<<<     ΛΛΛ     >>>   

Но мистификации этого рода, к которым пастыри крестоносного воинства прибегали и в дальнейшем, преследовали также другие, впрочем, столь же практические цели. Когда при осаде Архи Петру Варфоломею явился сам господь, то на вопрос провансальца: «Что нам делать с неверующими?» — (видимо, этот вопрос всерьез беспокоил главарей похода, не без основания боявшихся потерять опору в массах) — бог будто бы ответил: «Не щадите их, а убивайте, ибо они мои предатели, братья Иуды Искариота».354) Мало того, устами всевышнего дается рекомендация отбирать имущество потерявших веру и передавать его [262] сохранившим таковую.355) Цель инсценировки видения заключалась в том, чтобы, опираясь на «божественные наставления», посрамить и изолировать incredulos, даже призвать к расправе с ними, — словом, так или иначе разжечь угасающее пламя религиозно-воинственного фанатизма. Благочестивый спектакль, с точки зрения главарей «народа божьего», был необходим: с его помощью рассчитывали поднять настроение деморализованного воинства, теснее сплотить массу крестоносцев вокруг предводителей и в конечном счете, укрепив в ней волю к продолжению предприятия, начатого по инициативе папства, довести его до конца.

Сами по себе все эти факты выразительно указывают на неустойчивость и даже слабость религиозных чувств значительной части крестоносцев: эти чувства рассеиваются при соприкосновении воинов господних с трудностями похода.

О том же свидетельствует и другое: когда в 1098 г. возникают трудности, связанные с необходимостью продвижения воинства христова к официальной цели всего предприятия — Иерусалиму, вожди не видят возможности удержать под своим началом многих рядовых воинов, полагаясь на одно только религиозное воодушевление. Они прямо предлагают воинам господним оплатить их дальнейшие ратные труды: по словам Анонима, «князья приказали объявить по всему городу, что, если кто сильно нуждается и имеет недостаток в золоте и серебре, он может, коли пожелает, заключить с ними договор и остаться с ними: будет с радостью принят».356) А год спустя, когда при осаде Иерусалима потребовалось засыпать ров перед крепостной стеной, охотников взяться за трудное дело в июльскую жару нашлось очень мало; поэтому, как сообщает тот же хронист, князья «распорядились объявить, что всякий, кто снесет три камня, получит денарий». Только соблазн денежного вознаграждения, а вовсе не желание освободить поскорее гроб господень, заставил крестоносцев взяться за работу, и таким образом в течение трех дней и ночей ров был заполнен.357)

Интересны признания такого, казалось бы, благочестивого автора, как Раймунд Ажильский: неистовствуя в Антиохии, крестоносцы «совершенно позабыли бога»;358) осаду крепости Архи весной 1099 г. воины божьи предприняли «больше всего для других [целей] и вопреки справедливости, нежели из любви к богу» — потому-то всевышний и не пожелал содействовать этому предприятию.359) Казалось бы, чем ближе подходили крестоносцы к Иерусалиму, тем большего подъема религиозных чувств [263] можно было бы у них ожидать. Между тем наблюдательный провансальский хронист, рассказывая о последних неделях похода, отмечает, что «никто или немногие (nullus, vel pauci) помнили о боге или о том, что надлежало выполнить ради завоевания города»360) (хронист имеет в виду увлечение воинов божьих захватами палестинских территорий). И в самом деле: по мере осуществления завоевательных проектов, религиозные соображения до такой степени оказались отодвинутыми в сторону, что некоторые сеньоры во время заседания совета в Рамле вообще предлагали хотя бы временно оставить мысль о завоевании Иерусалима. Были выдвинуты планы захвата Египта и Вавилонии: в случае успеха, говорили иные предводители, «мы получим не только Иерусалим, но также Александрию и Вавилонию и многие царства».361) Вот что в первую очередь стояло перед взорами благочестивых предводителей — их интересовал не столько гроб господень, сколько «многие царства»!

И даже тогда, когда ратники божьи вплотную подступили к священному граду, они прежде всего кинулись грабить его богатые окрестности. «Никто и не вел речи о приготовлениях, необходимых для взятия города, но каждый заботился [лишь] о своем брюхе да глотке и, что было особенно горько, — снова сокрушенно замечает Раймунд Ажильский, — они не взывали к господу».362) Ламентации хрониста по-своему оправданы: очевидно, крестоносцы в эти дни целиком отдались грабежу, нисколько не задумываясь о религиозном прикрытии своих захватнических действий.

Ссылки на высшие, религиозные интересы в устах рыцарей и их сеньоров подчас являются не чем иным, как плохо завуалированным лицемерием. Танкред, по Анониму, отверг предложение Балдуина Булонского соединенными силами напасть на христианский город Тарс в Малой Армении. Он сделал это под предлогом, что, мол, «такое дело не по мне, я не хочу грабить христиан». Этот хорошо мотивированный, с точки зрения благочестивого хрониста, отказ не помешал, однако, Танкреду захватить вскоре близлежащие города, столь же единоверные по своему населению, — Адану и Мамистру.363) Христианнейший рыцарь, он согласился взять на себя защиту захваченного в апреле 1098 г. во время борьбы за Антиохию монастыря Святого Георгия за Оронтом лишь после того, как граф Раймунд Сен-Жилль вручил ему наличными 100 марок серебра (по другим [264] данным — 400 марок), да и прочие предводители тоже раскошелились, «кто чем мог (prout potuerunt)».364) Религиозность этого воина божьего, о которой так распространяется его биограф и панегирист Рауль Каэнский, не препятствует ему по взятии Иерусалима 15 июля 1099 г. первым ворваться в храм гроба господня и дочиста ограбить его сокровища. Папскому легату Арнульфу пришлось даже публично осудить этот бесстыдный грабеж, как оскорбление святыни. Епископ, обвинив дерзкого норманна в неповиновении ему, духовному владыке, и прочим вождям крестоносцев, прямо оценил действия Танкреда как оскорбление господа бога. «Что стоит отказать в повиновении вам тому, кто поносит бога?» — обращается Арнульф к предводителям, собравшимся судить Танкреда. «С какой стати будет вам подчиняться тот, кто не щадит даже алтари? И если вы будете лишены одежд, посочувствует ли вам тот, кто ободрал украшения в храме господнем?».365)

Ханжеством являются и многие мнимоблагочестивые поступки графа Сен-Жилля. Находясь в Константинополе (май 1097 г.), он наотрез отказывается принести вассальную клятву императору, обосновывая свое поведение тем, что взял-де крест «не для того, чтобы самому стать господином, и не для того, чтобы сражаться, за кого-либо другого, кроме того, ради которого он [и] оставил свое отечество и богатства своей родины (т. е. бога. — М. З.)».366) Но этот же пламенный ревнитель веры готов, попирая собственные принципы, немедля обрушить оружие и на единоверцев-греков за то, что они нанесли урон провансальскому ополчению при его переходе по византийской территории. Другим вождям приходится урезонивать графа, указывая ему, что было бы «очень неразумным сражаться против христиан, когда угрожают турки».367) Если граф добровольно берет на себя обязанность командира укрепления, возведенного у моста через Оронт в начале марта 1098 г., то только для того, чтобы избежать упрека в бездеятельности и жадности.368) А разве преданность религиозным идеалам побуждает Раймунда Тулузского во время пребывания крестоносцев в Сирии пойти на любые расходы, лишь бы добиться верховного предводительства над всей армией? Оно представляется ему выгодным — и только. Вот почему на заседании военного совета в конце декабря 1098 г. граф Сен-Жилль, рассчитывая склонить на свою сторону хотя бы некоторых из его членов, предлагает им крупные суммы. Согласие Готфрида Бульонского и Роберта Нормандского он предполагает купить за 10 тысяч солидов, Роберта Фландрского — [285] за 6 тысяч, Танкреду намерен вручить 5 тысяч, прочим вождям — «в зависимости от того, кто они были».369) В войске крестоносцев за графом недаром упрочилась репутация особо падкого до всяческих приобретений и совсем не щедрого военного вождя. «И хотя, — говорит его панегирист, — он делал самое большее, что, думалось [нам], мог [сделать], роптали, что граф ничего не предпринимает.. Он внушил всем такую ненависть, что даже близкие к нему [рыцари] чуть не расстались [с ним]».370)

Таковы же и сподвижники этих наиболее выдающихся крестоносцев.

Все поведение завоевателей-крестоносцев на Востоке, засвидетельствованное латинскими хрониками, показывает, что их действиями руководили не столько высокие религиозные устремления, сколько в первую очередь жажда захватов новых поместий, приобретения богатств, ограбления городов и тому подобные мотивы весьма прозаического свойства, что религиозные чувства массы крестоносцев были неустойчивыми и часто поверхностными.

* * *

Современные Первому крестовому походу латинские авторы, будучи его панегиристами и исходя из разделявшихся ими исторических воззрений эпохи, освещают предпосылки, цели, мотивы и характер священной войны конца XI в. в соответствии со своими провиденциалистско-апологетическими установками. Хронисты стараются изобразить крестовый поход религиозным по истокам и религиозно-героическим по характеру движением.

Эти тенденции, свойственные как церковным, так и светским авторам, не выдерживаются, однако, с полной последовательностью. Средневековая методология истории требовала от католических летописцев раскрытия в человеческих деяниях воли творца и вместе с тем предполагала пристальный интерес повествователей к самой описывавшейся ими исторической действительности, вплоть до ее наиболее натуралистических подробностей. Подчиняясь этим требованиям, хронисты включили в свои произведения такие факты и высказали такие суждения, которые позволяют думать, что авторы «Иерусалимских историй» до некоторой степени уже представляли себе и общественно-экономические предпосылки крестоносного движения. Наиболее наблюдательные из современников по-своему улавливали органическую связь крестового похода с социальными неурядицами, со всякого рода «неблагоприятными обстоятельствами».

Многие факты, засвидетельствованные в хрониках Первого крестового похода, по существу противоречат развиваемой [266] латинскими хронистами концепции крестового похода как религиозно-героической эпопеи, участники которой действовали якобы исключительно по идейным мотивам, были нравственно безупречными воинами господними, образцом рыцарско-христианских доблестей, высокодисциплинированными, смелыми, верными благочестивым идеалам и в преданности им на редкость сплоченными и единодушными. В свете реальных фактов, собранных теми же хронистами, эта идеальная модель христианского воина, созданная их воображением, повиновавшимся, конечно, определенному социальному заказу, оказывается весьма далекой от действительности. Часто, может быть вопреки намерениям и желаниям самих историков, материал, преподносимый в их сочинениях, показывает, что в основе крестоносных устремлений рыцарства — главной составной части участников священной войны — лежали низменные, корыстные, завоевательные побуждения. Крестоносцы представляли собой внутренне слабо спаянное, раздиравшееся острыми противоречиями — не только «партийно-политическими», но и социальными — разбойничье войско беспринципных и разнузданных грабителей и захватчиков. Их единение было крайне поверхностным и непрочным, а приверженность религиозным идеалам — неустойчивой, поддававшейся резким колебаниям и, главное, являвшейся лишь соответствующим духу эпохи выражением тех земных, классовых интересов, которые обусловили крестоносное движение в целом.

Иначе говоря, хронисты освещают крестовый поход в принципе с провиденциалистско-панегирических позиций. Но, будучи проникнутыми глубоким интересом к мирскому, столь естественным для всего строя средневекового исторического мышления («двуплановость»), эти историки, воплощая свои благочестиво-панегирические замыслы, невольно, а иногда и осознанно приоткрывают завесу над такими сторонами крестоносного предприятия, которые по своей объективной значимости несовместимы с апологетическими построениями и которые хронисты тщетно стремятся уложить в прокрустово ложе собственных схем. [267]

1) Fulch. Carnot, р. 324; Rob. Mon., pp. 727-728. Не исключено, что данное место своего варианта речи Урбана II хронист заимствовал из письма Алексея I Комнина к графу Роберту Фландрскому. Ср. D. С. Munro, The Speech of Pope Urban II at Clermont, 1095, — AHR, vol. XI, 1906, № 2, p. 237, note 2.

2) Fulch. Carnot., p. 324; Rob. Mon., pp. 727-728; Baldr. Dol., pp. 12-13.

3) Willelm. Malmesbir., vol. II, p. 196.

4) Ekk. Uraug., pp. 66 sq., 68-69, 74-75.

5) Ibid., pp. 79-80. Г. Хагенмейер показал, что все ламентации хрониста опираются на текст письма Урбана II к Алексею Комнину; Гвиберт Ножанский передает какой-то вариант этого послания (Guib. Novig., p. 476). См. Ekk. Uraug., р. 79, Anm. 7 (Н. Hagenmeyer).

6) Alb. Aquen., р. 272; Willerm. Tyr., t. I, 1-ère part, pp. 25, 29, 30-31.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Никоим образом сравнить с нашими
Перевод

В чем убежден сам хронист