1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6

Но я должен добавить еще один и основополагающий принцип, без соблюдения которого вся наша страна будет разворована в течение если не часа, то одних суток. Собственно, так и происходит, и все мы это знаем, но делаем вид, что не замечаем. Это правило, которое я сейчас сформулирую, должно действовать только по месту работы: ка­тегорически запрещено брать НА ВЫНОС.

Напомню вам известную байку: доктор, меня уже давно мучает изну­рительный кашель, что мне делать, умоляю вас, доктор, помогите! Нет ничего проще, отвечает врач, прямо сейчас примите стакан касторки! Встречаются на следующий день. Ну как, пациент, все еще кашляете? Нет, доктор: боюсь!

Не знаю, как вы, читатель, я бы рискнул предложить высокооплачива­емый лицам нашего общества (в том числе банкирам), ревниво относя­щимся к налоговому законодательству, именно это проверенное сред­ство, независимо от количества заработанных ими денег: касторка! А потом мы посмотрели бы вместе с нашим честным народом: рискнут ли они «кашлять», уходя от умеренного, справедливого и не варварско­го налогообложения? Вы уже сообразили, как и я сообразил, что дело здесь пока еще не в уголовщине, не в репрессии, не в наказании и даже не в количестве денег у должников, а в количестве совестливости у «сочинителей» суммы налогов и у тех, кто их платит. А для определе­ния наличия или отсутствия совести есть только один тест (он же крите­рий): может ли человек, хватанув стакан касторки, прилюдно кашлянуть и сохранить джентльменство?

Рискнет? Бог ему в помощь. А нам, как в далеком и беззаботном сол­датском юношестве, остаются два варианта: когда кто-то из нас в ка­зарме перед отбоем, уже приготовившись к залпу и предварительно очи­стив душу, восклицал: «Зуб!», обычно следовало благосклонное разре­шение: «Дергай!»; но если звучало: «Воздух!», мы весело и хором откли­кались: «Ложись!» Казарменные шутки сегодня уместны, когда мы дума­ем о нашем отношении к налоговому законодательству?

Так дергать или ложиться?

Огонек. 1998, Ноябрь

ДОЛГ ЧЕСТИ

На моих глазах произошли события, которые иные люди могли бы оце­нить как пустяшные и заурядные, но я запомнил их на всю жизнь, впитал в память (лучше сказать: «втер» в нее), хотя пишу об этом впервые. Тому есть, по крайней мере, одно объяснение: был тогда неприлично молод и вообще далек от совершенства. Впрочем, кто может сегодня сказать, что далеко ушел от себя и собственного невнятного состояния в прошлом? Так или иначе, предлагаю две истории. Судьба предостави­ла мне редкую возможность быть их свидетелем. Читайте, если есть не­сколько минут свободного времени.

Начало эпическое: дело было лет тридцать назад. Писательский Дом творчества «Малеевка», самый разгар летнего сезона. Большой и кра­сивый (по тем временам) обеденный зал. За каждым столиком четыре «седока». В тот год мне несказанно повезло, я оказался соседом заме­чательных литераторов: Владимира Тендрякова, Даниила Гранина и Вя­чеслава Иванова (с ударением на «а»; кстати, сына «того самого» Все­волода Иванова, который создал героический «Бронепоезд 14-69»). О моих соседях не без ехидства и зависти говорила писательская обще­ственность Дома творчества: они достигли планетной известности (что было правдой) и любви «Малеевки» со всеми ее окрестностями (что тоже справедливо). Такая вот получилась рядом со мной команда. А вскоре, когда кончился срок путевки Иванова-младшего, на его мес­то сели Виктор Некрасов со своей старенькой мамой, приехавшие из Киева, и все мы прекрасно ужились и поместились за тесным столом (Некрасов, если кто не помнит, написал «В окопах Сталинграда»).

Теперь я умолкаю: Что еще можно сказать о моих замечательных сосе­дях, посланных мне судьбой?

Героем дальнейшего повествования был Вячеслав Иванов, которого все звали Комой, и я так звал. Кома был (и, слава Богу, есть!) челове­ком мягким, доброжелательным, застенчивым, обходительным и весьма достойным господином; именно так о нем отзывались мои соседи, а не я сам (мне надо было еще заслужить право награждать людей высокими оценками). Добавлю к сказанному, чтобы завершить портрет моего ге­роя: Кома считался литератором широкого профиля: и сам писал, и прекрасно знал историю литературы, и критикой «баловался». И все это при феноменальных энциклопедических знаниях и рафинированной интел­лигентности.

И вот, представьте, однажды в обеденный зал вдруг вошел всем из­вестный писатель, только что приехавший в Дом творчества из Ленин­града. Он тоже «герой» моего рассказа, но в кавычках, его фамилию я не решусь назвать (его уже нет на этом свете), — зачем тревожить имя человека, неспособного объясниться? Оглянув переполненный зал и сделав общий поклон, вошедший, решительными шагами, целенаправ­ленно, направился к нашему столику. При этом радостно улыбаясь и распахнув руки, как будто готовился обнять весь мир, а вовсе не намечен­ную заранее жертву. Шел он именно к Коме Иванову. Затем произошло то, во имя чего я и затеял разговор: визитер близко подошел к Коме, весь сияя и протягивая обе руки. Кома поднялся, наклонил голову впе­ред, как молодой бычок, не желающий идти в стойло (сравнение не точ­ное, но ничего не приходит сейчас мне на ум), после чего вдруг по­бледнел, заложил руки за спину и произнес тихо, но твердо и отчетли­во: «Извините, я не могу подать вам руки». И тут же сел за стол: «прием окончен». Ленинградец оглянулся вокруг, помаялся немного и сконфу­женно ретировался; больше мы его в «Малеевке» не видели. Какова была причина у Комы, я не знаю, но уверен, что была, и очень серьез­ная. Если бы сказал, мы, уверен, любое объяснение приняли бы, но он не стал говорить о случившемся.

Факт остается фактом: урок принципиальности и бескомпромиссности был преподан — наглядно и прилюдно. Отчетливо помню затаившийся зал, собственное недоумение и вопросительный взгляд на соседей по столику. Поймав этот, неозвученный мною, вопрос, Владимир Тендря­ков одними губами беззвучно, сказал мне, молитвенно приложив ладонь к сердцу: «Долг чести».

Больше мы к этому эпизоду не возвращались, как заговорщики, при­нявшие обет молчания.

А теперь, читатель, прошу вас перенестись мысленно в иное время и в другую обстановку: Центральный Дом литераторов на улице Горького, середина семидесятых годов, выборы нового секретариата Союза писа­телей. Только что завершилось голосование, и притомившиеся участники потянулись по домам в надежде завтра узнать результат. В раздевалке уже порядочная очередь. И я в ней. Рядом — любимый мною театраль­ный критик (его уже нет с нами, возраст и болезни безжалостно пропа­лывают человеческое поголовье), который бил известен своей способ­ностью всегда попадать в неловкую ситуацию, при этом никогда не же­лая кого-нибудь намеренно обидеть. (Припомню попутно, каким он ка­зался наивным, трогательным человеком: вечером, проспав в той же «Малеевке» начало ужина, он в последний момент вошел в зал и, луче­зарно всем улыбаясь, воскликнул: «Доброе утро!»)

Так вот, этот мой безобидный коллега спрашивает меня: «Ты его вы­черкнул?» Кем был «он», все мы знали без лишних слов. И молча, делая лаконичный жест рукой по горлу, я произнес звук, понятный всем, кото­рый сейчас изображу так: «кгх!». Вот этот звук и сопровождал мое «харакири» по собственному горлу. И тут черт дернул меня спросить миролю­бивого друга: «А ты?» Он не только «кгх» - рыкнул, но еще добавил вслух: «Эту стерву». И оглянулся: прямо за ним стоял в очереди «он»! Я обом­лел, отлично зная (как и все остальные), какие гадости умеет делать этот зловредный литератор. (Не называю конкретных фамилий не только из-за того, что моих героев нет на свете, а потому еще, что вообще не умею передавать что-то сплетнеобразное, которое обычно преподносят «с именами наперевес».)

На моих глазах все мгновенно преобразилось: мой милый коллега ос­клабился, изобразил лицом саму сладость, как будто кто-то положил ему в рот халву. Какое удовольствие, какая радость, и все это без слов, одной физиономией и выражением глаз. Как счастлив я созерцать тебя, мой дорогой учитель и друг! А вслед за этой пантомимой троекратный традиционный российский поцелуй «губ в губы». Вновь получилось «доброе утро», сказанное вечером. На всех — воистину! — не угодишь. Тем более что не всегда усмотришь, кто за кем стоит в очереди — то ли за пальто, то ли за должностью, то ли за благорасположением. Пардон, месье. И вам пардон: обмишурился.

Когда сегодня я вижу по телевизору бесконечные встречи и проводы наших высокопоставленных мужей да еще с поцелуями, всегда вспоми­наю своего всеядного милого друга с его любимой «стервой».

Долг чести? Напоминание об этом всегда актуально.

Скажу еще одну фразу и поставлю точку: долгов у каждого из нас мно­го, а честь — одна.

Век. 1999, 30 июля

Примечание. Наш юмористический экскурс окончен, хотя я не уверен, что всех читателей он приведет в состояние безу­держного смеха. Зато появился повод улыбнуться (увы, с горе­чью): наш плотоядный период жизни изобрел очередной журна­листский жанр, скоро вошедший в моду (особенно в правоохра­нительных службах): я говорю о доносах. К сожалению, хоть плачьте, хоть смейтесь, но мы стали говорить в газетах и ве­щать по радио и телевидению «обвинительные заключения», связанные с конкретными именами и фамилиями. Как быстро забыли журналисты, что наша святая обязанность прежде всего защищать людей. К кому еще, пройдя все официальные инстан­ции, обращается народ с просьбой помочь найти справедли­вость и защиту от произвола? К нам, журналистам, идут люди.

Помню, в добрые старые времена в «Комсомольской правде» процветал некий «обличитель» (правда, не в штате), исправно приносил и публиковал простенькие материалы с нехитрым со­держанием. Например: возле книжного магазина на Кузнецком мосту происходит подпольная торговля редкими книгами. Сре­ди замеченных спекулянтов были (через двоеточие) десяток фамилий, да еще с расшифровкой: кто, где-кем работает. И вся статья почему-то называлась в редакции «фельетоном»,

Чистый донос! Сегодня мало таких? Никакой аналитики, ни попытки осмыслить явление, ответить на традиционные журна­листские вопросы: «почему» и «что делать»: только всепоглоща­ющее желание дать (кому?!) «адресок» виновного (без суда и следствия), но установленного самолично журналистом. Пруд пруди таких озвученных и пропечатанных «героев». Не нуждаю­щихся в доказательствах при обнародовании.

Наши собратья-журналисты готовы работать вдохновенно, не боясь ответственности перед судом, разбирающим дела о чьей-то пострадавшей чести и достоинстве, но и не без страха полу­чить пулю возмездия в лоб. Есть у нашего брата весьма профес­сиональный жанр «журналистского расследования», но именно расследования, требующего у исполнителя и смелости, и ума.

А уж если прельщает кого-то из молодых жареный факт, не стоит ли испытать свою судьбу не в журналистике, а в специ­альных службах (вы понимаете, что я имею в виду?), при чем тут журналистика? Эти профессии действительно родственны, и методы бывают одинаковыми, и риск равен, но зачем хороше­му сыщику называть себя журналистом, а журналисту — ра­зоблачителем? Функции, говорят, совпадают? У кого как. Но мухи у каждой профессии — свои. Мы и прежде касались этой проблемы, но не грех еще раз (и не два!) ее тронуть.

А теперь пора двинуться дальше по нашей профессиональной Дороге.

в начало

в оглавление << >> на следующую страницу

[1] Пушкин A.C. Элегия.

[2] Советский  энциклопедический  словарь.  М., 1980. С. 661.

[3] Монтень М. Указ. соч. С. 196.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6