1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6

Писатель может (ему разрешается) купить на первом попавшемся вокзале билет, уехать в неизвестном на­правлении, сойти неизвестно на какой станции, нанять подводу и гнать лошадь, пока она не пристанет, В де­ревне писатель узнает, что кроме людей в деревне есть скот, машины, классовая борьба, налоги, ком­ячейка, и, выбрав этот уголок своей резиденцией, он приступит к писанию.

Получится книга о деревне, возможно, столь инте­ресная, что о ней заговорит страна, мир. И сколько бы писатель ни клялся, что он писал об одной деревне, ему не поверят. Читатель не замедлит обобщить его выводы. Таков удел художника.

Мы, газетчики, работаем иначе. Пусть наши статьи и фельетоны не попадают в «мировую историю» (они только сырье для историка), но когда мы пишем: «Сидор», читатель знает, что мы беседовали с Сидором, а не с Петром; когда мы говорим, что были в деревне Павловка, никто не сомневается, что речь идет о Пав­ловке, а не о Федоровке...

Газетчик — чернорабочий литературы, он непос­редственный участник сегодняшнего строительства… Как видите, задачи совершенно ясны и точны. Мы го­ворим об одной волости, мы пишем о ней «какая она есть» сегодня и какие требования предъявляет она к нам и мы к ней на данный отрезок времени. Никаких претензий на «всемирную историю»...»[14]

в начало

О доводах и резонах

Поскольку главная задача художественной докумен­талистики, как мы уже говорили, — участие в форми­ровании общественного мнения, а также необходимость будить общественную мысль, логично добавить к сказанному, что будить мысль можно только с помощью мысли. Стало быть, наряду с пейзажем, диало­гом, портретом, композицией и прочими компонента­ми жанра составным его надо считать и мысль, при­чем составным обязательным, без которого жанр про­сто не будет существовать, чего не скажешь, между »прочим, о других компонентах.

«Мысль — корень публицистики. Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает»[15] — эти слова принадлежат Анатолию Аграновскому, и я благоговейно к ним присоединяюсь. В нашей работе действительно важно количество и качество мыслей на квадратный сантиметр текста. Современному читателю интересны не столько наши выводы, сколько ход наших размышлений, который и делает выводы убедительны­ми, а все произведение достоверным. Читателю нужны резоны и доказательства, и тогда он сам решит, как ему быть, что ему делать, за что заступаться и против чего возражать.

Напомню А. Пушкина: «Всегда были те, кто говори­ли: «Это хорошо, потому что прекрасно, плохо — по­тому что скверно», — и отселе их не вытащишь»[16]. Разговаривать так с сегодняшним читателем равно­сильно ловле рыбы на заклинания, а не на крючок. Еще В. Маяковский восклицал: «Ору, а доказать ниче­го не могу»[17], и это в его время, в двадцатые и тридцатые годы, когда сила голоса могла заменить довод, и то, как мы знаем, не всегда. Что же говорить о сегодняшнем дне, который дал нам ясно понять, что основная сила журналистики — это прежде всего ее убедительность и доказательность. Сегодня даже кри­тика в директивной форме не проходит: ее выслуши­вают и, если она бездоказательна, ею элементарно пренебрегают. Кончилось время, когда одно упомина­ние фамилии человека в газете в негативном или позитивном плане могло либо вознести его до небес, либо низвергнуть в пучину тяжких испытаний.  Сегодня   нет   редакции,   в   которой   не   трубили   бы   общий сбор,   обсуждая   вопрос,   как   повысить   действенность критических   выступлений,

Не создается ли у вас, коллеги, впечатления, что критика нынче стала малодейственной вообще? А ес­ли создается, как должно нам оценивать это обстоя­тельство? В конце концов, если слабая доказатель­ность приводит к малоэффективности газетных пуб­ликаций — это ли не показатель растущего уровня нашей демократии? Читатель нынче выражает откро­венное желание сначала проверить нас, а уж потом нам поверить, и в этом смысле, смею заметить, наши интересы совпадают с читательскими: куда интерес­ней работать, если необходимо искать, а не выдавать готовые рецепты.

Если мы действительно намерены будить обще­ственную мысль, можно ли и нужно ли делать это в приказном порядке, да еще при помощи крика и вос­клицательных знаков?

Мы не разбудим ее, а лишь напугаем.

А что такое, позвольте спросить, «доказательность», что мы должны понимать под «убедительностью»? Прежде чем ответить на вопрос, расскажу весьма поучительную историю. Дело было во время войны. Ге­роя истории, работавшего во фронтовой газете, а ныне довольно известного журналиста, я не называю только потому, что не уверен, насколько точно изложу собы­тие. Итак, однажды, вернувшись с передовой, он, из­мученный и усталый, написал в номер маленькую ин­формацию и лег спать. Информация была примерно такая: «В ночном бою за высоту у деревни А. рота под командованием старшего лейтенанта М. уничтожила около батальона фрицев, столько-то боевой техники и захватила в плен столько-то вражеских солдат. В сражении отличились...» и т. д. Вскоре уснувшего корреспондента разбудил редактор газеты и сказал: «Умоляю тебя, соберись с силами и быстренько сде­лай из информашки очерк, у нас давно не было очер­ка!» Повертев в руках уже отпечатанный на машинке текст, молодой журналист почесал затылок, подумал, потом, наверно, с тоской посмотрел в окно, от руки дописал несколько слов и вновь укрылся шинелью, уверенный в том, что дело сделано, Редактор потрясенно читал: «Тихо мела поземка... В ночном бою за высоту у деревни А. рота под командованием старше­го лейтенанта М. уничтожила...» С тех пор в этой фронтовой газете, а с ее легкой руки и во многих дру­гих слово «очерк» было изъято из лексикона. Когда корреспонденты отправлялись на задания, они спра­шивали редакторов: «С «поземкой» писать или без «поземки»?» — «Репортаж!» — положим, заказывали редакторы. «А может, лучше с «поземкой»?» — стало быть, очерк.

Так вот, с «поземкой» писать нельзя. Всегда было стыдно это делать, а сегодня тем более. К сожалению, еще не все журналисты понимают это и потому носят в ножнах слишком легкие перья. Совсем недавно, в феврале 1984 года, я с удивлением обнаружил в одном весьма уважаемом центральном журнале материал под рубрикой «Очерк», который, представьте себе, так даже и назывался «Поземка», да и по содержанию был написан рукой человека из числа тех, которых Б.Н. Агапов называл «публицистами в кавычках». Они заменяют или скрывают свое безмыслие акварельны­ми красками, ложными портиками, кр-р-расотами стиля, всевозможными «поземками» и, как писал Ага­пов, «выкамаривают пейзажи и петушатся стандарт­ной патетикой». Между тем еще в тридцатых годах А. Диковский заметил, что «проблема распределения сапог в третьем квартале не нуждается в раскраске». Оружие настоящего журналиста — цифра, довод и факт, что, конечно же, не исключает, а, скорее, пред­полагает пользование сочным языком, диалогом, «работающей» композицией и при этом обязательное ве­дение читателя путем своих мыслей.

В дневнике Л. Толстого есть такие слова: «Художник для того, чтобы действовать на других, должен быть ищущим, чтобы его произведение было исканием. Если он все нашел и все знает, и учит... он не действу­ет. Только если он ищет, зритель, читатель сливаются с ним в поисках»[18].

Вот так мы и вернулись на круги своя: к выводу о том, что без мысли мы — пусты.

И вновь я должен сказать, что замечательная плеяда современных мыслящих и ищущих журналистов, та­ких, как Ю. Черниченко, С. Соловейчик, И. Васильев, А. Левиков, А. Злобин, Л. Графова, А. Ваксберг, А. Агра­новский, Е. Богат, А. Борин, А. Стреляный и многие, многие другие, родилась не на пустом месте. Были В. Овечкин, Е. Дорош, М. Кольцов, А. Диковский А. Зорич, А.Д. Аграновский, А. Агапов, а им предшествовали Г. Успенский, И. Бунин, В. Короленко, А. Чехов...

Понимаю, что у каждого времени свои пристрастия и кумиры — литература и журналистика тоже отда­ют предпочтение тем или иным «именам»; список со­временных лидеров я мог бы вам предложить, но, пока его составлю, он не раз изменится — и в моем, и в вашем представлении. Какие-то имена останутся, а какие-то отправятся на «заслуженный» (или не очень) покой.

Пустое это занятие, тем более я до сих пор не знаю четкой границы между популярностью, известностью и модой: все эти понятия не кажутся мне синонимами таланта или просто способности. Перед нами маячит что-то мистическое и, одновременно, очень простое, как дважды два: там действуют свои законы и тайны, постигать которые мы сейчас не будем. Читатель сам может укоротить или дополнить предложенный мною список имен: а то и вовсе забраковать; в каком-то смысле он всегда будет точнее и справедливее авто­ра.    

в начало

Говорят, Ю. Олеша, посмотрев однажды на шпроты в открытой банке, воскликнул: «Хор Пятницкого!» В чем секрет подобного видения? Каков его меха­низм? Для ответа на этот вопрос не надо ломать го­лову: тайна оригинальности писательского видения и восприятия мира — в наличии или отсутствии талан­та.

Почему только писательского? Чем мы, журналисты, хуже?

Жаль нет рецепта талантливости. Но, по крайней мере, всегда есть возможность развивать свои способности, как, впрочем, и опасность их угробить. Не бе­русь перечислять все составные части журналистско­го дарования. Но две способности, без которых, мне кажется, действительно не может обойтись журна­лист-профессионал, назову.

Прежде всего умение удивляться, без которого нет и не может быть прелестной «детской непосредствен­ности», нет радости общения с людьми и жизнью, нет желания остаться наедине с собой, то есть желания думать, нет потребности расширить собственный ду­ховный мир. К сожалению, способность удивляться люди с годами теряют. «Дети — поэты, дети — фило­софы», — утверждает Я. Корчак. А потом? Куда это уходит? Почему умирает? Почему, когда маленькие становятся большими, поэты и философы — ред­кость? — спрашивает  писатель Е. Богат, а затем кон­статирует: — Для меня это один из самых глубоких и трагических вопросов жизни...»

Но в эпоху бурного развития научно-технической революции даже дети перестают удивляться! Когда-то ребенок, глядя на репродуктор, мог спросить, в выс­шей степени возбудившись: «Папа, там сидит гно­мик?!» Зато сегодня мой маленький племянник, слу­шая «живое» исполнение под гитару, спокойно сказал: «Я знаю, папа, у тебя в горле магнитофон». Телевизор, телефон, транзистор, магнитофон, а в недалеком бу­дущем гравитационная куртка, позволяющая летать без крыльев, — кого эти чудеса сегодня удивляют? Мы воспринимаем транзистор, эту «каплю челове­ческого гения», которую запросто таскаем через пле­чо, этот «голос мира и человечества», не как великое чудо времени, а как элементарную игрушку (по Далю, игрушка — «легкое дело») и, между прочим, потому так и гремим транзисторами на всю округу, что они для нас «игрушки», а не книги, которые слушают на­едине. Обо всем этом написал Е. Богат в замечатель­но умной книге «Чувства и вещи» (я во многих местах процитировал его). «Может быть, опаснейшая из де­вальваций — девальвация чуда»[19], — восклицает автор. Вероятно, и В. Сухомлинский заметил это, по­тому что стал воспитывать у детей не что иное, как умение удивляться деревьям, журавлиной стае, звезд­ному небу...

Я, кажется, немного увлекся, но далеко ли ушел от волнующего нас вопроса? Позвольте спросить, что та­кое журналист, лишенный непосредственности, уме­ния размышлять, да еще и с ограниченным духовным миром? Что он может сказать своим читателям?

И еще об одном необходимом журналисту элементе, без которого трудно прожить творческой личности: о рабочем состоянии. Что это такое для журналиста? Призыв к самоограничению, к подвижничеству, если угодно, к спартанскому образу жизни. Проще говоря, когда все окружающие безмятежно «наслаждаются», «получают удовольствие», легко отвлекаясь от раз­личных забот, в том числе профессиональных, журна­листы продолжают работать, их мозг постоянно «от­бирает» и фиксирует то, что предназначено «на прода­жу» — должно войти в будущий очерк, стать репорта­жем и т. д.

Может возникнуть вопрос: как сочетать необходи­мость удивления с необходимостью сохранять посто­янную трезвость ума и рабочее состояние? Вот так и сочетать, вполне диалектично, хотя я не утверждаю, что это легко делать. Но без «рабочего состояния» — кому нужно наше журналистское удивление? А без способности удивляться — как можно использовать наше постоянное стремление писать?

У Ю. Олеши есть маленький рассказ об одном нео­бычном писателе. Процитирую его начало:

«От рождения мальчика держали в условиях, где он не знал, как выглядит мир, — буквально: не видел ни­когда солнца! Какой-то эксперимент, причуда бога­тых... И вот он уже юноша — и пора приступить к тому, что задумали. Все еще пряча от его глаз мир, юношу доставляют в один из прекраснейших уголков земли. В Альпы. Там, на лугу, где цветут цикламены, в полдень, снимают с его глаз повязку... Юноша, разу­меется, ошеломлен красотой мира. Но не это важно... Наступает закат. Производящие «царственный опыт», поглядывают на мальчика и не замечают, что он по­глядывает на них! Вот солнце скрылось... Что проис­ходит? Происходит то, что мальчик говорит окружаю­щим: — «Не бойтесь, оно вернется!»

Вот что за писатель Грин»[20], — заканчивает Ю. Олеша свою историю, дабы раскрыть перед нами сущность самобытного таланта писателя. Но даже не столько Грин и не столько символический мальчик, трезво предупреждающий о возврате солнца, поража­ют меня, сколько сам Ю. Олеша. Он будто бы нахо­дится среди тех, кто проводит «царственный опыт», забыв о красотах природы... наблюдает за мальчиком, чтобы не пропустить самого важного момента: когда мальчик воскликнет свою потрясающую фразу. То есть Олеша демонстрирует нам рабочее состояние в действии.

Один крупный математик как-то признался: «Когда я вижу два троллейбуса, идущие навстречу друг дру­гу, я мысленно ставлю между ними знак равенства и получаю прелюбопытное летучее уравнение!»

Творческая  личность  всегда  работает.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6