1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6

Вы не можете помнить традиционный ответ на такой же традиционный вопрос «Что было раньше?» — «Раньше все было!» Интересно, как отве­тили бы немцы, жившие при Гитлере, и наши, «вкусившие» жизни при Сталине? Полагаю, одинаково. Почему? Будущее и прошлое, по опреде­лению, должны казаться людям лучше сегодняшнего: такова человечес­кая природа. Там хорошо, где нас нет, — в будущем. А в прошлом мы просто были моложе: фокусы элементарной абберации, вот и весь сек­рет.

Если хотите, я рискну перечислить все, что когда-то было, а месяца полтора назад — «здрасьте»! — вернулось из небытия. Забытые из-за рыночных лет термины: «очередь», «дефицит», «блат», «в одни руки». Продуктовые карточки на горизонте. И это «все», что когда-то «было»?

Перечислять дальше? Хлеб пока есть? Есть. Браки заключаются? Дети появляются на свет Божий? Стабильность пока (худо-бедно) есть? А что еще надо личности, считающей свободу «продуктом» не первой необхо­димости? Тогда попробуем вспомнить два глаза, которые (по Вольтеру) даны человеку для того, чтобы одним видеть добро, а другим — зло. Теперь для освежения памяти цитата из Уинстона Черчилля: «Капита­лизм — это неравное распределение богатства, а социализм — это равное распределение убожества». Что у нас сегодня на дворе (спра­шиваю, пока разрешено «вякать»): рай или уже ад? Не поленитесь: гляньте в окно, на улицу, на весь мир.

А немцы все еще колупаются в капиталистической трясине, бедолаги.

Я, коренной москвич, прекрасно помню, что чистильщиками обуви в столице всегда были айсоры. Один из них по имени Айзик (лет шестиде­сяти) сидел годами в открытой кабинке, под козырьком, у входа в бли­жайшее от меня метро «Красносельская». Он густо ваксил наши школь­но-студенческие ботиночки, лихо пролетал бархоткой, после чего не только не брал с нас денег за честный труд (плюс материал), а давал всем без исключения (!) по пять копеек «в долг». На наш наивный вопро­сик: «Когда принести денежки, дядя Айзик?», он делал ладонью класси­ческий национальный жест и говорил: «Ац!» Мы давно уже догадыва­лись, что «пальто не надо»! Сапожников почему-то называли «холодны­ми» (почему — я до сих пор не знаю), но если судить по нашему Айзику, были они «теплыми».

На Русаковской улице стояла моя родная пятиэтажка — напротив ма­ленького кинотеатра «Шторм» (почти игрушечного, на тридцать пять по­садочных мест). Его сегодня нет: «штормом» снесло, чтобы пустить эс­такаду в сторону метро «Бауманская». А на первом этаже пятиэтажки в квартире «два-дробь-один» и жила моя семья. В далекие времена, но уже при мне, достроили шестой этаж и с внешней стороны прямо по улице пустили лифт с чисто одесским объявлением: «Лифт вниз не под­нимает!» Потом на лицевую сторону дома повесили огромную рекламу (промышленного изготовления) с изображением дамского каблука (?!), со стрелкой в сторону Гаврикова переулка (где в ту пору был и ныне есть педагогический институт) и текстом тридцатисантиметровыми буква­ми по всему фронтону: «Растягиваю за углом!»

Все! Лапидарность на зависть любых стилистов мира.

Пионер коммерции — был 1947. Куда подевался наш первопроходец (почти уверен, что посадили)? А если уцелел, то каким банком сегодня владеет, какой области губернатором стал, какую партию возглавляет, в каком городе казино держит, какого заказа киллера опасается? И во­обще: зачем ему этот чирий? А-у-у!

Дворниками работали у нас люди деловые: чуть рассветет, они уже орудовали скребками и «со звуком» счищали лед с асфальта на улицах. Ходили они, как и до революции, в передниках, а в сочельник трезвые (?!), чисто побритые, костяшками пальцев тюкали в двери квартир, что­бы «проздравить» жильцов, ими уважаемых. Языки в их присутствии «уважаемые» придерживали, на шепот переходили, при этом верой-правдой служа властям. На Бога они, конечно, надеялись, но «воронки» и ночной стук в двери не забывали.

Колоритной была жизнь — москвичей и всего народа — целыми деся­тилетиями. Памятью были крепки человеки.

Но самой главной достопримечательностью довоенного времени были старьевщики. Едва «проклюнивало» утро, по дворам звучало громкое, со специфическим произношением: «Старъ-ем беръ-ем!» Ходили они, оп­рятно одетые, с огромными мешками за плечами. Разбуженные жители домов на старьевщиков не обижались за ранние возгласы, а мы, пацанье, помню, бежали к ним, как намагниченные, чтобы отдать тряпье: до дыр изношенные отцовские брюки (чуть ниже колен) вместе со старыми башмаками, с веревочками вместо шнурков. Наши жертвоприношения проваливались в бездонные кладовые мешки старьевщиков. В обмен детям они вручали медные «коллекционные» пятаки. А кому-то везло ог­лушительно: они получали мячики на «резиновом ходу» (мечту поэта!).

(Но тот, кто когда-то за мячики «брал» старьем, был много нрав­ственнее ново-русских. Они и в подметки ему не годятся: за бесценные «мячики» брал всего лишь старьем. Не чета он современным нуворишам, которые «дерут» дачами, породистыми щенками, тысячами долларов, влиятельными должностями. Все стало другое: аппетиты безмерные, плата огромная, совесть — грошовая.)

Как началась война, старьевщики исчезли, а после победы мгновенно появились. Сразу стало ясно: жизнь налаживается. Утренняя побудка была сравнима только с «колотушками» городских ночных стражей: спи­те, люди, мы оберегаем ваш покой! «Старьем берем!» — символ ста­бильности в моем и соседнем дворе, а значит, во всем городе и в го­сударстве. Это был не тот «стук», который тревожил думающий народ. Сегодня вновь зазвучала тревожная струна: ни я не знаю, ни вы не зна­ете, что день грядущий нам готовит? Не последует ли вслед за кризис­ной порой нежное приглашение быть добровольно растянутыми за бли­жайшим углом?

Понимаю, что эти вопросы затрагивают не только внешнюю сторону жизни общества. Они касаются и физического, и душевного состояния народа. Без таких размышлений сегодня было бы совсем трудно людям, способным страдать и сострадать, особенно тем, у кого нет беспамятья и чьи проблемы называют «возрастными». Недавно я нашел свой юно­шеский дневничок, а в нем — такую запись: «Первую половину жизни человек мучается от глупости, вторую от ума». Потом сообразил, что страдают многие, если не все, не только от этого. Суть проблемы не в возрасте, а в политической, экономической и жизненной позиции челове­ка.

И в его собственном опыте, в бытие.

Ностальгические мотивы звучат сегодня не только в щемящей «Старой квартире» по ТВ, они и в нашей памяти, и в наших сердцах, но ведут они каждого к разным мыслям; одним помогают задуматься о смысле жизни, другим пережить горечь потери (в том числе уже завоеванной свободы и демократии).

Нередко с телевизионных экранов слышим мы высоколобых деятелей, говорящих мудреные слова типа «реструктуризация» (звучит как «затме­ние солнца»). А хочется от них услышать простой ответ на простой воп­рос: вы, господа-товарищи, будете на месте топтаться или назад пота­щитесь? И нас с собой возьмете? Или все же дальше рванете начатым курсом?

При этом я никого не обвиняю и не оправдываю; цель моя иная: ду­майте, читатель. Всего лишь — думайте! Сегодня на наших глазах в стране происходят трагические события: финансовый и политический кризис.

Назначен премьер-министр, сформирован кабинет правительства, од­новременно вырабатывается тактика и стратегия дальнейшего движения российского общества. Но — куда? Как и вы, читатель, я не имею ответа на этот капитальный вопрос. Но мне слышится голос старьевщика из моей далекой юности: он призывает власти обратиться к минувшему и громко восклицает: «Старьем берем!»

Не боясь испортить кашу маслом (в кавычках), повторюсь: не знаю, как вы, читатель, я не хочу и не пойду за угол, и не лягу на «растяжку»! Премного благодарен за любезное приглашение. Не знаю, как вы, чита­тель.

С другой стороны, я вижу, как многие молодые либералы-реформато­ры, устремленные в будущее, по неясным мне причинам сдают свои позиции, уходят в тень или совсем покидают политический Олимп. Если вы грешны — покайтесь публично; если не намерены своей благоприс­тойной физиономией замаскировать чей-то звериный облик — так и ска­жите; если вы честны — не сдавайтесь без сопротивления! Не только о себе позаботьтесь, опомнитесь и не дрейфьте! Потом будет поздно на­верстывать упущенное! И вообще: можно ли догонять историю, шлепая по шпалам не перед, а за локомотивом?

Я бы и сам записался «старьем-волонтером», очищая будущее, чтобы шагать по пути реформ лицом к ним, а не затылком. Читателю же дам совет не отчаиваться раньше времени, чаще вспоминать того гриновского юношу из «царственного эксперимента», который наивно восклицает: «Не бойтесь, оно вернется!»

Добавлю, с вашего позволения: «старьевщики» — тоже вернутся, если смогут существенно обновиться. Иначе — какой был в них смысл?

А я, неисправимый фаталист, процитирую великую мудрость, провозг­лашенную Кораном: «Все будет так, как должно быть, даже если будет наоборот!» 

   Вечерняя Москва. 1998, 8 октября

Огонек. 1998, октябрь

КАСТОРКА ОТ НАЛОГОВ

С самого детства я не приучен считать деньги в чужих карманах. Тем более что все в этом мире относительно. То, что я получаю меньше любого министра, меня мало трогает. А министра не должен радовать или огорчать его ежемесячный заработок, который много меньше или почти равен доходу банкира и даже президента Америки Клинтона. Зато и друг Билл», в свою очередь, не будет волноваться из-за того, что его тысячи долларов меньше той суммы, которая кладется ежегодно в кошелек Ротшильда, да и тот мужественно переживает, мне кажется, свою безысходную нищету (бедняжка!) в сравнении с банковскими сче­тами финансовых акул или олигархов Южной Африки, обитающих в неуют­ных небоскребах Америки. Бог им судья, а не мы: пускай президенты Клинтоны и наши министры сами разбираются, если хотят.

Обо всем этом нам с вами с увлечением и придыханием рассказыва­ют наиболее ретивые думские депутаты, а показывают ежедневно — родные средства массовой информации, уж очень охочие до сенсаций. Поводом становится наше ужасающее финансовое положение, а кто-то в мире (вокруг нас и внутри нас) жирует, поганец. А нам давать ничего не желает, даже обедневшим отечественным министрам, а также быв­шим и нынешним членам Думы. Креста на богатом нет! Почти по Вольте­ру, однажды сказавшему (правда, имея в виду не Россию): «Живем, как во Франции: главная забота — любовные радости, на втором месте — злословие, на третьем — болтовня».

Наши родные бдительные СМИтчики, обгоняя друг друга, восклицают: «Смотрите, какие мы обнаружили суммы денег у таких-то, которые вряд ли лучше нас, а с ними за один стол не садятся!» Неважно, праведно ими деньги добыты или нагло украдены, единственный их криминальный признак: денег — много! (Точно, как считают в племени «мумба-юмба»: раз, два... много!) Им не до истины и справедливости: важнее прокука­рекать общую побудку (с непременным оттенком классовой ненависти, еще не забытой): ату их! А завтра о чем запричитают? Не о том ли, что­бы заново перераспределить капитал, дачи, блага, льготы, при этом распределив народ на «наших» и «чужих»? Веселенькая перспективочка.

Все, что я сказал выше, всего лишь присказка к главному. А что главное? Возвращаю вас, читатель, к минувшему, способному дать от­вет на вопрос: что будет с нами завтра? Как вы помните, выход мудре­цы советуют искать на дне отчаяния. Может, они и правы. Но ответы завтрашнего дня не следует ли угадать в дне минувшем?

Когда-то и я учился в третьем классе родной 315-й школы, прозван­ной «сладкой» из-за того, что нашим шефом (в ту пору их еще называли не спонсорами, а попечителями или меценатами) оказалась кондитер­ская фабрика имени Бабаева, находившаяся в двухстах метрах от нашей школы. И вот ровно пятьдесят лет назад (весной 1939 года) нас приве­ли к благодетелям: отрабатывать самодеятельностью шефство. Помню, мы сначала, с потрясающими леденцами у каждого во рту, прошли по цехам, а потом дали в большом заводском клубе концерт сотрудникам фабрики (но лучше сказать: сотрудницам). Я, к примеру, танцевал лезгинку (почему-то в «матроске» с отложным полосатым воротничком), держал в зубах деревянный кинжал, ходил, как настоящий джигит, на носках, подогнув пальцы ног, а кинжал вынимал изо рта только для того, чтобы восклицать: «Асса!»

Потом нас повели домой мимо кабинета директора фабрики. Там и случилось несчастье. В предбаннике на специальной тумбе стоял огром­ный (в три раза больше каждого из нас по объему) бюст Сталина, цели­ком сделанный из литого шоколада. Возможно, это был чей-то цар­ственный заказ для выставки. Кто-то из нас (а было третьеклассников человек сорок пять, два сдвоенных класса) невзначай зацепил тумбу с бюстом Вождя. Шоколадный «дядюшка Джо» (почему его так называли — я до сих пор не знаю) вдруг пошатнулся и, кокнувшись об пол, разбился на большие и маленькие куски. Все мы замерли, словно действующие лица в финальной сцене «Ревизора» (спектакль я, правда, посмотрел много позже, тогда и понял, на кого мы были похожи). В тот же момент я имел смелость обдумать поразившее меня обстоятельство, кстати, не придав ему в ту пору никакого мистического и политического содержа­ния: Иосиф Виссарионович Сталин оказался, представьте себе, внутри пустым, о чем я даже про себя не смел подумать!

Итак, мы (и дети, и взрослые сопроводители) онемели. Из кабинета вышел директор, увидел картину «цареубийства», смертельно побледнел и одними губами, шепотом, но внятно, произнес: «Съесть!» Мы все сразу поняли и, как заговорщики, накинулись на Лучшего Друга Детей. Через пять минут все было кончено: от Сталина ни крошки не осталось. Лично мне досталось огромное ухо Иосифа Виссарионовича размером в две мои стопы.

Три ближайших дня в школу никто из нас не пошел: оба класса несло. То ли мы переели, то ли шоколадный «дядя Джо» был слегка несвеж. Вспомнить эту историю я решил исключительно потому, что обязан вам сказать об очень важном «открытии»: каждый пользуется тем, что произ­водит или охраняет. Выходит так: если банкир «сидит» на деньгах, он имеет право держать в руках ровно столько денег, сколько удержит. Представим себе учителя, который вместо учеников ест их школьные завтраки; шахтер пользуется углем, им же добытым, отапливая дом; а повар, нагруженный сумками, тащит недоложенные в борщ продукты. Перечислять примеры могу продолжать до умопомрачения, и все они бу­дут справедливы и даже законны.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6