<<<     ΛΛΛ     >>>   

Даммит, однако, пока не удовлетворен решением. Последующие размышления заставляют его поставить вопрос о том, не является ли фальсифицируе-мость более первичным понятием, нежели верифицируемость. Здесь опять же решающим оказывается вопрос: как может человек показать свое неявное знание? Мы можем с большей легкостью установить, утверждает он, что говорящий исключает накое-то конкретное состояние дел, чем определить, что что-то было показано как «истинное» или «ложное». Рассмотрим пример: «Если президент Австралии не придет, Мэри будет разочарована». Мы знаем, говорит он, что человек, произносящий эти слова, исключает возможность того, что президента Австралии не существует. Но мы не знаем, будет ли он считать—если ему вдруг случится узнать, что президента Австралии действительно не существует, — что этим показана ложность его первоначального высказывания, а не, скажем, его бессмысленность. Та же самая неопределенность имеет место и в более общем случае — в ситуации, когда человек считает себя вправе назвать условное высказывание «ложным»; он может иметь иное мнение по этому поводу, нежели имеем мы. Так Даммит подходит к теории, напоминающей теоретико-игровую семантику Яакко Хинтикки: «Утверждение — это своего рода азартная игра на то, что ошибка говорящего не будет доказана» п. Характерно, что окончательный вывод, к которому он в итоге приходит, — это то, что фальси-фикационистская теория всего лишь «лучшая», по сравнению с альтернативами, «ставка в игре». Ибо, признает он, мы все же не можем с помощью такой теории показать, как «можно задать каждый аспект употребления некоторого предложения путем применения к нему этого центрального понятия». И пока

91

это так, «мы не располагаем твердым основанием для претензии на знание того, что есть, в сущности, значение».

Наконец, обратимся к антиреализму Даммита12. Понятие «антиреализм» никоим образом не является ясным; иногда антиреализм отождествляют с феноменализмом, иногда с инструментализмом, иногда с номинализмом. Однако в своей работе «Реализм» (1963) Даммит ясно отвергает ту точку зрения, что феноменализм является антиреалистическим, а в работе «Наука и здравый смысл» (1979) главным образом критикует инструментализм, заявляя, что наука есть продолжение наших повседневных убеждений и мнений, за исключением, пожалуй, ее высших уровней. По сути, многие реалисты прочли бы это с одобрением. Тогда в каком же смысле он является антиреалистом?

В предисловии к книге «Истина и другие загадки» (1978) он пишет следующее: «Весь смысл моего подхода к этим проблемам состоял в том, чтобы показать, что теория значения образует основу метафизики. Если я и внес какой-либо вклад в развитие философии, то, думаю, он состоит именно в такой постановке этого вопроса». Если он что-то сделал — в некоторых отношениях здесь на ум приходит Карнап, — так это предложил такой способ доказательства против реализма, который тесно связан с его семантической теорией. Разногласие, утверждает он, касается не класса сущностей, а класса предложений, будь то предложения о физическом мире или о ментальных событиях, математические предложения, предложения, сформулированные в прошедшем или будущем времени, и т.п. И вопрос состоит в том, обладают ли такие предложения «объективным истинностным значением независимо от имеющихся у нас средств установить это». (Конечно, кто-то мог бы ответить, что одни из них обладают, а другие — нет. Можно быть, скажем, антиреалистом в отношении математики, но не в отношении предложений о материальных объектах.) Согласно реалисту, эти предложения обладают таким истинностным значением; антиреалист же утверждает, что «предложения рассматриваемого класса должны быть поняты только со ссылкой на то, что считается подтверждающими данными для предложений этого класса». Реалист принимает принцип двузначности, а антиреалист—нет. (Позже Даммит высказывался менее решительно об этом различии.) Здесь мы подошли к тому, что уже нам знакомо. По сути, излагая семантику Даммита, мы излагали его антиреализм. Конечно, он рассматривает конкретные эпистемологические вопросы, особенно в работе «Наука и здравый смысл», однако у нас нет возможности последовать за ним в это более детальное обсуждение, подчеркнем лишь, что Даммит отнюдь не является абсолютно убежденным антиреалистом, каким его иногда представляют.

Реалист, по его мнению, одержал слишком легкие победы, поскольку отсутствовало ясное понимание реально затрагиваемых вопросов. Но даже когда это понимание достигнуто, не так-то легко решить вызывающие разногласия вопросы, например вопрос о том, «не могли бы мы вывести из

92

нашего обучения употреблению прошедшего времени ту концепцию истины применительно к предложением о прошлом, которую реалист делает вид, что понимает». Даммит абсолютно убежден только в том, что он, по крайней мере, знает, как следует вести подобные споры — как имеющие отношение к тем основаниям, на которых предложения оцениваются как истинные или ложные.

Почему же тогда обычно предполагается, что реализм имеет отношение к существованию объектов? Даммит рассматривает этот вопрос применительно к философии математики. По общепринятому мнению, «плато-нист» утверждает, что существует объективная математическая реальность, состоящая из абстрактных объектов, соединенных в абстрактные структуры, тогда как интуционист считает, что математическая реальность — это нечто, создаваемое нами. Даммит не отрицает, что и тот и другой работают, имея перед собой некий образ: для платониста математик является чем-то вроде астронома или географа, а для интуциониста — чем-то вроде писателя с богатым воображением. Однако эти образы, эти метафоры, уверяет нас Даммит, имеют своим источником воззрения относительно того, должны ли быть математические предложения определенно истинными или ложными; они не служат онтологическим основанием для платонистских или интуционистских доводов. Сходные соображения применимы ко всем разновидностям реализма и антиреализма.

По сути, антиреализм — это универсальная позиция, предусматривающая определенный подход к широкому кругу спорных вопросов, которые, как оказывается, имеют значительно больше общего, чем мы вначале предполагаем. Антиреализм имеет одно следствие, которое кто-то сочтет нежелательным. Поскольку им отвергается принцип двузначности, отсюда следует, что некоторые известные формы вывода не являются больше корректными — например, из высказывания «это не истинно» некорректно теперь выводить, что «это ложно». Но это, утверждает Даммит, не является reductio ad absurdum. Это было бы таковым, если бы пересмотр затронул более широкие области, поскольку теория, как правило, имеет целью «объяснить существующую практику, нежели критиковать ее». Но, как и в случае математики, может оказаться неизбежным некоторый отход от классической логики и обычной лингвистической практики, если мы строим систематическую теорию значения. Мы ни в коей мере не обращаемся к «обыденному языку» как к последней инстанции. (Даммит поясняет, что, хотя он считает Остина «бесспорно талантливым человеком», вместе с тем «воздействие его работ на других во многом было пагубным».)

Почти двадцать лет отделяют публикацию первой статьи Даммита по реализму от появления его второй статьи под тем же названием (Synthese, 1982). Даммит продолжает твердо придерживаться своего главного тезиса: спор между реализмом и антиреализмом вращается вокруг интерпретации

93

класса предложении и сводится к тому, принимаем ли мы в отношении этого класса предложений теорию значения как знания условий истинности и принцип двузначности или нет. Однако в более поздней статье Даммит несколько ослабляет эту жесткую связь. Так, он признает, что имеется «сравнительно умеренная» разновидность антиреализма, как, например, феноменализм, хотя и продолжает считать «крайне сомнительным, можно ли вообще охарактеризовать классического феноменалиста как придерживающегося антиреалистической позиции».

Классические феноменалисты, вследствие их «долгой привязанности к предложениям о материальных объектах», все еще признают принцип двузначности в отношении условных сослагательных высказываний, в которые они переводят определенные предложения о материальных объектах, т.е. в отношении условных высказываний типа «Если бы кто-нибудь прикоснулся к этому предмету, он ощутил бы тепло». Но в то же время они не могут, подобно реалисту, утверждать, что это высказывание истинно, поскольку предмет был горячим. Поэтому они могут придерживаться той точки зрения, что подобное условное высказывание должно быть либо истинным, либо ложным, не имея во многих случаях возможности «дать какой-либо нетривиальный ответ на вопрос, благодаря чему подобное высказывание истинно». (Даммит считает предложения истиности Тарского, используемые для перевода, тривиальными в этом контексте.) Как заключает отсюда Даммит, феноменалистам, чтобы быть последовательными, следует быть антиреалистами в том более строгом смысле, который придал этому термину он; именно поэтому, полагает он, мы обычно и считаем их таковыми.

Он больше не стремится утверждать, что всякий, кто принимает принцип двузначности, автоматически является реалистом. Но он все еще убежден в том, что вопросы реализма касаются проблем теории значения. Он также продолжает настаивать на том, что многие из тех, кого мы, видимо, склонны называть антиреалистами только потому, что они считают предложения об определенных классах сущностей основывающимися на предложениях о некотором другом классе сущностей, не заслуживают такой «чести».

Обсуждение спора между реалистами и антиреалистами характерно не только для Даммита: этот спор вновь выдвинулся в центр философских баталий. Как заявляет Нельсон Гудмен в работе «Способы создания миров» (1978), «движение идет от единственных в своем роде истин и строго определенного и открываемого мира к многообразию правильных и даже не согласующихся вариантов или миров, находящихся в процессе создания». Это движение, по его словам, было начато Кантом, продолжено затем К.С.Льюисом, и ему безуспешно пытаются противодействовать реалисты разного толка. Свою собственную позицию Гудмен описывает как «радикальный релятивизм при строгих ограничениях, который имеет своим следствием нечто близкое ирреализму». Раз имеются «строгие ограничения», то воображение не получает абсолютной свободы, но это не те ограничения, которые налагаются реализмом или фактами. Гудмен еще один философ, восхищающийся дерзостью досократиков, которые «совершили почти все важные открытия и ошибки в истории философии», занимаясь построением систем на основе выбранных ими исходных начал l.

Даммит, что не свойственно англичанину, тщательно изучил «Структуру явления» (1951) Гудмена — работу колоссальной сложности, созданную по образцу «Логического построения мира» Карнапа, хотя вдохновленную более поздним карнаповским «принципом терпимости». Подобно Карна-пу, Гудмен отталкивается от некоторого множества исходных идей, связанных элементарными отношениями и объединенных общими определениями. Однако на этой основе он пытается построить не определенный мир, а какой-то мир. Он называет свою исходную точку «реалистической», поскольку в качестве атомов берет такие «чувственные качества», как цвета, звуки, тепловые градации, моменты времени и физические местоположения, а не поперечные сечения опыта, как это делает Карнап. (От Карнапа его отличает также то, что он строит свою систему в «номиналистической» логике, не допускающей никаких сущностей кроме индивидов, в отличие от «платонистической» логики, не исключающей ссылки на классы.) Но он определенно, даже в 1951 г., не был реалистом в обычном понимании. Для него недопустим вопрос: «Но состоит ли действительно мир из чувственных качеств, сегментов опыта или физических объектов?»

Подобно Даммиту, хотя и с совершенно иным представлением о вытекающих отсюда следствиях, Гудмен полагал, что для философии давно настало время стать научной. Однако для него это не означает, что ей следует пытаться продемонстрировать на основе исходного множества не подле-

95

жащих сомнению данных, какой должна быть общая структура мира. Наука, по его мнению, состоит не в этом. У Гудмена чувственные качества не являются чистыми объектами восприятия, предоставляемыми нам в ходе непосредственного, не подлежащего сомнению постижения мира. Скорее, они выбранный им исходный пункт. Он не готов принять ни более позднюю позицию Айера, считавшего феноменализм единственно пригодной отправной точкой, ни позицию, которой Айер придерживался какое-то время и согласно которой система, возводимая на одной исходной основе, будет отличаться от других лишь языком и будет переводимой в системы, возведенные на других исходных основах. Разнообразные исходные основы, по его мнению, являются одинако пригодными — хотя определенная исходная основа может быть более предпочтительной благодаря тому, что на ней может быть построена более всеобъемлющая система, — а возведенные на этих основах системы вполне могут содержать несовместимые предложения.

В 1968 г. Гудмен написал книгу под названием «Языки искусства». Это обстоятельство важно по двум причинам. Во-первых, этим названием подчеркивается преобладающий интерес Гудмена к символическим системам, что отличает его от Канта, уделявшего главное внимание структуре сознания, и К.С.Льюиса, придававшего важное значение понятиям. Во-вторых, становится очевидным, что Гудмен, в отличие от тех его современников, которые в других отношениях близки ему по духу, относится к искусству очень серьезно, видя в разных его видах «способы открытия, создания и расширения знания в общем значении углубления понимания». Это существенно влияет на то, какой спектр «миров» или «вариантов» он готов принимать во внимание. Куайн, например, согласен с Гудменом относительно возможности построения альтернативных научных теорий, которые не являются переводимыми друг в друга и которые были бы «одинаково разумными». Однако попытка Гудмена с равным уважением отнестись к миру здравого смысла — не говоря уже о «мире» Рембрандта или даже «мире» абстрактных художников — «погружает», по мнению Куайна, «в абсурд».

Учитывая эти предварительные замечания, обратимся теперь к доводам Гудмена в пользу «радикального релятивизма». В каком-то смысле они напоминают аргументы Беркли против локковской теории субстанции. Всякий признал бы, что существуют различные, порой не согласующиеся, порой несовместимые, «варианты» мира. Так, например, туристы, посетившие Китай, могут в различных вариантах поведать нам о том, какова жизнь в этой стране. Возможно, это происходит просто потому, что их интересуют или заботят разные вещи. В этом случае мы можем согласовать их различные варианты, говоря, к примеру, следующее: «как художник, он...» или «как социалист, он...» Или же мы можем привлечь внимание к тому обстоятельству, что они посетили разные области Китая или посетили одну область, но в разное время. Однако иногда эти методы согласования могут подвести нас. Два

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Каждый тип ментального состояния отождествляется с определенным типом физического состояния
Подобно экзистенциалистам до них