<<<     ΛΛΛ     >>>   

Соссюр был лингвистом, а не философом. И именно его коллеги-лингвисты сразу же подхватили и развили его идеи — прежде всего речь идет о московском лингвисте Романе Якобсоне 2, в последующем эмигрировавшем сначала в Прагу, а затем в Соединенные Штаты. Благодаря ему эти идеи были увязаны с эстетикой, с формалистическими тенденциями в московском авангарде 1920-х годов. Обычно предполагалось, что произведение живописи, подобно предложению в языке, по самой своей природе отражает или мир, окружающий художника, или, согласно некоторым разновидностям романтизма, состояние его души. При формалистическом анализе оказывается, что само произведение живописи — это целый мир или, самое большее, часть мира искусства, отсылающая только к другим картинам. Литература также считалась способом самовыражения писателя, отражающим его личность. Теперь же ее стали трактовать как оперирующую определенным кодом, образцом чему может служить жанр детективного рассказа. Писатель наследует, а не сам изобретает этот код, который содержит ссылки только к другим литературным произведениям. В качестве примеров приводятся Малларме, стремившийся отсечь все связи между языком поэзии и тем, что этот язык описывает, и Стерн, писавший, как утверждают, роман о том, как пишутся романы. Еще одна особенность постсоссюровских лингвистических теорий бросается в глаза: одержимое увлечение «бинарными противоположностями», «контрарностями» традиционной логики. Эти идеи были восприняты интеллектуальным направлением, известным под названием «структурализм».

Попадает ли структурализм в область, охватываемую нашим довольно жестко ограниченным историческим повествованием? Есть серьезные основания для того, чтобы дать отрицательный ответ на этот вопрос, оставив структуралистов в ведении исследователя, занимающегося историей идей. Ни один из структуралистов не написал метафизического произведения, сопоставимого с «Бытием и ничто» Сартра. (Это сопоставление напрашивается, ибо структурализм в 1960—70-е годы стал парижской интеллектуальной модой, придя на смену экзистенциализму.) Некоторые из структуралистов напрямую отрицали свою принадлежность к философам, настаивая на том, что они историки идей, антропологи, политологи или психоаналитики. Они негодовали, считая неуместной философскую критику в свой адрес; они твердо

34

заявляли, вопреки признакам, свидетельствующим об обратном, что не выдвигают никаких чисто философских тезисов. Более того, подобно экзистенциалистам до них, они оказали очень незначительное влияние на более широко обсуждаемых англо-американских философов, хотя вне философских факультетов их часто относили к тем, кто составляет «современную философию». Те же англо-американские философы, которые испытали на себе их влияние, за очень редким исключением, занимались социально-политической философией и историей идей, а не теми разделами философии, на которых мы решили сконцентрировать наше внимание.

Структуралисты, по сути, часто сознательно высказываются неясно или хранят полное молчание именно по тем эпистемологическим и онтологическим проблемам, которые стремятся прояснить англо-американские философы. Так происходит, когда обсуждаются вопросы об онтологическом статусе языка, о его взаимосвязи с «миром» и о том, в каком отношении он находится с конкретными речевыми актами. В немалой степени философской основой, на которую они опираются или ссылаются или влиянию которой они сопротивляются, служат философские учения, почерпнутые ими у Ницше, Гуссерля, Хайдеггера, а также Декарта. Когда же они говорят об англо-американской философии, что случается довольно редко, то их заявления, даже по самой сдержанной оценке, нельзя назвать небольшим заблуждением. И все же хотя подробное рассмотрение структуралистов было бы здесь неуместным, совершенно игнорировать их было бы ошибкой; они представляют в их крайнем выражении те тенденции, которые прослеживаются и в англо-американской философии.

Что же в таком случае есть структурализм? На этот вопрос ответить непросто, как непросто было определить «экзистенциализм». Порой испытываешь соблазн воспользоваться определением, которое дал Энгельс гегельянству: «Собрание слов и оборотов речи, не имеющее иного конструктивного назначения, как оказаться под рукой в нужное время, когда отсутствует мысль и положительное знание». Довольно легко распознать характерную для структуралистов терминологию — «структура», «знаки», «различия» — и их иносказательный, изысканный стиль с явной анти-картези-анской склонностью к неясному и неразличимому. Значительно труднее сформулировать основные принципы структурализма или хотя бы указать, кого же считать структуралистом.

Несомненно, мы могли бы вслед за Пиаже называть «структуралистами» только тех, кто занимается изучением систем законосообразных преобразований, которые «не приводят к результатам, внешним по отношению к системе, и не охватывают элементов, находящихся вне ее» 3. Однако в таком случае нам, как и ему, пришлось бы находить свои главные примеры в области науки и математики, которая лежит за пределами того, что обычно проходит под названием «структурализм», и исключить из рассмотрения мно-

35

гих из тех, кто лучше всего известен миру как «структуралист». Подобная дефиниция могла бы приблизительно подходить к антропологу Клоду Леви-Строссу, но только с большой натяжкой—к «историку идей» Мишелю Фуко, «психоаналитику» Жаку Лакану, «марксисту» Луи Альтюссеру, критику, романисту, «социологу» Ролану Барту, критику-«философу» Жаку Деррида. Нелья сказать, что их огорчила бы неприменимость к ним этой дефиниции. Подобно «экзистенциалистам» до них, они часто отвергают ярлык «структурализм». Приведем только один пример: в предисловии к английскому переводу своей интеллектуальной истории «Слова и вещи» (1966) — на английский это название переведено как «The Order of Things» (1970) 4 — Фуко пишет следующее: «Во Франции некоторые слабоумные комментаторы настойчиво приклеивают мне ярлык структуралиста. Я не способен вбить в их крошечные мозги, что не использую никаких методов, понятий или ключевых терминов, характерных для структурного анализа». Однако тот же самый Фуко в одном из тех интервью средствам массовой информации, которые стали сегодня отличительной особенностью интеллектуальной жизни, характеризуя свою позицию, сказал, что в 1950-е годы «мы» вдруг неожиданно обнаружили свое интеллектуальное и нравственное размежевание с экзистенциалистами. Если для экзистенциалистов страстным увлечением была жизнь и политика, то для «нас», говорит он, такой страстью было «понятие и система». Экзистенциалистское «я», продолжает он, было разрушено и преобразовано в «некто». «Место Бога занял не человек, а анонимное мышление, мышление без субъекта». Под удобным анонимным «мы» Фуко может подразумевать только структуралистов — хотя Фуко и не семиолог.

То, что вызывало у экзистенциалистов наибольшую неприязнь, а именно господство систем над человеком, с точки зрения структуралистов, не только неизбежно, но и желательно. По сути, для них несомненно, что «человек» умер, — так же, как для Ницше несомненно, что «Бог» умер. Это верно независимо от того, трактуется ли «человек» в стиле Гуссерля как субъект, служащий источником значения и ценности, или в стиле Сартра как способность к свободе, или в стиле Мерло-Понти как существо, центр которого составляет «пережитой опыт», или в оксфордском стиле как носитель сознательных интенций. Как старается убедить нас Фуко, «человек» — это понятие, изобретенное в XIX столетии. Согласно Альтюссеру, человек есть продукт идеологии, «субъект», предназначенный подчиняться.

Для структуралиста два вида интеллектуальной деятельности являются образцом для подражания: соссюровская философия языка и математическая теория групп, развиваемая несколькими французскими математиками, избравшими для себя коллективное имя «Бурбаки». Подобное коллективное самоопределение уже само по себе привлекательно для структуралистов. Но, кроме того, согласно учению Бурбаки, природа отдельных членов группы не имеет никакого значения, ибо группу определяют те законы, согласно ко-

36

торым осуществляются ее преобразования. Музыка также служит излюбленным примером, особенно у Леви-Стросса.

Как это ни странно, почти образцом являются для структуралистов Маркс и Фрейд. В интеллектуальной атмосфере Франции 1960-х и 1970-х годов интеллектуал вряд ли бы решился заявить, что не является марксистом. Фрейд, как и Гегель, с большим опозданием стал известен во Франции, но с 1960-х годов быть фрейдистом стало не менее важным. Однако здесь было не все так просто. Фрейд, на первый взгляд, писал об инстинктах и связанных с ними превратностях. Маркс был убежденным сторонником историцизма и скорее диахронического, нежели синхронического теоретизирования, и, хуже того, в своих ранних произведениях отстаивал «гуманизм», который структуралисты высмеивали. Поэтому необходимо было Фрейда и Маркса как-то по-новому истолковать. В резкой оппозиции к «социалистическим гуманистам» Альтюссер 5 в работе «Читая «Капитал» (1965, английский перевод 1970) отвергает ранние гуманистические произведения Маркса. По сути, даже «Капитал» не вызывает у него доверия по сравнению с «Критикой Готской программы» (1875) и почти неизвестными «Заметками о Вагнере». Все это по той причине, что, хотя Маркс очень медленно освобождался от гегелевского эволюционизма, тем не менее «подлинного Маркса» интересовали только формальные взаимосвязи между «процессами без субъектов», между способами производства и производственными отношениями, а не их исторические последствия или намерения индивидов.

Что касается Фрейда, то у Жака Лакана в серии статей, опубликованных под названием «Тексты» (1966), он предстает как тот, кто открыл «язык бессознательного» 6. Так же, как Альтюссер обрушивается на социалистический гуманизм, Лакан направляет огонь своей критики против психоаналитического гуманизма, который особенно распространен в Соединенных Штатах и для которого психоанализ стал прежде всего методом, позволяющим помочь пациенту «приспособиться к действительности». Структура бессознательного, заключает он в итоге, — это структура языка. Соссюровская лингвистика, а не биология служит поэтому для психоанализа научным образцом — так же, как для Леви-Стросса ojm, a не биология служит образцом для понимания отношений родства 7.

«Подобно фонемам, — утверждает Леви-Стросс, — термины родства являются элементами значения; подобно им, они не приобретают своего значения иначе как при условии их участия в системе». Кроме того, подобно фонетическим системам, продолжает он, они являются «переработками сознанием данностей на уровне бессознательного мышления». И в их случае «видимые явления есть продукт взаимодействия общих законов». (Понятно, почему у него вызывает глубокий интерес геология, которая усматривает в видимом ландшафте продукт действия таких вот скрытых законов.) Что касается мифа, то, подобно музыке, он представляет собой язык, который может

37

«превосходить уровень членораздельной речи». В то же время он «подчиняется тем же законам, что и символическая логика». Заменив имена собственные и элементы мифа на математические знаки, мы можем свести миф к некой формуле. Наряду с лакановским психоанализом, это есть «структурализм» в его чистейшем виде, и, естественно, Фуко отмежевывается от него.

Однако если же структурализм взять в более широком смысле, относя к его представителям не только Фуко и Альтюссера, но и Лакана и Леви-Строс-са, то его философское значение заключается в том, что он сводит к минимуму роль человеческих намерений, роль человека как существа, наделенного свободой действий. Достигают структуралисты этого не так, как делали до них, — не благодаря утверждению, что человеческие действия детерминируются физическими законами; по их мнению, человеческие действия детерминируются системой, которая осуществляет дифференциацию и сама подвергается дифференциации.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Представлены идея поппера о теории знания как самом сердце философии

Имеет значения и
Предложения