вес и большие сословные (если не сказать — кастовые) традиции.
В той мере, в какой австрийский бизнес возглавлялся не предпринимателями и не профессиональными менеджерами, а перешедшими на другую работу бюрократами, он перенимал и черты государственной службы со всеми свойственными ей безынициативностью, волокитой, бюрократизмом. Прибыльность обеспечивалась не творческим подходом к делу, а личными связями в государственном аппарате [388, с. 165]. Впоследствии (уже после Первой мировой войны) такой бюрократический подход к развитию экономики сыграл с Австрией злую шутку.
Картелизация и протекционизм вели к повышению внутренних потребительских цен и серьезно сказывались на благосостоянии народных масс. Кроме того, как показывают некоторые современные исследования, проведенные на матери-

645
алах Венгрии, наиболее картелизированные отрасли хозяйства — угольная и горнодобывающая — развивались медленнее, чем, скажем, легкая (текстильная, швейная, кожевенная, целлюлозно-бумажная) и пищевая (мукомольная, сахарная), ставшие, по сути, источником быстрого развития венгерской экономики. Доля пищевой промышленности составляла (несмотря на некоторое снижение) почти 40% в венгерской экономике предвоенного периода. Темпы роста легкой промышленности доходили в начале XX века почти до 15% в год (правда, надо учесть, что эта отрасль стартовала с довольно низкого уровня). Ничего подобного в тяжелой индустрии Венгрии не наблюдалось [274, с. 16, 21, 23, 27].
Однако, как часто бывает в подобных случаях, вину за высокие цены и медленное развитие тяжелой индустрии свали---вали с больной головы на здоровую. Во всех бедах стали винить таможенный союз Цислейтании и Транслейтании. Усилилась направленная против таможенного союза пропаганда, и это стало в конечном счете одним из факторов дальнейшего усиления протекционизма [388, с. 211].
Словом, дело в этом плане обстояло даже хуже, чем в Германии. Еще один пример большей степени государственного вмешательства австрийского государства по сравнению с германским — налогообложение корпораций. Уже начиная с 1880-х гг. эти налоги были очень тяжелыми, однако государство продолжало их повышать. По этой причине положение акционерных обществ резко ухудшилось в 1898 г. Доля общей выручки австрийских корпораций, поступавшая в распоряжение государства, примерно в два—три раза превышала долю выручки, изымаемой собственным правительством у германских корпораций (хотя и там налоговое бремя было нелегким). Таким образом, в Австро-Венгрии меньше были стимулы для создания этой наиболее перспективной формы промышленной организации.
Акционерные общества формировались медленно, с большим опозданием как по отношению к Германии, так и по отношению к другим развитым странам мира. Например, в 1907 г. в Германии насчитывалось в восемь раз больше корпораций,

646
чем в Австрии, и даже в сравнительно не столь уж развитой России акционерных обществ было в три раза больше, нежели в дуалистической монархии. О таком же отставании говорят и данные о распространенности ценных бумаг. В 1910 г. в Австрии бумаги промышленных и железнодорожных компаний составляли всего ничтожные 2,3% от всего объема фондового рынка. То есть по большей части циркулировали бумаги государственные и обязательства финансовых институтов. В то же время в Англии и в США промышленные и железнодорожные бумаги составляли львиную долю рынка — 63%, в Германии — 29%, во Франции — 16%, в Италии и Румынии — более 20%.
В дополнение к налоговым проблемам акционерные общества в своем развитии сталкивались еще и с серией чисто административных проблем. Получение прав на создание корпораций было связано с определенными ограничениями. В частности, требовалось соблюдать поставленные государством условия. До 1899 г. свободное инкорпорирование в Австрии вообще не применялось, на все приходилось спрашивать разрешения чиновника. Но даже в начале XX века, когда ограничительная практика в основном ушла в прошлое, продолжали все же действовать некоторые ограничения в отдельных сферах. В общем, Австрия в этом плане отстала от Германии примерно на полстолетия, а от Франции — на три с лишним десятка лет [491, с. 26, 77].
Медленное инкорпорирование вступало в противоречие с потребностью австрийских компаний в капитале. Выход из положения был только один. Большую роль (даже по отношению к Германии) в крупной австрийской промышленности стали играть коммерческие банки. Они налаживали тесные связи с реальным сектором экономики и устанавливали свой контроль над работающими в нем предприятиями.
В банковской сфере, в отличие от реального сектора экономики, централизация капитала была весьма значительной. В 1913 г. десять венских банков контролировали 67% всей кредитной сферы Цислейтании [491, с. 76]. Получалось, что промышленность в значительной степени зависит

647
от кредитной сферы, а вся кредитная сфера управляется узкой группой венских банкиров. Подобное положение дел резко ограничивало действие конкурентных рыночных сил, особенно если учесть нараставшие в стране протекционистские тенденции.
Доминирующее положение венской финансовой олигархии определялось не только экономическими причинами и не только тем, что Вена была старейшим и богатейшим центром аккумулирования капитала. Вена была столицей, из которой осуществлялось управление всеми процессами, протекавшими на территории империи. Поэтому большое значение для бизнеса имели также многочисленные личные связи банкиров с правительственными чиновниками, с армейским командованием и в целом с административной машиной монархии [388, с. 204]. В данном смысле механизм концентрации экономической власти в столице Австро-Венгрии очень напоминает механизм концентрации экономической власти в сегодняшней Москве. В государствах с меньшим, нежели в России и Австро-Венгрии, значением бюрократического аппарата бизнес оказывается меньше ориентирован на столичные круги.
Возможности Вены выходили далеко за пределы Цислейтании, несмотря на существование дуализма. Весьма характерным и далеко не единственным примером, показывающим, как работал крупный австрийский бизнес на практике, является случай, происшедший в районе угледобычи, находившемся на юго-востоке Карпатских гор.
Австро-Венгерская государственная железнодорожная компания, имеющая свою штаб-квартиру в Вене, владела крупными угольными шахтами. Вся территория, прилегающая к этим шахтам, была закрыта для конкурирующего бизнеса, желающего искать новые месторождения угля. Однако через некоторое время неподалеку от данного региона был открыт очередной угольный бассейн, который, казалось бы, мог стать объектом для разработок конкурентов. Но не тут-то было.
Когда небольшая группа венгерских предпринимателей средней руки, не имеющая серьезных связей в верхах, попыталась

648
приобрести у крестьян земли для осуществления разработок угля, местная администрация задержала их поверенного, а затем просто выгнала его из этого района. Через некоторое время Австро-Венгерская государственная железнодорожная компания по дешевке сумела приобрести земли и в этом угольном бассейне [388, с. 205](1).
Данный пример относится к деятельности государственного капитала (кстати, он хорошо показывает, каким образом этот неэффективно работающий капитал мог выживать в конкурентной борьбе), но практически так же работали и венские банки, зачастую не оставлявшие конкурентам возможностей для нормальной работы в промышленности.
Получалось, что инвестирование в промышленность зависит от доброй воли венских банкиров, а не от объективных рыночных возможностей. Но с этой доброй волей дело после кризиса 1873 г. обстояло плохо. Несмотря на ограниченность общего числа кредитных институтов, банки не стали развиваться как универсальные, т.е. занимающиеся самыми разными видами финансовых операций. Они боялись вкладывать в бизнес крупные денежные суммы на длительный период времени. Банки предпочитали заниматься краткосрочным кредитованием, опасаясь, что очередной кризис вызовет отток вкладов и концы с концами опять не сойдутся.
Венские банки, как правило, отбирали для сотрудничества благополучные фирмы с хорошими рыночными перспек-
(1). Подобная деятельность венского капитала была одной из важнейших причин ускорения распада империи. Местный бизнес не просто видел в венцах конкурентов. В рядах национальных элит, проигрывающих столице конкурентную борьбу, формировалось представление о том, что национальные богатства выкачиваются в Вену. Единственным способом борьбы с такого рода ограблением народа представлялось обретение независимости. Конкуренция элит и социальный конфликт переводились в форму конфликта национального, а идея борьбы активно подхватывалась широкими народными массами.

649
тивами, у которых естественные трудности, возникающие на первоначальном этапе деятельности, остались уже позади. Им предоставлялась кредитная линия на один, два или три года. Если у данной фирмы дела все это время шли благополучно, банки расширяли масштабы сотрудничества или даже содействовали слиянию нескольких таких фирм в единую акционерную компанию, естественно, стремясь при этом оставить контроль за собой.
К 1914 г. девять крупнейших венских банков контролировали 53% капитала австрийских акционерных обществ, в том числе73% капитала горнодобывающей и мукомольной промышленности, 80% капитала в сфере производства сахара и почти 100% капитала в машиностроении, металлургии и военной индустрии [491, с. 120]. Похожая ситуация сложилась и в Венгрии. Пять ведущих банков Будапешта контролировали 47% промышленного капитала страны. При этом 55% акций самих венгерских банков принадлежало иностранному капиталу — в основном все тем же венским банкирам [274, с. 35, 37]. Контроль Вены оказывался поистине всеобъемлющим.
Но при всем при этом банки не смогли стать хотя бы в какой-то степени источником венчурного капитала. Риск они брать на себя не хотели. Такого рода финансовая структура, как французский Credit Mobilier, в Австрии возникнуть не смогла. В свое время Исаак и Эмиль Перейра попытались закрепиться в Австрии, используя для этого (как они делали повсюду) личные связи с сильными мира сего. Но братья проиграли конкурентную борьбу за симпатии австрийской бюрократии банкирскому дому Ротшильдов и вынуждены были в конечном счете ретироваться.
Ротшильды в Вене сполна отыгрались за поражение, которое постигло их в Париже, и созданный ими в 1855 г. банк Kreditanstalt надолго стал ведущим финансовым институтом страны. Когда этот банк только появлялся на свет, ажиотаж, с ним связанный, был практически таким же, как ажиотаж, вызванный деятельностью братьев Перейра во Франции. Все хотели разбогатеть на его ценных бумагах. Накануне открытия

650
подписки на акции люди дежурили всю ночь перед банком, греясь от холода у жаровен, в надежде приобрести как можно больше ценных бумаг [108, с. 343].
В принципе Kreditanstalt должен был превратиться в австрийский аналог Credit Mobilier, поскольку идея братьев Пе-рейра, несмотря на их поражение в данной конкретной схватке, все же овладевала умами крупнейших бизнесменов. Но Австрия в тот момент еще не имела такого уровня развития, как Франция, а затем подоспел кризис 1873 г., и дело у банка не слишком заладилось.
Министр финансов Эмиль Штейнбах, видя подобное положение дел, открыто критиковал австрийские банки за их неготовность идти навстречу промышленности, что было особенно заметно на фоне успешной деятельности германских банков, добившихся определенных результатов на рубеже столетий [491, с. 106]. Однако словами делу помочь было невозможно, коли государственная политика позволяла банкирам хорошо зарабатывать, практически ничего не делая для развития реального сектора экономики. Даже снижение учетной ставки Центральным банком не могло помочь в ситуации всеохватывающего государственного патернализма. Учетная ставка в Австрии была ниже, чем, скажем, в Германии, но монополизировавшие кредитную сферу венские банки устанавливали для заемщиков процент, даже более высокий, чем у северного соседа [491, с. 89]. Картель позволял заказывать музыку тому, кто его создал.
Получалось, что в ряде перспективных отраслей нехватка капитала была просто катастрофической. Предприниматели, видевшие хорошие перспективы развития своего бизнеса, но не имевшие денег, заключали с банками столь невыгодные соглашения, что, скажем, в текстильной промышленности многие фирмы работали скорее на банкиров, чем на самих себя [491, с. 90].
Другим весьма характерным примером отношений, сложившихся в Австро-Венгрии между банками и промышленностью, стало развитие сахарной промышленности в 80-90-х гг. в Богемии и Моравии. Оно было описано Рудольфом

651
Гильфердингом — крупным теоретиком-экономистом социал-демократического направления (кстати, его классический труд «Финансовый капитал» построен в значительной степени на материалах развития экономики дуалистической монархии).
Многочисленные фабрики по производству сахара, возникавшие на чешских землях, не имели собственного капитала для развития, поэтому им приходилось прибегать к использованию средств, предоставляемых банками. Однако банкиры оговаривали дополнительное условие, при котором именно они обладали впоследствии правом реализации произведенной на данных фабриках продукции (для сравнения отметим, что введение такого рода условий, отрицающих принципы конкуренции, в американской практике считается нарушением антитрестовского законодательства). Банки, таким образом, монополизировали сферу сбыта, создавали синдикат, занимаясь тем самым совершенно не свойственным им делом, но зато хорошо зарабатывали, не столько способствуя развитию промышленности, сколько паразитируя на ней [37, с. 318-319].
В определенной степени выходом из трудного финансового положения для фабрик могло бы стать размещение акций промышленных компаний среди широких слоев инвесторов, но сильная зависимость от банков привела к тому, что те предпочитали сами собирать средства на сравнительно узком австрийском рынке, а промышленники довольствовались лишь «объедками с барского стола».
Конечно, с годами банки все же постепенно увеличивали долю долгосрочных кредитов в своем портфеле, но качественных перемен в кредитной сфере до начала Первой мировой войны так и не произошло. В итоге сформировавшаяся в конце XIX — начале XX века традиция зависимости промышленности от банков сыграла особенно пагубную роль в развитии австрийской экономики в период между Первой и Второй мировыми войнами, о чем речь еще пойдет в дальнейшем.
Итак, Австрия шла по германским стопам и даже забегала вперед. Однако Германия, как известно, начала модернизацию

652
значительно раньше своего южного соседа, имела меньше факторов, дестабилизирующих политическую и экономическую жизнь, а потому еще до начала серьезного огосударствления промышленности, транспорта и внешней торговли сумела добиться больших хозяйственных успехов. Габсбургская монархия не имела такого либерального фундамента, как Германия. Ей надо было использовать прогрессивные формы организации производства, чтобы нагнать те страны, от которых она отстала. Вряд ли широкомасштабное государственное регулирование относилось к числу таковых.
Запаздывание модернизации привело к тому, что Австро-Венгрия практически не имела в XIX столетии периода чисто либерального развития в отличие от Англии, Франции и Германии. В период расцвета европейского либерализма она еще оставалась в плену своих старых финансовых проблем, а когда их удалось в какой-то степени разрешить, либерализм уже ушел в историю.
Темпы роста австрийской экономики с 1880 до 1913г. были приемлемыми: в среднем 3,6% в год, а экономики венгерской — даже еще более высокими: 4,5% [367, с. 274]. В 1898— 1913 гг. имел место даже сорокапроцентный рост реальных доходов населения [435, с. 234]. Однако для того, чтобы сократить имеющийся разрыв со странами Запада, этого было явно недостаточно. Габсбургская монархия лишь в 1904 г. (вновь после тридцатилетнего перерыва) смогла выйти на те темпы роста экономики, которые отличали самые передовые государства мира. Но для спокойного мирного развития оставалось уже совсем мало времени.
Накануне Первой мировой войны национальный доход на душу населения находился в Габсбургской монархии примерно на уровне 60% от германского уровня и 75% от французского [367, с. 249]. Если численность населения, проживавшего в то время на территории Австро-Венгрии, составляла 15,6% от размера всего европейского населения, то объем производства в Габсбургской империи был значительно меньшим — только 6,3% от объема совокупного европейского производства [276, с. 131]. Таким образом, страна

653
явно отставала даже от среднеевропейских показателей. Лучше развивались не только такие государства, как Великобритания, Германия и Франция, но также целый ряд малых стран Европы.
Еще хуже обстояло дело с накоплением капитала. Так, например, к концу XIX века общий объем сберегательных депозитов в Австрии составлял лишь порядка 10% от объема французских депозитов и не более 40% от объема германских [276, с. 62].
Не слишком сильно изменилась за годы модернизации и структура имперской экономики. Так, если в 1869 г. на долю сельского хозяйства приходилось 67,1 % общего объема производства в австрийской части монархии (не по Австро-Венгрии в целом), а на долю промышленности — 19,7%, то в 1910 г. удельный вес аграрного сектора упал лишь до 56,8%, а удельный вес индустрии возрос лишь до 24,2%. Хозяйство в целом все еще по-прежнему оставалось аграрным, и это сильно отличало положение дел в Австрии от того, которое имело место в Западной Европе [488, с. 9].
Вот данные международных сопоставлений. Если в Великобритании доля промышленности составляла в начале XX века 56,7%, в Бельгии — 48%, в Германии — 37,4%, а во Франции — 30%, то в среднем по Австро-Венгрии на долю индустрии приходилось лишь 20,7% экономики, хотя данный показатель для Богемии был даже несколько выше французского [275, с. 11].
В предвоенный период быстро увеличивался внешнеторговый оборот Австро-Венгрии, что свидетельствовало об успехах модернизации и об активном проникновении на международный рынок. Тем не менее динамика структуры внешнеторгового оборота говорила о наличии серьезных проблем в плане конкурентоспособности. Если еще в 1904 г. импорт монархии составлял 97% от размеров ее экспорта (то есть имело место положительное сальдо внешней торговли), то в 1913 г. импорт уже превысил экспорт и составлял 118% [459, с. 8]. Протекционизм не помог поддержать национального производителя, а скорее ухудшил общее состояние дел.

654
Не следует переоценивать и значение роста реальных доходов. В этом плане Австро-Венгрия тоже не смогла приблизиться к передовым странам Европы. «Высокие тарифы и кар-телизация,— отмечал, в частности, Н. Гросс,— легли тяжким бременем на потребителя, чей жизненный уровень даже в богатых провинциях страны был ниже, чем в Западной Европе» [367, с. 274]. А по оценке венгерских авторов, после 1907 г. из-за значительного увеличения цен на продовольственные товары, вызванного усилением таможенного протекционизма в Венгрии, рост реальных доходов населения фактически вообще прекратился [274, с. 41].
Одним из следствий невысокого жизненного уровня широких слоев подданных монархии стала активная эмиграция местного населения в США. В течение предвоенного десятилетия она составляла примерно 200 тыс. человек в год [459, с. 19].
Даже в период сравнительно быстрого предвоенного развития Австро-Венгрия не смогла уменьшить свой изрядный государственный долг. Более того, фактически уже после того, как ее финансы были относительно стабилизированы (в период с 1894 по 1913 г.), общий государственный долг монархии возрос на 50%. Связано это было с тем, что, несмотря ежегодное сведение бюджета как в Австрии, так и в Венгрии с некоторым профицитом, существовали еще экстраординарные (не учитываемые в официальной росписи) расходы, которые приходилось покрывать посредством активного привлечения займов [459, с. 15—16]. Конечно, накопление долга еще не является бесспорным признаком нездоровья экономики, но на общем не слишком-то благоприятном фоне данный фактор все же можно расценить как отрицательный.
Итак, можно сказать, что модернизация Австро-Венгрии имела сложный, противоречивый характер. Период либерализации 60—70-х гг. дал старт осуществлению быстрых изменений. Правда, усиление межнациональных противоречий уже тогда тормозило ход модернизации. Впоследствии формирование механизма государственного вмешательства

655
в экономику, объективно определявшееся многочисленными трансформациями, происходившими как во внутренней жизни империи, так и в жизни соседних европейских стран, осложнило ход преобразований, хотя, конечно, не парализовало их(1).
Характер неуверенной, половинчатой, сильно запаздывающей, но тем не менее все же вполне реальной и всеобъемлющей модернизации Австро-Венгрии ярко отразился в личности монарха, который начал осуществлять ее еще в 1848 г., будучи восемнадцатилетним юношей, и довел до эпохи Первой мировой войны, в ходе которой скончался на пороге своего девяностолетия.
Модернизирующаяся империя стала во второй половине XIX — начале XX столетия своеобразной «землей Франца
Иосифа».
Франц Иосиф был честным, порядочным человеком, хорошо образованным (он знал все основные языки своей империи — итальянский, венгерский, чешский, а кроме того французский), хотя звезд с неба не хватал и к своей семидесятилетней государственной деятельности вряд ли был хорошо подготовлен. Им руководила «одна, но пламенная страсть» — сохранение и укрепление династии. Ради этого он не жалел сил на укрепление армии и на поддержание международного престижа монархии. Ему трудно было понять, что для выживания требуется совсем иное.
(1). В экономической науке нет единого подхода к вопросу о том, как влияет на модернизацию государственное регулирование. Характерно, однако, что даже многие его сторонники не считают деятельность государства определяющей. Так, например, венгерские исследователи И. Беренд и Д. Ранки писали: «Признавая, что государство играло большую роль в современной экономической трансформации, мы отрицаем, что эта деятельность была принципиальным, специфическим фактором экономической модернизации в странах Восточной Европы, определяющим характер данного процесса» [276, с. 91].

656
Необходимость осуществления серьезных преобразований он постигал с большим трудом, обучаясь на ошибках, повторявшихся иногда по нескольку раз. Поэтому ему так и не удалось сохранить ни монархию, ни династию, хотя попутным результатом осуществлявшейся им политики все же стала относительно модернизированная страна. По иронии судьбы император сделал для потомков совсем не то, за что он всю жизнь боролся и что считал главным.
Франц Иосиф соединил в своем имени имена двух императоров, являвшихся его предшественниками, причем имя Иосиф он взял по совету князя Шварценберга уже при восшествии на престол, чтобы подчеркнуть преемственность своего курса реформ именно по отношению к курсу, осуществлявшемуся в свое время этим выдающимся государственном деятелем прошлого [132, с. 268]. Но «в нем не было ничего от Иосифа II, кроме его имени... Как и Франц, он был трудолюбивым бюрократом, для которого оставалось вечной загадкой, почему нельзя управлять империей, просиживая по восемь часов в день за письменным столом, трудясь над документами» [522, с. 78].

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Время даже сравнил германскую торговлю с заключенным
политологии Травин Д. Европейская модернизация 1 экономики
Совместно с душаном плесковичем советником премьер министра слове 277 нии по вопросам приватизации
Сделать из Чехословакии образцовую
политологии Травин Д. Европейская модернизация 2 чехословакии