<<<     ΛΛΛ     >>>   

разных варианта, как говорится, «прямо противоречат друг другу». В таком случае мы обычно делаем вывод, что тот или другой вариант просто ошибочен. Какой из вариантов неправилен или же они оба неправильны — зависит оттого, что же действительно происходит в Китае. Когда же философы, рассуждающие на значительно более высоком уровне обобщения, расходятся во мнениях относительно общей структуры мира, мы обычно придерживаемся той же позиции, т.е. считаем, что их «варианты» структурирования мира являются правильными или неправильными в зависимости оттого, как мир в действительности структурирован. Гудмен отвергает неявное допущение, на которое опирается эта процедура, т.е. допущение о том, что вариант является правильным, если мир имеет такой-то характер.

Нам следует, скорее, признать, считает Гудмен, что характер «мира» зависит от правильности нашего описания. Ибо «иы не можем проверить какой-то вариант, сравнив его с миром, который никем не описан, не изображен, не воспринят». «Все, что мы можем знать о мире, — говорит он, — содержится в правильных его вариантах». У нас нет возможности выйти за рамки конкретного «варианта», с тем чтобы установить, каков же «мир в действительности» — также, как утверждал Беркли, у нас нет возможности выйти за рамки наших конкретных перцепций, с тем чтобы установить, какова же в действительности «лежащая в основе вещей субстанция».

Гудмен называет себя поэтому плюралистом. Он поясняет, что не против науки; его выводит из себя мистический или гуманистический обскурантизм, столь характерный для 1970-х годов. Не принимает он и тех «возможных миров» в стиле Льюиса, созданием которых и манипулированием с которыми, замечает он с сарказмом, «занимаются многие мои современники, особенно близко живущие от Диснейленда». (Монтегю жил в Лос-Анджелесе.) Все многочисленные миры Гудмена, за исключением тех, что не удовлетворяют определенным ограничениям, можно считать действительными — именно так он их воспринимал в своих более ранних произведениях. Что он отвергает, так это физикализм, согласно которому физика имеет превосходство над другими вариантами и все в себя включает, так что любой другой «вариант должен быть либо редуцируемым к ней, либо бессмысленным»; нельзя, говорит он, свести мировосприятие Констебля или Джойса к физике.

Как же люди, будь то художники, ученые или философы, строят миры? Мы не можем создавать миры из ничего; скорее, мы переделываем, чем создаем заново — переделываем мир, который стал для нас привычным. Мы совершаем это, говорит Гудмен, путем разложения, удаления, дополнения, переоценки, выстраивания в новом порядке. Но что служит нам ограничением? И когда следует говорить, что наша переделка мира оказалась успешной? Критерием, как мы обычно отвечаем, является истина. Но ее нельзя больше трактовать как «соответствие реальности». Скорее, «вариант считается истинным тогда, когда он не подрывает никаких твердых убеждений

97

и не нарушает никаких собственных правил». К «твердым убеждениям» могут в данный момент времени относиться «долговечные отражения в сознании законов логики, мимолетные отражения текущих наблюдений и другие убеждения и предрассудки, укоренившиеся с разной степенью прочности». Правила могут касаться «выбора между альтернативными системами отсчета, оценками и основаниями для построения выводов». Черта между убеждениями и правилами не является «ни четкой, ни устойчивой».

Так, предложение о точках — если воспользоваться излюбленным примером Гудмена — может быть истинным в системе, где точки определяются индивидуальным образом и где приняты номиналистические правила, и ложным в системе, которая исходит из другого определения точек и принимает «платонистические» правила. Истину, подчеркивает он далее, открыть очень просто при условии, что мы будем обращать внимание только на тривиальности. Ученые занимаются поиском области применения и простоты, а не истин. А поскольку, утверждает он также, нам следует считать «вариантом» наряду с выраженной словесно теорией не выраженную в словах картину, будет лучше говорить о «правильности», а не об «истине». (В течение нескольких десятилетий бытовало мнение, что Тарский реабилитировал понятие истины, а вместе с ним и понятие «соответствия фактам». Но в случае как Даммита, так и Гудмена — если сослаться на них только как на примеры — «соответствие» исчезает, а истина отходит на второй план, становясь подчиненной «корректности», «правильности» или «рациональной утвер-ждаемости» или заменяясь этими понятиями.)

Тем не менее остается вопрос: «В чем состоит правильность?» Каким именно «строгим ограничениям» подчиняется радикальный релятивизм Гудмена? Отнюдь не просто понять ответ Гудмена на этот вопрос. Похоже, он с большим удовольствием пропагандирует свой релятивизм или обсуждает, в каком смысле даже музыка и абстрактное искусство могут считаться «вариантами», нежели объясняет, почему нам следует с готовностью принять ограничения, а не позволить бурно расцвести нашим фантазиям. «Правильность подгонки» становится центральным понятием Гудмена. Разумеется, речь идет не о «подгонке» к независимо существующему миру. Если мы хотим знать, «правильна ли композиция картины или правильное ли описание дает предложение», мы, говорит он, «проверяем ее подгонку», но всегда в рамках некоторой системы, ибо «правильная композиция в мире Рафаэля может оказаться неправильной в мире Сера». Для выбора между системами существует множество критериев. Они включают когерентность — которая переживает заметное возрождение сейчас, когда тот факт, что истинное в одной когерентной системе может быть ложным в другой, больше не расценивается как недостаток, — дедуктивную правильность, индуктивную правильность, «эстраполируе-мость», простоту, область действия, изначальную правдоподобность. Можно ли с помощью этих критериев помешать сползанию радикального реля-

98

тивизма в скептицизм — в этом состоит главный спорный вопрос.

Разумеется, не следует полагать, что в 1970-е годы реализм не имел сторонников. В книге «Объективное знание» (1972) Карл Поппер, следуя традициям Платона, Гегеля с его «объективным духом», Больцано и Фреге, доводит определенного рода реализм до его крайнего выражения 2. Он выделяет три мира, не настаивая ни на слове «мир», ни на точном их количестве. Первый мир содержит физические объекты и состояния; Второй мир — ментальные объекты и состояния; Третий же мир включает в себя «объективное содержание мысли, в частности научной и поэтической, и произведений искусства».

В отношении всех трех миров Поппер является реалистом. Однако свою главную цель он видит в защите автономности Третьего мира, в особенности против той точки зрения, что из каких бы конституэнтов этот мир, по его мнению, ни состоял — из проблемных ли ситуаций, критических аргументов, содержания журналов и книг или, по аналогии с физическими и ментальными состояниями, из «состояний дискуссии», он или принадлежит ко Второму миру, или является его выражением. Поппер считает Третий мир естественным продуктом, подобным сети паука. Он берет свое начало в том, что создается людьми, и в то же время оказывает обратное действие на сознания и физические объекты. Вместе с тем он развивается автономно в ходе процессов, очень напоминающих естественный отбор.

В качестве примера он берет натуральный ряд чисел. Он признает, что создаем этот ряд мы. Но будучи однажды созданным, он ставит перед нами проблемы. Это, в свою очередь, заставляет нас предпринимать (во Втором мире) усилия для их решения. Наши решения добавляют новые объекты в Третий мир — новые сущности, новые предположения, ставят новые, непредусмотренные, проблемы. «Хотя третий мир является человеческим продуктом, — пишет Поппер, — многие теории, аргументы и проблемные ситуации существуют сами по себе, и они никогда не были созданы или осознаны и, возможно, они никогда не будут созданы или осознаны людьми».

Великим врагом для Поппера является субъективизм. Им заражена, полагает он, даже сама наука; он пытается изгнать его из теории вероятности и из квантовой механики с помощью сво^й бессубъектной эпистемологии, для которой имеет значение то, что находится перед сознанием, а не то, что оно находится перед сознанием. Однако нельзя утверждать, что его ква-зиплатонистической разновидности объективизма удалось преградить путь субъективизму. Философов очень редко радуют их детища, а их первые детища и тем более. Поппер оказал влияние своей критикой индукции, своей идеей о том, что выбор базисных предложений «наблюдения» определяется конвенцией, что все наблюдения определяются теорией. Вопреки намерениям Поппера, эти его учения, соединясь с другими философскими течениями, способствовали созданию антиреалистических, а отнюдь не реалистических философских концепций, укрепляя субъективизм, а не одерживая над ним

99

верх. В других случаях прежние несгибаемые защитники реализма перешли в другую веру. Интеллектуальная биография Хилари Патнэма особенно поразительна в этом отношении, хотя кто-то сказал бы, что писать о «философии Патнэма» все равно что пытаться поймать ветер рыболовной сетью.

Патнэм приобрел репутацию энергичного участника современных философских дебатов до того, как вышли в свет два тома его «Философских работ» (1975). Когда же они вышли, стало очевидным, что его статьи за предыдущие пятнадцать лет были не только стремительными атаками, но и составили связное собрание трудов, посвященных двум основным темам — реализму и пересматриваемости научных теорий, а главным его методом было разрушение и ослабление антитез. Рассмотрим сначала идеи Патнэма до его перехода в другую веру.

Начнем с философии математики. В статье «Что есть математическая истина?» Патнэм присоединяется к мнению Полайи и Лакатоса, утверждая, что математические рассуждения имеют значительно большее сходство с рассуждениями в эмпирических науках, нежели это обычно допускается философской традицией, что в математике вполне могут быть приемлемыми квазиэмпирические аргументы. Он, конечно же, не утверждает, что математика есть эмпирическая наука или что для математики не важно доказательство. Но он старается ослабить силу традиционной антитезы 3.

Он также утверждает, что математические предложения подвержены пересмотру. У нас есть очень серьезные основания считать, что математика в существенных своих аспектах правильна. Никаких альтернативных гипотез не предвидится. Тем не менее, говорит он, нельзя исключить возможность того, что некоторые математические утверждения являются ложными. Возможно, новые открытия заставят нас отказаться даже от фундаментальных логических принципов, которые обычно считаются менее всего подверженными пересмотру. Так, согласно Патнэму, формальный аппарат квантовой механики может стать причиной для нашего отказа от двузначной логики. Философам, отмечает он с досадой, до сих пор не удалось осознать последствия ниспровержения евклидовой геометрии — «наиболее важного события в истории науки для эпистемологов». Они не хотят признать, что оно означает отказ от истины, которая прежде считалась «необходимой» и согласно которой физическое пространство является евклидовым; стало быть, это не просто открытие того, что можно строить альтернативные геометрии, отталкиваясь от различных аксиом. «Общепринятое объяснение, — пишет он, — просто позор».

Это что касается подверженности пересмотру. А как быть с реализмом в математике? Патнэм горячо отстаивает реализм против номинализма, конвенционализма и интуционизма. Ни физика, ни логика, утверждает он, не могут обойтись без множеств. Вместе с тем его не вполне устраивает и «платонистический» подход. Можно, предлагает он, дать альтернативное объяс-

100

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Философская логика плавно переходит в философию языка
Критика сциентизма давно стала особенностью континентальной философии
Отождествляю возможные миры с почтенными лингвистическими сущностями
Подобно экзистенциалистам до них
Нам нет нужды выбирать между понятием неизменных канонов рациональности