1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7

Перед царем, великим князем, перед генералом Треповым и даже перед захудалым "начальником ремонтировочной части" казенного театра заискивал, лебезил, непрестанно кривил душой. Перед временным правительством, перед купцами-меценатами унижался, лизоблюдничал. Перед ответственными коммунистами стлался ковром, ненавидя, зазывал к себе в гости, панибратствовал. Тоже кривил душой.

А самим собой, во всю широту художественной своей натуры, раскрывался Шаляпин только перед людьми маленькими, безвластными, безответными.

Этих он, по собственной терминологии, бил в морду.

Случаев избиения Шаляпиным суфлеров, хористов, театральных парикмахеров, режиссеров было бесчисленное множество. Когда-то до революции этими дебошами занималась русская печать. При советской власти у Федора Ивановича были коротки руки трогать работников сцены. Сейчас печать, уже заграничная, периодически описывает шаляпинские мордобои в разных городах мира, по месту его гастролей. Описывает и он сам.

"Между хором и С.Н. Дягилевым (антрепренером) возник острый спор. Хор требовал бенефиса, на который по совести(!) не имел права, и Дягилев хору в бенефисе отказал. Хористы решили сделать Дягилеву неприятность, а заодно и мне, так как я не скрывал, что считаю правым в этом конфликте Дягилева, а не хор... И вот приходят и говорят мне, что хористы приписывают весь конфликт мне и ругательски меня ругают. Я взволнованный вышел к хору и говорю:

– Мне, конечно, налгали, что вы меня обвиняете в конфликте и поносили меня скверными словами.

– Нет, правда, – вызывающе нагло отвечает мне впереди стоящий хорист.

Каюсь, я не сдержался и сильным ударом сбил с ног нахала".

...На склоне лет, в уюте богатой парижской своей виллы, обеспечив себя и семейство миллионными текущими счетами, отставной артист рассказывает сокровенные свои мысли о людях, о классах, о событиях своей эпохи.

"Императорские театры, несомненно, имели своеобразное величие. Россия могла не без основания ими гордиться. Оно и немудрено, потому что антрепренером этих театров был не кто иной, как российский император".

Федор Иванович видит в императоре не только антрепренера, но и первого актера большой и, увы, прогоревшей труппы. Он сокрушается о провале величественного предприятия и дает неудачнику-актеру запоздалые советы из своего сценического опыта.

"Надо уметь играть царя. Огромной важности, шекспировского размаха его роль. Надо, чтобы каждый раз, когда я делаю жест перед моим народом, из его груди вырывался возглас: – Вот это царь! – А если атмосфера не уяснена мною, то жест мой, как у бездарного актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и из груди народа сдавленно и хрипло вырывается полушепот: – Ну, и царь же!.. – Не понял атмосферы, провалился. Горит империя".

Революция произошла потому, что царь плохо играл свою царскую роль. Да еще потому, объясняет Шаляпин, что:

"Для успешного ведения трудной войны необходимо было единение царя с народом, как тогда говорили. Дума билась изо всех сил, чтобы это единение наладить. А где-то в высших сферах темные интриги близоруких царедворцев пропасть между царем и народом все более углубляли".

Трогательно выглядит и российское купечество в яркой характеристике оперного философа:

"Что такое русский купец? Это, в сущности, простой русский крестьянин, который после освобождения от рабства, потянулся работать в город. Это тот самый мохнатенький огурчик, что весной налился соками деревни, созрел под деревенским солнцем, из крестьянского огорода перенесен в город для зимнего засола. В холодную зимнюю пору, после доброй рюмки водки, он вместе с ней согревает живот не только буржуа, но и пролетария, простого рабочего человека..."

Федор Иванович не против даже того, чтобы купец-огурчик обманывал, воровал, спекулировал.

"Неизвестно каким образом – газет не читает – он узнает, что картофельная мука продается дешево и что, купив ее теперь по дешевой цене в такой-то губернии, он через месяц продаст ее дороже в другой. С точки зрения последних мыслей в России(!) он – кулак, преступный тип. Купил дешево, кого-то обманул, продал дорого – опять кого-то обманул... А для меня, каюсь, это свидетельствует, что в этом человеке, как и подобает, есть ум, сметка, расторопность и энергия".

Всех оболгал, всех обхамил, всех обслюнявил опошлившийся старенький Федя Шаляпин. Только перед одним человеком робеет он, конфузится, жмется.

Перед одним человеком прикрывает голый Федя срамоту свою. Одного только стесняется.

Горького.

Он возносит Горькому хвалы, лепечет слова благодарности за помощь, за культурную опеку, под которой Шаляпин из церковного хориста, из трактирного горлопана развернулся в артиста с мировым именем.

Слова благодарности, слова извинения.

Но и знал же Шаляпина Горький! До чего отлично знал!

"Помню, как, гуляя однажды ночью с Максимом Горьким на этом чудном Капри, я по ходу разговора с ним вдруг спросил его:

– Не думаешь ли ты, Алексей Максимович, что было бы искренне с моей стороны, если бы я вступил в партию социал-демократов?

Если я в партию социалистов не вступил, то только потому, что Горький на меня посмотрел в тот вечер и дружески сказал:

– Ты для этого не годен. И я тебя прошу, запомни раз навсегда: ни в какие партии не вступай, а будь артистом, как ты есть".

Заграничные похождения Шаляпина возмутили Горького. Все-таки он захотел спасти старого, но еще большого художника, увязнувшего скверными слабостями человеческой натуры в болоте наживы, в трясине гастрольной халтуры. Он написал Шаляпину, предложил ему вернуться в Советский Союз. Он видел для него возможность работы.

"Позже, когда мне случилось быть в Риме, Алексей Максимович мне снова сказал, что необходимо, чтобы я ехал на родину. Я снова и более решительно отказался, сказав, что ехать туда не хочу... Когда я потом сделал из моего решения не возвращаться в Россию все логические выводы – по нашей дружбе прошла глубокая трещина... Не скрою, и с волнением это говорю – потеря Горького для меня одна из самых тяжелых и болезненных".

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7