1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6

Глава 1

КЛАССИКИ ЖАНРА

1.3. ЖУРНАЛИСТСКИЕ РАССЛЕДОВАНИЯ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ РОССИИ

Для русской журналистики XIX века очень важно было достучаться до умов современников, донести волнующие общество проблемы. Высот, выразившихся в блестящих журналистских расследованиях, она достигала в репортажах, корреспонденциях, судебных очерках, которые в России принято было обобщенно называть «публицистика». И если американские исследователи с гордостью пишут о том, что школу «разгребателей грязи», «сочетающую в себе сильную социальную критику с углубленным пониманием проблемы», прошли Теодор Драйзер, Джек Лондон, Эптон Билл Синклер и Ирвинг Стоун[1], то какую школу должен был пройти Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, чтобы подняться до уровня социальной критики в «Истории одного города»?

«История одного города» – роман-антиутопия? Журналистское расследование!

Михаил Салтыков-Щедрин

Исследование и глубокий анализ общественной жизни, ее извращений и пороков всегда были главной задачей Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина (1826–1889), а жизнь первого пореформенного десятилетия давала ему в руки материал для поразительных сопоставлений. Уже в очерках из цикла «Признаки времени», которые печатались в «Современнике» и «Отечественных записках», встречается понятие «торжествующее бесстыжие». В 1908–1909 годах Горький готовил лекции по истории русской литературы для Каприйской школы.

«В наши дни, – писал он, – Щедрин ожил весь. И нет почти ни одной его злой мысли, которая не могла бы найти оправдание в переживаемый момент»[2].

Сатира Салтыкова-Щедрина оказалось созвучной не только мрачному периоду реакции, но и настоящему моменту. Так, в очерке «Хищники» из «Признаков времени» есть все, чем пестрят газеты сегодня: «пирамиды», концессии, жульничество. И разве не прекрасной иллюстрацией деятельности иных современных губернаторов является «История одного города», написанная им в 1869–1870 годах?

Новое сочинение Щедрина произвело сложное впечатление на русское общество. Часть критиков была согласна с тем, что «это превосходная мастерски написанная сатира на градоначальников» и советовала «нашим влиятельным людям познакомиться с ним, прежде чем они решатся подать свой голос за проект о рассмотрении губернаторской власти». Иные обвиняли писателя в стремлении «поглумиться» и «позлословить» над народом. Но абсолютное большинство дореволюционных критиков сочло, что зеркало сатиры в глуповской эпопее обращено «не к настоящему, а к прошедшему». Очевидно, их ввело в заблуждение то, что рассказы смиренных глуповских летописцев содержали в себе намеки на некоторые подлинные события русской истории. Но не историческую, а совершенно обыкновенную сатиру имел в виду, по собственному его признанию, Салтыков-Щедрин. Острие этой сатиры было направлено против тех черт русской действительности, которые, по мнению писателя, «делали ее не совсем удобной». К таким чертам он относил, в частности, «благодушие, доведенное до рыхлости», и «легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом».

«История одного города» остается самой совершенной сатирой Салтыкова-Щедрина. Причудливо переплетая настоящее и минувшее, писатель создает блестящий образец литературного произведения, жанр которого определить затруднительно. Что это – роман? антиутопия? исследование? В одной из наиболее обстоятельных работ, посвященных истории журналистских расследований, – коллективной монографии, подготовленной группой ученых Северо-Западного университета (North-West University) под руководством профессора Дэвида Протесса, сказано: «Выбор сюжета, подбор и организация фактов в процессе написания расследовательских материалов служат нравственной задаче – вызвать сочувствие к жертве, которая, может, не вполне безгрешна, но достаточно невиновна для того, чтобы вызвать возмущение действиями властей»[3]. С этой точки зрения «Историю одного города» вполне можно назвать журналистским расследованием.

Расследования Николая Лескова: последствия печальны

Николай Лесков

Сама специфика русской жизни была такова, что журналистам и писателям вольно или невольно приходилось подчас выступать в роли расследователей. Причем попытка разобраться в ситуации иногда приводила к последствиям едва ли не трагическим. Так случилось с русским писателем Николаем Семеновичем Лесковым (1831–1895), литературная деятельность которого, как писал Горький, «началась тяжелой для него драмой, которая могла бы и не разыграться, если б русские интеллигентные люди умели относиться друг к другу более внимательно и бережно...»[4].

30-го мая 1862-го года Лесков опубликовал в «Северной пчеле» пространную статью «О пожарах в Петербурге», которая подорвала его литературное положение на два десятилетия. История этой публикации такова. 28-го мая 1862-го года в шестом часу вечера по городу разнеслась весть: горят Апраксин и Щучий дворы! Сотни деревянных лавок, ларей, балаганчиков и складов, загоревшиеся по неизвестным причинам, через несколько часов представляли собой огненное море. Если учесть, что несколькими днями раньше в различных местах Петербурга уже пылали пожары, то нетрудно представить возникшую в связи с этим панику. В толпе высказывались мысли, что пожары совсем не случайны. Их связывали с деятельностью революционных кружков и прокламациями «Молодой России».

Пожары в Петербурге, виновников которых так хотел найти Н. Лесков

Лескову довелось стать свидетелем того, как избивали студентов. «Подозрительных» молодых людей пытались бросить в бушующее пламя. При этом толпа громко проклинала поджигателей. Под впечатлением увиденной сцены Лесков отправился в редакцию «Северной пчелы». Здесь также говорили о связи пожаров с революционными прокламациями, но бесчинство толпы и равнодушие полицейских возмущали всех присутствующих.

Тогда Лесков вместе со своим другом Бенни решили через газету обратиться к полиции с требованием расследовать слухи и найти истинных виновников пожаров. «Среди всеобщего ужаса, который распространяют в столице почти ежедневные большие пожары, – писал Лесков, – в народе носится слух, что Петербург горит от поджогов и что поджигают его с разных концов 300 человек. В народе указывают на сорт людей, к которому будто бы принадлежат поджигатели, и общественная ненависть к людям этого сорта растет с неимоверной быстротой... Для спокойствия общества и устранения беспорядков, могущих появиться на пожарах, считаем необходимым, чтобы полиция тотчас же огласила все основательные соображения, которые она имеет насчет происхождения ужасающих столицу пожаров...». Этим обращением Лесков предполагал защитить студентов от клеветы. Но случилось обратное.

В редакцию газеты вскоре пришли два человека, которые назвали себя «депутацией от молодого поколения», и заявили протест Лескову, обвиняя его в натравливании органов власти на студентов. Журнал «Искра» поместил карикатуру, изобразив добровольную дружину «Северной пчелы», спешащую на тушение пожаров. Писатель получил два анонимных послания с угрозами. Статья Лескова, его апелляция к властям была воспринята как пособничество реакции. В июне в «Северной пчеле» вышли его оправдательные статьи. Но это ничего не изменило. Скандал и сплетни вокруг имени Лескова не прекращались. Петербургская интеллигенция отвернулась от него, и 6 сентября Лесков покинул столицу с заграничным паспортом. «Если родишься в России и сунешься на писательское поприще с честными желаниями, – проси мать слепить тебя из гранита и чугуна», – так определил драматизм судьбы писателя известный публицист и журналист Г. Благосветлов[5]. Лесков был соткан всего лишь из нервов.

Исторические расследования. «История Пугачевского бунта» А.С. Пушкина

В своих исторических расследованиях современные журналисты чаще всего отталкиваются от того, что принято называть историческими загадками. Иной раз на основе мемуарных и документальных источников они строят версии жизни и смерти поэтов, политиков, космонавтов и других известных людей. Эпоха гласности чрезвычайно расширила круг тем для такого рода расследований. Сегодня они пользуются необычайной популярностью.

Методы журналиста и историка в данном случае схожи, но не следует забывать о том, что любое изложение фактов не тождественно самим фактам. В любом случае это – создание новой реальности. Каждому из нас дано видеть только изнанку того узорного ковра, с которым американский писатель Т. Уайлдер сравнил человеческую жизнь. Лицевую же сторону видит только Бог. И только ему понятен смысл переплетения и значение каждой отдельной нити. Историки и журналисты по-своему исследуют узелки и обрывки ниток на изнанке ковра, и каждый пытается воссоздать узор на свой лад. Степень достоверности воспроизведенного определяется степенью нравственности и добросовестности.

Можно, подобно Джеку Бердену, откопать «что-то» и на судью Ирвина. Потому что Вилли Старк был, разумеется, прав: «всегда что-то есть». Наверное, и Берден, который когда-то изучал историю, имел основание утверждать, что «историку все равно, что он выкопает на свалке, из кучи золы, из заоблачной горы дерьма, каковой является человеческое прошлое»[6]. Но нельзя забывать о том, что блестящее журналистское расследование Джека Вердена обернулось трагедией. «Да, этот второй экскурс в прошлое увенчался полным успехом. А в первый раз мне не повезло. Я не добился успеха, потому что в ходе исследования пытался обнаружить не факты, а истину. Когда же выяснилось, что истину обнаружить нельзя, – а если и можно, то я ее все равно не пойму, – мне стало невмоготу выносить холодную укоризну фактов», – вспоминает Берден[7].

Вопрос о том, факты или истину дано обнаружить журналисту при проведении расследования, остается открытым. Перспективу и угол зрения он всегда выбирает сам. В конце концов, журналистским расследованием можно назвать и заполонившие ныне прилавки книжных магазинов брошюры с названиями типа «Любовники Екатерины II», но историческое расследование требует от журналиста более серьезного отношения к материалу и в первую очередь – огромного скрупулезного труда. Он должен знать об описываемом событии или человеке все и даже более. Примером такого добросовестного расследования является «История Пугачевского бунта» Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837).

Мы до сих пор не знаем подлинных причин, побудивших Пушкина обратиться к истории крестьянской революции 1773–1774 годов. В 1862 году академик Я.К. Грот, публикуя в журнале «Русский вестник» переписку Пушкина с военным министром Чернышевым, впервые высказал мысль, что первоначально поэт собирался писать историю Суворова. Концепцию Грота подхватили другие исследователи, она вошла в широкий обиход и, наконец, была канонизирована в академическом издании «Истории Пугачевского бунта», увидевшем свет в 1914 году. Сторонники этой точки зрения мотивируют ее тем, что именно Суворову молва приписывала взятие самозванца и прекращение мятежа. Поэтому, решив писать о нем, Пушкин и затребовал из архива следственное дело Пугачева. Их дальнейшие рассуждения сводятся к тому, что документы настолько захватили поэта, что, увлекшись ими, он позабыл о главной теме.

Но, скорее всего, правы те литературоведы, которые утверждают, что именно Пугачев интересовал Пушкина, а Суворова он упоминал лишь потому, что так легче было получить доступ к архивам. В пользу этой концепции говорит и то, что в течение всего 1833 года Пушкин изучал материалы по истории бунта, да и волна холерных бунтов, которая прокатилась по России начала 30-х годов XIX столетия, делала эту тему чрезвычайно актуальной. «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», – эти слова в «Капитанской дочке» произносит Гринев, но они с предельной точностью выражали позицию самого Пушкина.

Он читал исторические труды П.И. Рычкова, «Обозрение уральских казаков» А.И. Левшинова, записки А.И. Бибикова, французские источники. Мимо его внимания не прошел ни один хоть сколько-нибудь значимый документ, рассказ или просто анекдот. Даже глупый и ничтожный антипугачевский роман «Le faut Pierre III», написанный в 1775 году и переведенный на русский язык в 1809-м под названием «Ложный Петр III – жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачева», пригодился поэту[8].

25 марта 1833 года он приступил к написанию первой главы «Истории Пугачева» (название «История Пугачевского бунта» книга получила по настоянию Николая I). В конце мая работа вчерне была закончена, но Пушкину было необходимо побывать в тех местах, где проходило восстание. В июле он обращается к Бенкендорфу с просьбой позволить ему уехать из столицы на два-три месяца. Он побывал в Оренбурге, Казани, Нижнем Новгороде, Симбирске, рылся в провинциальных архивах, опрашивал старожилов. Эти поездки не обошлись без казусов. В поселке Бердах Пушкину удалось собрать много интересного. Молодые казачки пели ему свои песни, старики рассказывали, что могли вспомнить о Пугачеве. За каждую песню или интересный эпизод поэт платил червонец. Иных угощал вином и усаживал за свой стол. Подобная щедрость заставила бердских обывателей засомневаться в личности странного гостя. Они сочли за благо собрать сход и написали донесение на имя начальника края, военного губернатора В.А. Перовского: «Был у нас неизвестного звания человек. Лицом смугл, волосом черен и курчав, на пальцах вместо ногтей когти. Подбивал под пугачевщину и дарил золотом. Должно быть, антихрист»[9]. Но Василий Алексеевич Перовский оставил это донесение без внимания. Он оказывал Пушкину самое широкое содействие и помощь в сборе материала и даже отдал ему из канцелярии все дела о Пугачеве[10].

«История Пугачевского бунта» вышла в свет в декабре 1834 года. Печаталась она с дозволения правительства, минуя цензуру. Очевидно, царь хотел припугнуть не в меру строптивых помещиков ужасами бунта. «Разрешая печатание этого труда, его величество обеспечил мое благосостояние», – писал Пушкин в феврале 1834-го. Но его надежды не оправдались. Через год в дневнике поэта появится запись: «В публике очень бранят моего Пугачева, а что еще хуже – не покупают». От продажи книги Пушкин выручил не более 20 тысяч рублей. После его смерти в квартире осталось 1775 нераспроданных экземпляров (из трехтысячного тиража).

Современники встретили «Историю Пугачевского бунта» более чем прохладно. Большинство выражало мнение, что Пушкин взялся не за свое дело. «Признаюсь, – не скрывал сожаления поэт, – я полагал вправе ожидать благосклонного приема, конечно, не за самую “Историю...”, но за исторические сокровища, к ней приложенные». Действительно, вторая часть книги Пушкина, состоящая из документов, мемуаров и прочих памятников эпохи, была поистине «драгоценным материалом», что вынужден был отметить даже В. Броневский, подвергший сочинение Пушкина резкой критике в январском номере «Сына Отечества» за 1835 год. Позднее дореволюционная критика отказывалась признавать даже эти достоинства книги. «Недостаток знакомства с самыми важными источниками не мог не отразиться на этом сочинении. Надобно еще удивляться относительно обилия верных сведений, собранных поэтом», – писал Я.К. Грот в 1862 году. Между тем, по собственному признанию, Пушкин в период подготовки к работе над «Историей Пугачевского бунта» «прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, и сверх того 18 толстых томов in folio разных рукописей, указов, донесений и пр.». Он также пишет: «Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но престарелых свидетелей»[11].

Владимир Михневич

Автором любопытных исторических расследований является и Владимир Осипович Михневич, имя которого, к сожалению, мало известно современному читателю. Он родился в Киеве в 1841 году. Учился на историко-филологическом факультете Университета Святого Владимира, но курса не окончил, так как большую часть времени вынужден был заниматься гувернерством ради поиска средств к существованию. В Киеве же он стал пробовать себя в журналистике: печатался в «Киевском телеграфе», посылал карикатуры и юмористические статьи в «Занозу» и «Искру».

В 1865 году, окончательно избрав своим поприщем журналистику, Михневич переезжает в Петербург. Пять лет он мечется в поисках заработка – занимается составлением прошений и перепиской бумаг, изредка печатается в петербургских газетах. В 1870 году его приглашают участвовать в сатирическом журнале «Будильник», с 1872 года Михневич – воскресный фельетонист «Сына Отечества», оттуда переходит в «Голос», а в 1877 году становится сотрудником «Новостей и Биржевой газеты», где проработает более двадцати лет.

Владимир Осипович был историком по призванию. Исторические расследования всегда оставались для него любимой работой. Он судил события дня судом высшим и беспристрастным «в той широкой перспективе, которая дается лишь людям именно по их специальности историка»[12]. С самого первого дня основания журнала «Исторический вестник» (1880) Михневич был его постоянным сотрудником. Здесь он опубликовал множество работ, в частности «Историю карточной игры на Руси». Любовь к истории сделала из него знатока петербургской жизни. Михневич – автор книги «Петербург весь на ладони» (1874). Первая часть этого труда, «Петербург в старину», если и уступает в объеме известной книге М. Пыляева «Старый Петербург», то «превосходит ее достоверностью материала и осторожностью его разработки»[13].

Однако самым известным сочинением Михневича являются «Язвы Петербурга», которые в 1882 году печатались на страницах журнала «Наблюдатель», а в 1886-м вышли отдельным изданием. Основным источником для написания «Язв Петербурга» автору послужила однодневная перепись, которую провели в городе в 1869 году. Данные переписи Михневич дополнил отчетами петербургской полиции, официальной статистикой, литературными источниками и собственными наблюдениями. В результате получилась книга, достаточно мрачная, но содержащая множество малоизвестных подробностей, которая и сегодня представляет интерес для исследователя.

Репортеры-обличители

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6