1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6

Дело братьев Скитских

Влас Дорошевич

В судьбе Власа Михайловича Дорошевича (1864–1922) было немало драматических поворотов. Они начались с самого рождения. Мать будущего журналиста, известная в свое время сочинительница исторических романов Александра Ивановна Соколова, была дамой эксцентричной. Имея на руках грудного младенца, она умудрилась попасть в какую-то политическую историю, бежала за границу, оставив сына, к одеяльцу которого приколола записку с просьбой назвать ребенка в честь Паскаля. Имя Блез было непривычно русскому слуху, поэтому младенца окрестили Власом. Через десять лет А.И. Соколова вернулась в Москву и через долгий судебный процесс вытребовала ребенка от опекунов к себе. Отношения матери и сына оставались, мягко говоря, неоднозначными, неслучайно один из псевдонимов, который изберет себе Дорошевич, будет «Сын своей матери».

Дорошевич, вне всякого сомнения, был человеком иного склада, нежели Короленко. Но в лучших своих работах он полагал совесть единственным судьей, которого «поставил Бог над нашими мыслями». Просто, в отличие от Короленко, который без всякой позы мог сказать о любом своем поступке: «Поступил так, как этого требовала моя совесть, то есть моя природа», – такая «проверка совестью» наступала для Дорошевича в минуты экстремальные. Именно тогда провозглашаемая им задача «честной и нравственной печати: будить общественную совесть, протестовать против общественного зла»[28] из красивых слов превращалась в руководство к действию.

«Проверкой совестью» стала для него, в частности, поездка на Сахалин. Поднимаясь 20-го февраля 1897-го года на борт парохода «Ярославль», Дорошевич при всей живости своего воображения не мог представить себе тех сложностей, с которыми ему придется столкнуться. На Сахалин он отправлялся на свой страх и риск – главное тюремное управление, наученное горьким опытом посещения в 1890 году острова Чеховым, не желало пускать туда журналиста. Поэтому Дорошевич разработал такой план. В случае задержки во Владивостоке он готов был уехать в любой город Уссурийского края, одеться посквернее, назвать себя в полиции бродягой, получить за это полтора года каторжных работ и хотя бы таким образом попасть на заветный остров. По мере накопления материала он собирался признаться в своем самозванстве и выйти на волю, «великолепнейшим образом зная Сахалин». Эта легенда не понадобилась: хотя и не так романтично, но все устроилось.

В первые дни своего пребывания на «Ярославле» Дорошевич был в отчаянии: «Несколько раз препятствия, которые мне ставили на каждом шагу, доводили меня – стыдно сказать – до нервных припадков. Боясь заплакать при других, я уходил к себе в каюту и плакал там, и злость просыпалась в моей душе. Я со злобой плакал, со злобой думал и повторял: “Я узнаю все! Узнаю все! Все узнаю!”»[29]. Он найдет выход, изобретательный «язва-корреспондент», проникающий всюду «как дурной запах, как бацилла, как проклятый микроб». Он будет подслушивать у вентиляционных труб разговоры запертых в трюмах каторжников, караулить заключенных, когда их выводят в уборную, читать вместе со старшим помощником письма каторжников, ловить обрывки фраз конвойных и таким образом по крошечным кусочкам воссоздавать цельную картину мира каторжан. Потом, на Сахалине, способы получения информации расширятся: с кем-то ему придется выпивать («даже моя способность безнаказанно пить много сослужила мне службу»[30]), перед кем-то разыгрывать Хлестакова.

Собственной «многогранности» он не умиляется: «Имею ли я право отбросить какой-либо способ проверки, когда целью моей было сказать обществу о Сахалине одну только правду?»[31] Но даже в этой погоне за правдой он не позволяет себе увлечься, захлестнуть себя эмоциям и призывает к этому других: «Не верьте. Проверяйте. Убедитесь сами. Не убедившись, не рискуйте писать. Часто окажется противоположное... Ничему не верьте. Не верьте горю, не верьте страданию, словам, слезам, стонам. Верьте своим глазам. Оставайтесь следователем, спокойным, бесстрастным, все проверяющим, во всем сомневающимся, все взвешивающим»[32].

Наверное, именно Сахалин способствовал тому, что ведущим мотивом знаменитых судебных очерков Дорошевича будет не поиск виноватых и даже не поиск истины – обитатели Сахалина убедили его в том, что это достаточно бесперспективное занятие, – а сознание того, что «выше правосудия только одно – милосердие». Следует отметить, что жанр судебного отчета был чрезвычайно популярен в дореволюционной прессе. Правда, обычно он привлекал к себе бесталанных и часто невежественных репортеров, которые обычно заканчивали свои произведения о трагедиях, разворачивающихся в суде, словами «дамы плакали». Честь вывести жанр за пределы этого порочного круга принадлежит В. Дорошевичу и Л. Андрееву.

Правда, судебные очерки Дорошевича менее художественны, чем у Андреева, но зато они более отвечают жанру журналистского расследования. Весной 1899 года он становится корреспондентом газеты «Россия», первый номер которой вышел 28 апреля 1899 года и был посвящен 10-летию смерти Салтыкова-Щедрина. В редакционном заявлении говорилось, что «“Россия” приложит все свои силы, все усердие, чтобы явиться, хотя маленьким, но ясным, чистым, без пристрастия и кривизны, зеркалом текущей жизни нашего отечества». Пятнадцать лет назад с подобного заявления Дорошевич начинал в «Волне» свой «Дневник профана». Теперь к желанию прибавились опыт и профессионализм. Именно в «России» печатались судебные очерки Дорошевича, самым известным и, возможно, лучшим из которых является «Дело Скитских». Процесс братьев Скитских всколыхнул Россию едва ли не больше, чем «мултанское жертвоприношение».

15 июля 1897 года в окрестностях Полтавы был найден убитым секретарь Полтавской консистории Комаров. Уже на следующий день был арестован предполагаемый убийца – Степан Скитский, а еще через день – его якобы соучастник, брат Петр. Оба – консисторские служащие. Прямых улик в распоряжении следствия не было. Имелись показания двух свидетелей, которые видели Скитских вечером того дня, когда был убит Комаров, неподалеку от места преступления. Вещественными доказательствами служила пустая бутылка из-под «сороковки» да старый картуз, обнаруженные на месте убийства.

Судебное разбирательство тянулось с 1897 по 1900 год. В марте 1899 года при первом разбирательстве дела Скитские были оправданы. Но через десять месяцев нашлись свидетельницы, которые утверждали, что в день совершения преступления они видели людей, похожих на Скитских, направляющихся в ту сторону, где был убит Комаров. Дело было возбуждено снова, и харьковская судебная палата вынесла Скитским обвинительный приговор – двенадцать лет каторжных работ.

Таково было состояние дела, когда в Полтаву прибыл специальный корреспондент «России» Дорошевич. Он проводит здесь свое, журналистское, расследование и не оставляет без пристального внимания ни одного свидетеля, ни одну деталь – переспрашивает, проверяет, сопоставляет. Дорошевич ищет свидетелей, от которых отмахнулось следствие, и находит их. В частности, господина Петерсена и его сына, шедших дрессировать свою собаку, – их-то по роковому стечению обстоятельств свидетельница Бородаева и приняла за братьев Скитских, а также учителя немецкого, латыни и греческого Гнатовича, человека точного и пунктуального, который подтвердил слова Скитских об их местонахождении в тот злополучный вечер. По словам писателя и журналиста Александра Валентиновича Амфитеатрова (1862–1938), Дорошевич «лично допросил чуть ли не сотню свидетелей и причастных лиц, впитал в себя все слухи, мнения, толки... что называется на животе, выползал места действия полтавской драмы»[33]. Шаг за шагом прошел журналист весь путь передвижения братьев Скитских. Для него нет мелочей, поскольку речь идет не об абстрактных идеях добра и справедливости, а о судьбе конкретных людей, пусть даже не очень симпатичных. Он ни в коей степени не склонен романтизировать неправедно осужденных братьев. Типичный консисторский чиновник Степан Скитский, по словам Дорошевича, «способен утопить человека в чернильнице», а его младший брат – обыкновенный пьянчужка. «Но речь идет только о том: убийцы они или нет», – пишет Дорошевич[34]. «И совсем не мое дело решать вопрос: кто убил Комарова», – подытоживает журналист[35].

К слову сказать, этот вопрос так и остался без ответа. Но свою задачу Дорошевич мог считать выполненной: 30 мая 1900 года братья Скитские были оправданы, а посвященный им очерк и сегодня читается с большим интересом. И безусловно, прав был Амфитеатров, когда в 1904 году писал: «В русской печати за последние 25 лет я не знаю более добросовестного и щегольского образца уголовного репортажа... Этически статьи о Скитских явились настоящим гражданским подвигом, а технически – совершенством газетной работы»[36]. Судебные очерки Дорошевича гремели по всей России: дело Золотовой, Коноваловой, Грязнова, Тальмы. Разоблачение обмана в области судопроизводства приобретает для него первостепенную важность. Неслучайно министр юстиции Н.В. Муравьев назовет Дорошевича в 1908 году «незваным защитником, вторым прокурором, четвертым судьей, тринадцатым присяжным поверенным»[37].

Владимир Львович Бурцев. Разоблачение Азефа

Владимир Бурцев, предтеча жанра журналистского расследования в России

Личность Владимира Львовича Бурцева (1862–1942) достаточно уникальна для того, чтобы рассказать о нем подробнее. В разное время его называли по-разному: журналистом, историком, следователем, революционером. Эмигрантская литература со свойственным ей пафосом величала Бурцева «странствующим рыцарем печального образа» и «Геркулесом, взявшимся очистить Авгиевы конюшни».

Владимир Бурцев в Турухтанском крае, село Монастырское

Сам Владимир Львович с горделивой скромностью именовал себя литератором. Наверное, именно это позволило Альбусу в парижском журнале «Возрождение» в 1952 году написать о нем: «Бурцев воспринял как аннибалову клятву слова Салтыкова-Щедрина, сказанные им своему сыну: паче всего люби русскую литературу, и звание литератора предпочитай всякому другому»[38]. Правда, Альбус тут же добавляет, что кипучая натура Бурцева заставила его несколько видоизменить этот завет: «Паче всего люби политическую борьбу, и звание независимого политического борца предпочитай всякому другому»[39]. Сам того не ведая, Альбус оказал Бурцеву плохую услугу. Потому что эта вторая формула стоит немногого по сравнению с первой.

За всю свою кипучую деятельность Бурцев никогда не являлся членом какой-либо партии, чем очень гордился. В этом смысле он действительно независимый политический борец. Любопытную характеристику дал Бурцеву Лопухин – тот самый, который помог ему разоблачить Азефа, одного из лидеров партии эсеров и, «по совместительству», провокатора царской охранки. Он считал его «неуравновешенным энтузиастом, называющим себя народовольцем по убеждению». Так кем же был неистовый Бурцев, человек, которого при жизни за границей почитали куда больше, чем в России?

Владимир Львович Бурцев родился 17(29) ноября 1862 года в форте Александровский Закаспийской области в семье штабс-капитана. Детство провел в семье дяди, зажиточного купца, в городе Бирске Уфимской губернии. Подростком был склонен к религиозной экзальтации, мечтал о монашестве, но быстро разуверился в Боге. Окончив гимназию в Казани, в 1882 году поступил в Санкт-Петербургский университет. В 1890 году Бурцев уехал в Англию, избрав местом жительства Лондон. В 1897 году он начал издавать журнал «Народоволец», в котором пропагандировал народовольческие методы политической борьбы, делая акцент на революционном терроре. Бурцев обвинял эсеров в том, что они сосредотачивают силы на казнях сановников вместо того, чтобы готовить убийство царя. (Сам Бурцев испытывал особую ненависть к Николаю II: он считал его источником всех зол и везде, где мог, проповедовал цареубийство.) Однако после выхода в свет третьего номера «Народовольца» за статью «Долой царя!» под давлением русского правительства Бурцев был арестован и обвинен английским судом присяжных в подстрекательстве к убийству. Полтора года он пробыл в лондонской каторжной тюрьме.

После Февральской революции Бурцев одним из первых начал кампанию против большевиков и всех, кого он подозревал в пораженчестве. Шпионами Бурцеву казались тогда почти все. В июле 1917 года в газете «Русская воля» он опубликовал список тех, кого считал «агентами Вильгельма II». Список из 12 имен (Ленин, Троцкий, Коллонтай и др.) венчала фамилия Горького. Иванов-Разумник назвал этот поступок Бурцева выходкой, вызывающей омерзение, а Горький в сердцах воскликнул: «Жалкий вы человек!»

Издаваемая Бурцевым «Наша Общая газета» была единственной из небольшевистских вечерних изданий, которая вышла в Петрограде 25 октября 1917 года. События первой половины этого дня освещались в ней под лозунгом «Граждане! Спасайте Россию!». Немудрено, что вечером того же дня Бурцев был арестован по распоряжению Троцкого, став, таким образом, первым политическим заключенным при новой власти. В Петропавловской крепости его продержали до марта 1918 года. Освободиться из тюрьмы помог Бурцеву «немецкий шпион» Горький, который написал в «Новой жизни», что «держать в тюрьме старика-революционера только за то, что он увлекается своей ролью ассенизатора политических партий, – это позор для демократии».

Летом 1918 года Бурцев эмигрировал в Париж, теперь уже навсегда. В духе крайнего антисоветизма продолжал издание «Общего дела», где призывал к свержению советской власти. В 1920–1930 годы пытался вести борьбу с советской агентурой среди эмиграции, указывал на провокационный характер организации «Трест». Боролся и против антисемитизма, разжигаемого нацистами. В середине 1930-х годов выступал свидетелем на Бернском процессе, доказывая подложность «Протоколов Сионских мудрецов».

Последние годы жизни Бурцева прошли в крайней бедности. Личное бескорыстие и неприкаянность его были притчей во языцех. Так, еще в 1912 году А.В. Амфитеатров, который высоко ценил Владимира Львовича, писал: «Из Бурцева вышел бы отвратительный директор банка, невозможный кассир, а в качестве министра финансов он в полгода разорил бы любую Голконду. Если мне скажут, что вчера у Бурцева был миллион, но протек сквозь пальцы, обогатив лишь кучку разных эксплуататоров и приживальщиков, – я нисколько не удивлюсь: это в характере Владимира Львовича»[40]. Биографы Бурцева любят вспоминать историю о том, как он лежал на кровати, укрывшись газетами по причине отсутствия одеяла. Умер он от заражения крови 21 августа 1942 года. Смерть человека, которого русская эмиграция называла великим, прошла в России незамеченной. Похоронен он на кладбище в Сен-Женевьев де Буа.

] ] ]

Современники относились к Бурцеву по-разному. Одни считали, что за разоблачение Евно Азефа он заслуживает памятника при жизни. Другие полагали, что эта слава досталась ему совсем не по заслугам, потому что «открыт и уничтожен Азеф был не Бурцевым, а бывшим директором Департамента полиции Лопухиным»[41]. Попробуем и мы ответить на вопросы, кто разоблачил Азефа и почему именно Бурцева называют предтечей жанра журналистского расследования?

Алексей Лопухин, бывший директор Департамента полиции

Н. Альбус в статье «Последний из Дон-Кихотов» пишет, что в своей погоне за провокаторами Бурцев «был одинок и не имел даже Санчо Пансо»[42]. Это неправда. Санчо Пансо у Владимира Львовича был, в его роли выступал М. Бакай. Их знакомство произошло в мае 1906 года. «Ко мне в петербургскую редакцию «Былого», – вспоминает Бурцев, – пришел молодой человек лет 27–28 и заявил, что желает поговорить со мной наедине. [...] По своим убеждениям я – эсер, сказал он, служу в Департаменте полиции чиновником особых поручений при охранном отделении. Не могу ли я быть чем-нибудь полезным освободительному движению?»[43] Это знакомство, по собственному признанию Бурцева, сильно обогатило его представления о Департаменте полиции. В январе 1907 года Бакай выходит в отставку и, по совету Бурцева, занимается писанием воспоминаний и составлением записки об известных ему фактах провокаций. В апреле того же года его арестовывают по обвинению в выдаче государственных тайн. До суда дело не доходит, так как полиция вовсе не желала публичного разоблачения своих методов. Бакая отправляют на три года в ссылку, по дороге он совершает побег и в январе 1908 года, встретившись с Бурцевым в Финляндии, вместе с ним уезжает в Париж.

О том, что среди эсеров имеется провокатор по кличке Раскин, Бурцев впервые услышал от Бакая еще в Петербурге. Правда, Бакай не предполагал, что Азеф и Раскин – это один и тот же человек. А Бурцев предположил. Ему, например, показалось странным, что глава Боевой организации партии эсеров, организатор убийства Плеве и великого князя Сергея спокойно разъезжает по Английской набережной, в то время как за ним, Бурцевым, постоянно охотятся филеры.

Евно Азеф – игрок по натуре и провокатор по призванию – любил совершать поступки на грани фола. Этот «блистательный бомбист» разрабатывал для революционеров террористические акты, о которых заблаговременно извещал полицию, где получал жалование за свои услуги. Истинная роль его долгое время оставалась тайной и для партии эсеров, и для Департамента полиции.

Евно Азеф (слева) на пляже в Остенде с мадам N

Писатель, историк и мемуарист Марк Александрович Алданов (1886–1957), эмигрировавший в 1919 году, в своем очерке об этом человеке находит удивительно точный образ. «В одном из французских монастырей есть картина «Наказание дьявола». Дьявол обречен держать в руках светильник, похищенный им у св. Доменика. Светильник догорает, жжет пальцы, но освободиться от него дьявол не имеет силы: он может только, корчась, перебрасывать светильник из одной руки в другую»[44]. Примерно в таком же положении находился Азеф, которому все труднее становилось соблюдать необходимую для собственной безопасности пропорцию жертв своей террористической деятельности, когда летом 1906 года у Бурцева зародились первые подозрения на его счет. Владимир Львович был далеко не первым, кто подозревал Азефа, но только ему удалось подтвердить эту смутную и неясную до поры догадку. «То, что произошло дальше, – пишет М. Алданов, – Фрейд называет “превращением латентного в сознательное”»[45]. Подозрения Бурцева крепли, обрастая зловещими доказательствами. После ареста группы Трауберга, командира летучего отряда эсеров, места сомнениям почти не осталось.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6