1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6

В Париж Бурцев приехал с твердым убеждением, что Раскин – не кто иной, как Азеф. Эмиграция отнеслась к этой версии крайне недоверчиво, как и к списку провокаторов, который был подготовлен Бакаем и включал в себя 60 имен. Бурцева обвиняли в шпиономании, говорили, что Бакай специально подослан к нему для того, чтобы дезорганизовать партию максималистов. В провокаторство Азефа верить отказывались категорически, его непогрешимость была для революционеров вне сомнения. Умирающий Григорий Гершуни, глава Боевой организации, был взволнован до такой степени, что собрался ехать в Россию, чтобы доказать нелепость этих слухов.

Тогда уверенный в своей правоте Бурцев решается добыть показания единственного свидетеля, словам которого революционеры должны были поверить безоговорочно. Этим человеком был бывший директор Департамента полиции А.А. Лопухин. Узнав, что в сентябре 1908 года, возвращаясь с курорта, он едет в Петербург через Кёльн, Бурцев специально приезжает туда утром, осматривает все приходящие с курорта поезда и, дождавшись Лопухина, садится в тот же вагон.

Разговор в поезде между Берлином и Кёльном продолжался шесть часов. В течение этого времени Бурцев рассказывал Лопухину все, что ему известно о провокаторе Раскине. «Я, – говорил он, – приведу все доказательства его двойной роли. Я назову его охранные клички, его клички в революционной среде и назову его настоящую фамилию. Я долго и упорно работал над его разоблачением и могу с уверенностью сказать: я с ним уже покончил. Он окончательно разоблачен мною! Мне остается только сломить упорство его товарищей»[46].

Лопухин не прерывал Бурцева и не просил его удалиться. Он внимательно слушал, отвечая молчанием на любой вопрос своего невольного собеседника. Трудно сказать, что творилось в душе бывшего директора Департамента полиции, аристократа по происхождению, либерала по убеждениям, человека, выдворенного из Министерства внутренних дел за записку, которую Лопухин писал Столыпину, защищая правовые принципы, отрицающие провокацию. Очевидно, он с трудом усваивал все, что говорил ему Бурцев. Чтобы его бывший подчиненный был главой Боевой организации, фактическим организатором убийства Плеве?.. Возможно, в какой-то момент Лопухин понял, что Азеф, один вид которого всегда был ему неприятен, не столько помогал полиции бороться с революционерами, сколько использовал её в своих целях. А быть может, решающими для него оказались слова Бурцева о цареубийстве, которое готовил Раскин, потому что в конце разговора, когда поезд уже приближался к Берлину, он произнес: «Никакого Раскина я не знаю, а инженера Евно Азефа видел несколько раз». Бурцев пожал ему руку и дал честное слово держать услышанное в тайне.

В Париже под другое «честное слово» он рассказал о разговоре с Лопухиным одному из руководителей Боевой организации, Борису Савинкову, который заявил, что Азеф выше всех обвинений. Революционеры отказывались верить Бурцеву. Тогда он ознакомил ЦК эсеров с текстом своего письма, которое заканчивалось словами: «...о деятельности Азефа и его руководителей мы много будем говорить на страницах “Былого”», и потребовал суда чести над собой. Третейский суд в составе Г. Лопатина, П. Кропоткина и В. Фигнер заседал в октябре – ноябре 1908 года. Эсеры надеялись уличить Бурцева в попытке оклеветать Азефа. Тогда Владимир Львович под очередное «честное слово» рассказал им о своей встрече с Лопухиным. Но даже после этого судьи не пришли к единому мнению. В виновности Азефа не сомневался только Г. Лопатин. В. Фигнер после 17-го (предпоследнего!) заседания сказала Бурцеву: «Вы ужасный человек, вы оклеветали героя. Вам остается только застрелиться»[47].

Трибунал потребовал явки в суд Лопухина или его письменного показания. В первых числах ноября 1908 года встревоженный Азеф, до которого дошли слухи о партийном суде, посещает начальника петербургского охранного отделения А.В. Герасимова, а затем наведывается к Лопухину, поведение которого показалось ему уклончивым. 21 ноября 1908 года Лопухин пишет три одинаковых письма – министру внутренних дел Столыпину, директору Департамента полиции Трусевичу и товарищу министра внутренних дел сенатору Макарову. В них он назвал Азефа агентом Департамента полиции и подробно описал, как его посещали Герасимов и Азеф, усмотрев в этих посещениях прямую угрозу для себя, и просил впредь оградить его от назойливости подобных посетителей. Текст письма появился в «Таймc» и вызвал сенсацию. 26 декабря 1908 года (8 января 1909 года по новому стилю) Азеф был, наконец, объявлен провокатором, человеком вредным и опасным для партии.

Без свидетельства Лопухина Бурцев никогда бы не смог добиться разоблачения Азефа, но это свидетельство стоило Лопухину пяти лет каторги, которые были заменены ссылкой в Сибирь. Потомственный дворянин, отставной действительный статский советник Алексей Александрович Лопухин обвинялся в государственном преступлении, а именно в том, что, «располагая по занимаемой им в 1902–1905 гг. должности директора Департамента полиции совершенно секретными и точными сведениями о том, что Евно Фишелев Азеф за денежное вознаграждение сообщал русской полиции о преступных планах революционеров... вопреки просьбам Азефа и предупреждениям Герасимова разоблачил тайну Азефа...»[48].

Ссылка Лопухина вызвала в обществе самые противоречивые толки и мнения. Виновником его ареста многие называли Бурцева. В ответ на это в первом номере своего журнала «Общее дело» за 1909 год тот опубликовал статью, в которой утверждал, что «Лопухин был сослан в Сибирь, потому [что] в разговоре между Кёльном и Берлином не выдал никаких правительственных тайн и [не] сделал никаких разоблачений на счет Азефа. [...] Лично для Лопухина арест и ссылка за разоблачение Азефа было в жизни величайшим счастьем, величайшей удачей, не вполне, быть может, даже заслуженной»[49]. Это свое парадоксальное утверждение Бурцев объяснял «многолетним молчанием Лопухина, для которого у меня нет ни одного слова оправдания, ни одного слова для смягчения. Для меня не понятен человек, считающий себя хоть сколько-нибудь причастным освободительному движению, который, зная что-нибудь полезное для раскрытия провокации, не спешил бы поделиться с кем следует своими знаниями»[50]. Бурцев имел в виду, что поделиться своими знаниями Лопухин был обязан именно с ним, причем еще во время их петербургских встреч. Лопухин действительно приходил к Бурцеву в редакцию «Былого», но, в отличие от Бакая, не предложил ему своего сотрудничества.

Ответить на первый из поставленных нами ранее вопросов можно однозначно: честь разоблачения Азефа, несомненно, принадлежит Бурцеву. Правда, сделал он это не без помощи Бакая и Лопухина, но если бы не интуиция и настойчивость Владимира Львовича, партия эсеров еще долго пребывала бы в уверенности относительно непогрешимости своего кумира. Ответ на второй вопрос представляется более сложным, несмотря даже на то, что до Бурцева подобными расследованиями в России не занимался никто, и что именно Бурцева так охотно называли «следователем». И если к журналистскому расследованию подходить достаточно формально, то предтечей жанра следует назвать именно его. Но следует иметь в виду, что Бурцев оказался родоначальником расследования, которое может осуществляться исключительно при помощи источников.

Низвержение Бурцева

После разоблачения Азефа Бурцев стал героем дня. Его имя не сходило со страниц эмигрантских газет, которые именовали Владимира Львовича «Шерлоком Холмсом русской революции». В Париже он считался главным специалистом по провокаторам. Сведения о них, помимо Бакая, которого Бурцев держал при себе неотлучно, поставлял ему и Леонид Менщиков. Но это благополучие длилось недолго: Бурцев не учел амбиций своих источников.

Менщиков с начала 1890-х годов заведовал Особым отделом Департамента полиции в Петербурге, где происходила регистрация и заагентуривание сексотов, а поэтому знал о провокаторах значительно больше, чем Бакай. Анонимные услуги революционерам он начал оказывать с 1905 года. Именно Менщиков подослал в ЦК эсеров таинственную даму под вуалью с первым предупреждением об Азефе. От заведования Особым отделом его вскоре после этого освободили, но он сохранил возможность тайно переписывать или похищать в подлинниках важные документы, разоблачающие деятельность охранного отделения. Появившись в 1909 году в Париже, Менщиков решил действовать самостоятельно. Роль Санчо Пансо при благородном идальго Владимире Львовиче ему совсем не улыбалась, да и Бакай, который к этому времени узнал своего покровителя достаточно хорошо, советовал Менщикову не иметь с ним дела.

По свидетельству журналиста и писателя Владимира Александровича Поссе (1862–1938), «в революционных кругах Бурцева не любили и не любят. Но почему-то прощают ему все увлечения и ошибки»[51]. Это общее нерасположение к Бурцеву объяснялось не только тем, что своей деятельностью он сеял внутрипартийную подозрительность, но и исключительной самонадеянностью и тщеславием, которые были свойственны этому человеку. Кроме того, Бурцев, непрестанно заботясь о своей репутации («малейшая неудача, и я мог бы поплатиться за нее не только свободой, но чем-то большим – своим именем»[52]), был весьма небрежен в этом смысле по отношению к друзьям и соратникам, подтверждением чему служит история с профессором Рейснером.

М.А. Рейснер, узнав, что относительно его имени ходят некие подозрительные слухи, обратился к Владимиру Львовичу в декабре 1909 года за объяснениями. Бурцев ответил ему из Парижа: «Я ровно ничего сам не нашел, что бы подкрепляло эти слухи, но я слишком хорошо отношусь к вам, чтобы ответить экивоками. Скажу все, что мне передали. 1-й источник – очень-очень компетентный человек, говорит, что в Департаменте полиции в 1904 или в 1905 году получено заявление от вас с предложением услуг. 2-й источник – вне сомнения относительно достоверности утверждает, что то же самое слышали от видного охранника. Оба источника совершенно независимы друг от друга. Понять этих известий я не могу, но умолчать о них тоже не могу. Разберитесь в них вы»[53].

Для семьи Рейснеров начались тяжелые дни. «Я оказался на положении подсудимого в каком-то дореформенном тайном трибунале, где от обвиняемого прячут свидетелей и не предъявляют никаких доказательств – не оправдывают и не обвиняют, но налагают на него позорное клеймо. И это клеймо на основании ваших источников вы наложили на меня, профессора, руководителя юношества, человека, который по самому своему характеру питает отвращение ко всякой лжи и притворству, связанным с политической конспирацией», – укорял Бурцева М. Рейснер[54]. «Мне странно слышать этот упрек... – отвечал тот. – Вы говорите, что мои источники не заслуживают внимания, что они – клеветники, но за 4 года борьбы у меня не было ни одной ошибки, а я за это время решил ряд невероятных задач. [...] Пора перестать легкомысленно относиться к такого рода сведениям»[55]. «Мне стыдно, Львович, за вас как за друга, – писала в свою очередь Екатерина Рейснер, – и потому Бурцев-друг умер для меня навсегда. Остался единственно Бурцев-следователь, но будет время, и я публично скажу, что он такой же плохой следователь, как и друг»[56].

Все это не помешало Бурцеву с гордостью заявить: «По поводу слухов о Михаиле Андреевиче я действую как революционер»[57]. Патетика всегда была в стиле Владимира Львовича. Он настолько не сомневался в своих источниках, что с легкостью распространял клевету о Рейснере редакторам всей радикальной прессы в Нью-Йорке, хвастая тем, что в портфеле у него лежат документы, доказывающие связь профессора с Департаментом полиции.

Когда доведенный до отчаяния Рейснер добился, наконец, от Бурцева признания того, что одним из его компетентных источников был Менщиков, и обратился с письмом к последнему, то в декабре 1912 года получил ответ следующего содержания: «Я предупредил Бурцева, т.к. сведения [о Рейснере] слишком неопределенны и основываются на разговорах, которые свидетели-охранники едва ли захотят подтвердить. То, сообщенное мною, ни в коем случае не подлежит оглашению. Помимо моей воли и без моего участия эти сведения сделались известны другим лицам и даже попали в искаженном виде в печать. Несомненно, что если бы три года назад я знал Бурцева так, как знаю его теперь, то никаких сведений я бы не дал ему вообще»[58].

Поспешность, с которой Бурцев стремился оправдать свою славу великого разоблачителя, его слепое доверие к источникам нередко приводили к тому, что списки провокаторов публиковались без предварительной проверки, а в разряд шпионов люди порой попадали в результате того, что по рассеянности Владимир Львович одну фамилию спутал с другой. Он так увлекся своей новой ролью, что подставлял своих же источников. А с другой стороны, его крайняя непрактичность в сочетании с чувством саморекламы делали его игрушкой в руках последних. Последствия всего этого обернулись для Бурцева самым несчастливым образом. Из героя дня он сделался мишенью для справедливых и несправедливых нападок. «Бурцев по самонадеянности своей, непрактичности и малости литературного таланта наделал много ошибок таких, что его высечь в самую пору», – писал Амфитеатров Горькому в мае 1912 года[59].

В 1912 году в Нью-Йорке в издательстве Менщикова и с его предисловиями почти одновременно вышли две брошюры: «Не могу молчать!» Я. Акимова и «О разоблачителях и разоблачительстве» М. Бакая. Автор первой, некогда обвиненный Бурцевым в провокаторстве, требовал над ним суда. Брошюра Бакая представляла собой открытое письмо Бурцеву. «...За вами установилась громкая слава гениального разоблачителя; эта слава – несомненный результат крупного недоразумения, выросшего на почве разных случайностей. [...] В номере первом «Общего дела» вы скромненько заявили... что за последние полтора года нами было разоблачено более ста провокаторов... Сделано это во всяком случае не вами: сведения доставил и систематизировал я, – писал Бакай, – а огласила их редакция «Революционной мысли» [...] В деле Азефа вы несомненно отличились. Но ваш подвиг заключался не в том, что, как принято думать вы открыли шпиона... а в том, что вы заставили слепых соратников Азефа признать то, что было очевидным уже для всех остальных»[60].

Брошюры Акимова и Бакая спровоцировали серию газетных статей, авторы которых в выражениях уже не стеснялись. Как подметил Амфитеатров, Бурцев «сделался чем-то вроде ярмарочный «головы турка», по которой без устали колотят»[61]. Вообще же, беда Бурцева была в том, что по своим личностным качествам он явно не подходил не только для работы журналиста-расследователя, но и просто журналиста. Даже самый горячий его защитник Амфитеатров так пишет Горькому о газете «Будущее»: «Это благодарнейшее дело в благодарнейшее время на благодарнейшей почве. Но у Бурцева ничего не выйдет. Не годится он для газеты, сам не годится. Первый номер был плох, второй – еще хуже. Одним провокаторством не проживешь, а идейной программы у него нет. Болтает что-то смутное...»[62].

Заслуга Бурцева перед расследовательской журналистикой состоит вовсе не в разоблачении Азефа, которое само по себе к журналистскому расследованию никакого отношения не имеет. Это – личный успех Владимира Львовича Бурцева. Но зато именно Бурцев обратил внимание журналистов на необходимость источников информации при проведении расследования. Однако его печальный опыт общения со своими источниками должен послужить предупреждением всем, кто решил посвятить себя расследовательской журналистике.

На предыдуший раздел к содержанию >>

[1] См. об этом: Вейер Д. Нойес Д. Противоядие от летаргии//Журналист. 1994. №5. С. 35–36.

[2] Цит. по кн.: М.Е. Салтыков-Щедрин в русской критике. М., 1959. С. 607.

[3] Уллмен Дж. Указ. соч. С. 220.

[4] Цит. по кн.: Чуднова Л.Г. Лесков в Петербурге. Л., 1975. С. 44.

[5] Цит. по кн.: Чуднова Л.Г. Лесков в Петербурге. Л., 1975. С. 19.

[6] Уоррен Р.П. Вся королевская рать. М., 1998. С. 142.

[7] Там же. С. 142.

[8] См. об этом: Оксман Ю. Пушкин в работе над «Историей Пугачева»//Пушкин А.С. Собр. соч. Т. VII. М., 1976. С. 326.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6