<<<     ΛΛΛ     >>>   

Но все это было позже. А в период после наполеоновских войн страна жила еще иной жизнью. Свою роль в имевшем место усилении консервативных начал сыграла фигура нового императора Франца («убогого Франца», как называл его Наполеон). Старший сын Леопольда Франц был, к несчастью

598
для монархии, наименее одаренным из всех шестнадцати детей императора. Среди его младших братьев были и талантливый полководец Карл, и энергичный хозяйственник, наместник Венгрии Иосиф, и известный ученый-естествоиспытатель Иоганн, отличавшийся среди братьев наиболее либеральными убеждениями [132, с. 261]. Но, увы, они не имели права на престол.
Франц в отличие от своего дяди Иосифа был человеком ограниченным, предпочитавшим заниматься скорее тысячью бюрократических мелочей, нежели серьезными государственными преобразованиями. Хорошее представление о том, какие ценности доминировали в то время, дает изучение его политики в отношении развития промышленности в Вене. Франц сознательно ограничивал промышленность для того, чтобы в столице было меньше пролетариата и, следовательно, меньше революционных опасностей.
«Франц ненавидел промышленность... Охотнее всего он закрыл бы все фабрики, и только тихое сопротивление тесно связанной с фабрикантами и финансистами бюрократии препятствовало ему осуществить этот любимый план» [150, с.81].
Еще более оригинальными были его взгляды на развитие системы коммуникаций. Когда императору представили план развития железнодорожного сообщения, он взял его в руки с откровенным отвращением, заявив: «Нет, нет. Я ничего не

599
буду делать в данном направлении. Как бы по этим дорогам к нам не пришла революция» [388, с. 80].
Боязнь революции, боязнь того, что австрийское общество всерьез заразится этой французской болезнью, в значительной степени определяли характер императора Франца. Выдающихся людей подобные опасения делают реформаторами, пусть порой робкими и неудачливыми. Франц же был человеком абсолютно ординарным. А потому его упорно тянуло в сторону консерватизма.
Всякое произнесенное при нем слово, вызывающее какие-либо ассоциации с изменением общественного строя, бросало императора в дрожь. Однажды он простудился и пригласил к себе придворного врача. Тот, внимательно осмотрев императора и изучив имевшиеся у него симптомы болезни, сказал:
— Не беспокойтесь, ваше величество. Это всего лишь
простуда, и она не внушает мне никаких опасений. Кроме
того, у вас хорошая конституция.
— Что?! — вскипел Франц.— Не говорите мне никогда
этого слова. У меня нет никакой конституции и никогда не бу
дет [441, с. 312].
Даже глубокие проблемы его империи, определившие впоследствии ее распад, император мог считать преимуществами, исходя из своей близорукой позиции. Вот как, например, Франц описывал многонациональный характер монархии в беседе с французским послом. «Мои народы,— отмечал император,— чужды друг другу, и это хорошо. Они не могут подхватить одну и ту же болезнь одновременно. Во Франции, если лихорадка приходит, вы тотчас же ею заболеваете. Я же посылаю венгерских чиновников в Италию, а итальянских — в Венгрию. Каждый народ присматривает за соседним. Никто не понимает соседа, и в итоге все ненавидят друг друга. Из этой ненависти, рождаются порядок и всеобщий мир» [388, с. 82]. На деле этот порядок был временным, а мир — кажущимся. Но проникнуть мыслью за внешнюю оболочку вещей император не мог.

600
Для Франца было чуждо понимание процессов, происходивших в его время. Он совершенно не видел необходимости развития экономики. Не ощущал он и нарождающихся в недрах многонациональной империи патриотических сил, постепенно превращавших его безликих подданных в немцев, венгров, чехов, поляков, хорватов, стремящихся к автономии и даже к обретению независимости. Для Иосифа, жившего во второй половине XVIII столетия, было естественным стремление ко всеобщей германизации, поскольку в ту эпоху о пробуждении каких-либо национальных сил еще нельзя было говорить. Франц же должен был понимать, насколько быстро меняется мир. Однако он оставался полностью в плену у прошедшего века.
Когда императору представили некоего человека в качестве австрийского патриота, Франце пренебрежением отнесся к данной характеристике, заметив собеседнику: «Вопрос состоит в том, являетесь ли вы моим патриотом?» [388, с. 83]. Однако управлять страной, опираясь лишь на феодальную преданность монарху и не используя идейные течения нового времени, было невозможно.
Император был ограничен, но, впрочем, значительная часть имперской бюрократии была не лучше своего патрона.
Не слишком отличался во взглядах от Франца его любимец Меттерних, говоривший, например, что «Венгрии не нужны фабрики, там каждый бедный человек необходим для земледелия. Венгрию надо держать далеко от всякой промышленной деятельности, так как характер венгерского народа открывает широкую простор для жульничества» [150, с. 117]. В определенном смысле взгляды Меттерниха можно было считать свидетельством некоторого имевшего место в обществе прогресса, поскольку, как мы видели, во времена Леопольда элита общества испытывала недоверие к деловым качествам не только венгров, но даже и немецких крестьян. Однако по большому счету с такими руководителями государства монархия не могла рассчитывать на заметное продвижение вперед по пути необходимых ей реформ.

601
Нельзя сказать, что Франц и Меттерних бездельничали. Напротив, они были трудолюбивы. Но их активность, порой даже чрезмерная, не работала на пользу страны. Император «питал мало доверия к своим собственным способностям и в то же время питал полное недоверие к мнениям и добросовестности своих советников. Чтобы не быть обманутым, он считал долгом совести входить во все подробности дел... но различия мнений делали его собственные взгляды еще неувереннее и препятствовали ему принимать какие-либо определенные решения» [13, с. 129].
Франц, в общем-то, был неплохим человеком, достаточно серьезно относившимся к своим государственным обязанностям, поскольку, как он полагал, сие бремя было возложено на него Господом в качестве условия пребывания на троне. Однако он оказался совершенно лишен перспективного видения, что в сочетании с природной робостью и подозрительностью делало его противником любых начинаний, последствия осуществления которых нельзя было с точностью знать заранее.
Императора справедливо прозвали «тигр в ночном халате» [388, с. 84]. Если Иосиф был нетерпим к несовершенству, то Франц охотно с ним мирился, откладывая любые реформы на неопределенное будущее. Австрийский император, как и многие другие вялые государственные деятели разных стран, жившие до него и после, полагал, что преобразования должны начинаться лишь тогда, когда в стране уже все хорошо. «Сейчас не время для реформ,— заявлял он в 1831 г.— Народ страдает от тяжелых ран, и мы не можем бередить эти раны» [435, с. 27, 55].
Естественно, Франц, как и все прочие сторонники подобной точки зрения, так и не дождался прихода идеальных условий. Напротив, своей политикой он уверенно вел страну к революции. Но, скорее всего, император не догадывался об этом, а потому и не особенно переживал о судьбе системы управления, которая сложилась в Австрии, да и в Европе в целом, после победы над Наполеоном. «На мой век и век Меттерниха ее

602
хватит»,— говорил он, практически повторяя мысль Людовика XV «после нас — хоть потоп» [132, с. 264](1). Вряд ли Франц полагал, что потоп последует. Скорее всего, он надеялся, что проблемы сами собой рассосутся. Но это, естественно, не могло произойти.
После смерти Франца в 1835 г. его сменил на престоле сын Фердинанд, в личности которого вырождение рода проявилось наиболее явно. Фердинанд был слабоумным и страдал в дополнение к этому эпилепсией. Правили за него другие. «Абсолютная монархия без монарха», как стали теперь называть Габсбургскую державу, еще в большей степени, чем при Франце, стала напоминать олигархию [388, с. 85]. А вскоре последовала и так ненавидимая Францем революция.

«ВЕРХНЯЯ ПАЛАТА ЕВРОПЫ»

Путь к революции определялся не только политическим распадом системы, но и нарастанием хозяйственных неурядиц. Экономическое положение страны в начале XIX века даже заметно ухудшилось, по сравнению с временами Иосифа и Леопольда, из-за вызванных наполеоновским нашествием военных трудностей, а также из-за сильной инфляции, разразившейся после того, как на вооружение администрации была принята бумажно-денежная эмиссия.
(1). Сам Меттерних в отличие от Франца относился к будущему империи значительно более нервно. Он совсем не был уверен в том, что ее хватит даже на их с императором век. Министр постоянно думал о возможных изменениях к худшему, и жена за это называла его «Кассандрой империи». Некоторые исследователи полагают, что вся его деятельность, вся его непрестанная борьба с либерализмом и демократией проходили под знаком некоего «комплекса распада» [388, с. 10].

603
Первые ассигнации появились в Габсбургской монархии еще в XVIII веке, и уже с 1791 г. их владельцы стали испытывать затруднения при размене купюр на полноценную монету. В полной же мере прелести обесценения были почувствованы в период наполеоновских войн, когда остро нуждавшаяся в деньгах монархия стала активно прибегать для решения бюджетных проблем к помощи печатного станка. С 1799 по 1811 г. ассигнации обесценились в 8,5 раза [81, с. 7].
Дело доходило даже до того, что в 1809 г. подданных монархии принуждали сдавать в казну серебряную утварь и драгоценности, выдавая взамен быстро обесценивавшиеся ассигнации [61, с. 84]. Собственность оказывалась под угрозой, деловые операции уступали место спекуляциям, столь привлекательным в период финансовой нестабильности. Эта нестабильность, установившаяся в самом начале XIX века, будет постоянным спутником слабых и неспособных справиться с многочисленными противоречиями австро-венгерских администраций почти до самого конца столетия. Столь длительного периода дезорганизации финансов, пожалуй, не знала ни одна другая европейская страна.
Первую попытку справиться с финансовыми проблемами предпринял в 1811 г. министр финансов граф Йозеф Валлес1. Им была осуществлена пятикратная девальвация ассигнаций. В результате этой операции бумажки, правда, не стали стоить столько же, сколько стоили монеты (ведь обесценение было более чем пятикратным), но все-таки ассигнации стали котироваться по курсу, составлявшему 42% от номинала.
Однако поскольку войны продолжались и сохранялась острая нужда казны в деньгах, девальвация была использована лишь для того, чтобы получить возможность прибегать ко все новым и новым эмиссиям. На этот раз, правда, выпуск ассигнаций оказался засекреченным. Секретность эта позволила

(1). Валлес был первым министром финансов, поскольку раньше министерства как такового вообще не существовало. Для сравнения заметим, что в России Минфин появился несколько раньше — в 1802 г.

604
финансовой системе продержаться до 1813 г. Курс бумажных денег, несмотря на продолжающуюся эмиссию, даже несколько возрастал. Но в конечном счете рынок все расставил на свои места. К 1815 г. курс ассигнаций упал до 28% номинала [81,с. 11].
После окончания войн монархия попыталась всерьез взяться за финансовую стабилизацию. Контроль за ее осуществлением был возложен на Штадиона, получившего пост, напоминающий пост современного вице-премьера по экономике. В 1816 г. официально было дано торжественное обещание не выпускать больше ассигнаций с принудительным курсом. Что же касается тех ассигнаций, которые уже имелись в обращении, то их должны были у населения выкупить.
Выкуп действительно состоялся, однако поскольку денег у казны по-прежнему не хватало, он растянулся на чрезвычайно длительный срок. Последние ассигнации были выкуплены лишь в 1857 г.
Для выкупа ассигнаций в 1816 г. был создан акционерный негосударственный Привилегированный Австрийский национальный банк (после 1867 г.— Австро-Венгерский банк), фактически ставший Центральным банком страны. Он должен был эмитировать банкноты, на которые и осуществлялся выкуп ассигнаций. Несмотря на то что эти банкноты также являлись всего лишь «бумажками», они должны были быть обеспечены полноценной монетой, имеющейся в резервах банка. Желающий разменять банкноты на монету мог это сделать в любой момент [81, с. 15].
Хотя создание Центрального банка не смогло резко повысить доверие к финансам монархии и стимулировать экономическое развитие страны, отделение казны от кредитно-денежной системы имело большое значение. Правда, как оказалось впоследствии, отделение это было скорее теоретическим, нежели практическим.
Проблемы финансовой стабилизации были решены только наполовину. Бюджетный дефицит сохранялся, а потому инфляционный механизм его покрытия пришлось заменить на долговой. Государственный долг с 1815 по 1840 г. утроился,

605
а расходы на его обслуживание возросли десятикратно [435, с. 78]. Увеличение госдолга происходило в это время также и во Франции, что наносило известный вред государству, но там экономическая и политическая ситуация были значительно лучше, а потому заимствования не имели столь печальных последствий, как в Австрийской империи.
На работе с государственным долгом паразитировали австрийские банки, не слишком спешившие в это время переходить к работе с реальным сектором экономики. Как отмечал Д. Лэндес, государственные займы в Габсбургской империи просто вытесняли капиталы из промышленности и торговли [417, с. 155].
К 1847 г. в стране насчитывалось 92 частных кредитных института (если, конечно, их можно так назвать). Помимо традиционных операций, связанных с обменом денег и дающих кредитной структуре самые простые доходы, не требующие серьезной работы, банкиры занимались также размещением государственных обязательств.
Кредиты частному бизнесу представляли собой чрезвычайно редкое явление. Что же касается непосредственно связанного с изготовлением продукции кредита на покрытие производственных издержек, то он вообще не был в то время известен в монархии. Только венский филиал французского банка Ротшильда работал более или менее современными способами [276, с. 61]. Иначе говоря, австрийский банковский сектор в те далекие времена начинал примерно с того же, с чего в 90-е гг. XX века начинал банковский сектор пореформенной России.
Естественно, люди, руководившие финансами страны, понимали, что необходимо предпринимать меры для ликвидации бюджетного дефицита, но их усилия не приводили к серьезным успехам по причине общей неготовности монархии к модернизации. Политическая борьба сводила на нет финансовые успехи, а силы, способные поддержать реформы, так и не
появлялись.
Первую серьезную попытку улучшить состояние дел в сфере государственных финансов предпринял бывший губернатор

606
Богемии граф Франц Антон Коловрат, поставленный в 1826 г. императором во главе всех внутренних и финансовых дел монархии. К 1830 г. он практически ликвидировал дефицит и намеревался на будущий год составить бюджет с профицитом. Однако вмешался Меттерних, потребовавший увеличения военных расходов по причине очередного обострения международной обстановки, и все усилия Коловрата пошли прахом [435, с. 56].
Внутриполитическая жизнь страны во второй половине 30-х гг. развивалась в русле откровенного противостояния Меттерниха и Коловрата, которые вместе с эрцгерцогом Людвигом фактически составляли правящий триумвират при больном Фердинанде.
Коловрат покровительствовал нарождающимся либеральным группировкам, стремясь подорвать влияние своего главного оппонента. Симпатизировал он в отличие от жесткого централиста Меттерниха и различным славянским народам, населяющим империю (что неудивительно для чеха). Так, в частности, он способствовал некоторому развитию хорватской культурной автономии [529, с. 91]. Однако реальные успехи патрона австрийских либералов были не слишком велики.
Увеличить налоговые поступления практически вообще не удавалось по причине вялого развития экономики. Снизить бюджетные расходы в очередной раз удалось к 1841 г., но теперь государственные финансы подверглись атаке со стороны сторонников поддержки централизованного железнодорожного строительства. Государство, боявшееся при Франце любого развития железнодорожного сообщения, теперь впадало в иную крайность, расходуя бюджетные деньги там, где должен был справляться частный сектор. В итоге вплоть до самой революции 1848 г. бюджетный дефицит не исчезал, становясь то чуть больше, то чуть меньше. Главным достижением в области финансов было некоторое повышение репутации монархии как заемщика, что позволило привлекать займы на сносных условиях [435, с. 77].

607
Особый комплекс проблем формировался в стране в связи с намерением властей окончательно разрушить старую феодальную цеховую систему. Цеха, можно сказать, были практически уже устранены, поскольку они слишком явно препятствовали развитию нормальной промышленности. Но допустить полную свободу предпринимательства австрийская бюрократия никак не решалась. Ей представлялось вполне естественным, что одна система регулирования должна просто быть заменена другой — той, которая будет основана на контроле за промышленностью со стороны чиновничьего аппарата. Примерно так же, как впоследствии неоднократно бывало во времена российских реформ, устранение старых запретов порождало не свободу деятельности, а постепенное формирование новой, модифицированной системы запретов.
В соответствии с этой новой системой уже не существовало принципиальных ограничений на ведение дел. Теоретически в стране можно было успешно развивать промышленность и ремесла. Однако решение вопроса о том, как это делать, оставалось не за самим предпринимателем, а за государством.
«Некоторые отрасли промышленности, как, например, книгопечатание, были прямо объявлены нецеховыми,— отмечал М. Бах,— но для них требовалось специальное разрешение властей. Сюда же относились и фабрики. Чтобы устроить фабрику, требовалось разрешение... Вся эта колоссальная масса уставов, предписаний, имперских и чиновничьих декретов, циркуляров центрального и провинциального начальства преследовала одну цель: так регламентировать хозяйственную жизнь страны, чтобы оставаясь, в общем, на почве цехового строя, при помощи исключительных постановлений дать выход новым, нарождающимся хозяйственным силам. Однако в действительности эта груда бессмысленных противоречивых полицейских параграфов частью превращалась в бессильную печатную бумагу, частью же невыносимым бременем ложилась на хозяйственную жизнь страны» [13, с. 25-26].

608
Особенно серьезные проблемы возникали в связи с существованием все еще довольно жесткой таможенной системы, охраняющей страну от проникновения изделий, произведенных за рубежом. Если и сейчас перекрыть границы от контрабанды довольно трудно, то можно представить себе, насколько «дырявыми» были рубежи монархии в первой половине XIX века.
Не имея нормальных возможностей для того, чтобы контролировать поток товаров непосредственно на границе, австрийская бюрократия не нашла ничего лучшего нежели устроить слежку за промышленниками и даже отдельными работниками на территории всей страны каждый товар, каждый вид сырья и материалов априори оказывались под подозрением. Обладатель этого сырья должен был постоянно доказывать чиновнику, что он пользуется законно провезенными че- -рез границу товарами, а не контрабандой.
Так, например, отмечает исследователь этого вопроса, «хлопчатобумажная пряжа, находящаяся у всех вообще лиц, занимающихся промышленностью, в видах выяснения места, откуда она получена и привезена, должна быть снабжена удо- . стоверением таможни или продажной распиской отечественной бумагопрядильной фабрики... Письменное удостоверение должно иметься налицо, раз пряжа вообще пересылается из данного места куда бы то ни было в количестве, превышающем 8 фунтов. В удостоверении должен быть указан между прочим путь, по которому направляется посылка, и тот промежуток времени, который потребуется ей, чтобы прийти на место назначения» [13, с. 28].
Какое значение имели в практической жизни эти невероятные правила, какое влияние они оказывали на индустрию, .. предпринимательство и рабочих, видно из интерпелляции, . внесенной 30 сентября 1848 г. в Рейхсрат депутатом Флейше-ром. «Ткачи, работающие на скупщика, живут в отдаленных местечках, им приходится тратить от двух до трех часов, чтобы принести к себе материал, и столько же на обратную доставку готовой работы. Обыкновенно это совершается каждые

609
две недели. Бедный ткач уже благодаря этому теряет половину дня, другая половина уходит на представление товара в таможню как своего округа, так и того округа, к которому при
надлежит фабрика. Я не говорю уже о том, что должен вынести ткач благодаря нелюбезности и грубости таможенных чиновников, заставляющих его дожидаться на улице; он терпит
зной и холод, голод и жажду, пока наконец не будет допущен до осмотра; та же процедура на возвратном пути. Если окажется, что таможня уже заперта, ему придется всю ночь про
вести под открытым небом. Если он осмелится возвратиться в свою деревню "запрещенной", но более короткой дорогой, и будет пойман дозорным, с него взыщут два гульдена, состав- ,
ляющие зачастую его двухнедельный заработок. Если он, измученный ночной работой и постоянным недоеданием и потому подверженный частым болезням, захворает или будет за
держан барщиной или еще чем-нибудь и принесет свой товар одним днем позже, чем назначено в ткацкой книге (которую , он под угрозой штрафа в два гульдена должен постоянно
иметь при себе), он опять-таки штрафуется на два гульдена.
Если он не хочет ночевать на фабрике, он должен иметь пропускной билет, чтобы ночью возвратиться домой. А такие билеты выдаются очень скупо; чтобы получить их, требуется
свидетельство о безупречной нравственности и Бог знает что еще...» [13, с. 29].
Стремление австрийской бюрократии поставить всю ; экономику под свой контроль приводило к формированию , ограничений не только на ввоз товара, но и на вывоз. Контролировалось удержание в стране такого важного ресурса,, как квалифицированная рабочая сила. Утечка если не «мозгов», то во всяком случае «рабочих рук» составляла серьезную проблему для неэффективной экономики с низким уровнем оплаты труда.
«Пускались в ход всевозможные средства, чтобы закрепить за индустрией необходимые ей силы. Власти должны были обратить особое внимание на предотвращение эмиграции такого рода сил. За указание и возвращение эмигрирующих

610
стекольщиков и рабочих, изготовляющих косы, были назначены особые платы... Строго преследовались иностранные эмиссары, вербовавшие рабочих для эмиграции» [ 13, с. 33].
Если кому-то и помогала система жесткого таможенного контроля, то, скорее всего, не отечественному производителю, а чиновничеству, имевшему возможность постоянно получать взятки. Несмотря на существовавшие в рядах австрийской бюрократии традиции сравнительно честного служения монархии, система жесткого государственного регулирования развращала не слишком высоко оплачиваемую таможенную службу. «Чиновничество было продажно, и хочется сказать: продажно по праву,— отмечал М. Бах.— В самом деле, 200 флоринов жалования полагалось, например, пограничным стражникам, на обязанности которых лежало бороться с контрабандой, которую широко поощряло само же государство своей нелепой запретительной системой... Естественно, что на австрийской границе контрабанда достигала пышного расцвета — и, конечно, не без благосклонного участия правительственного организованного надзора» [13, с. 134].
Таким образом, экономика Австрийской империи в силу целого комплекса причин после наполеоновских войн имела еще меньше стимулов для нормального развития, чем раньше. Причем нестабильность финансов и отток частных капиталов из промышленности в сферу кредитования бюджета оставались существенными, но, пожалуй, даже не главными причинами застоя. Важнее было то, что «островки свободного предпринимательства оставались окружены морем докапиталистических традиций и отношений» [367, с. 252]. Всеобъемлющее регулирование просто душило развитие бизнеса.
Практически весь данный период существования Габсбургской монархии можно охарактеризовать фразой: «...Сидя у себя в кабинете, Франц I слышал скрип правительственной машины и воображал, что она работает» [62а, с. 91]. А преемник и старший сын Франца, умственно неполноценный Фердинанд, не мог, наверное, в силу своих интеллектуальных особенностей вообразить даже этого.

611
Не только сами императоры были пассивны в отношении преобразований, но и культурный слой населения оказался в максимально возможной степени отрезан от изучения опыта соседей. Поездки за границу были почти повсеместно запрещены, а внутри страны царила настолько жестокая цензура, что даже профессора университетов должны были ежегодно представлять начальству список взятых ими в библиотеке книг. Характер консерватизма Габсбургской монархии хорошо передан в словах Талейрана: «Австрия — верхняя палата Европы; пока она не будет уничтожена, она будет сдерживать нижнюю» [62а, с. 95].
Нельзя сказать, что ведущие государственные деятели того времени совсем не понимали необходимости модернизации. Проблема состояла, скорее, в другом. Монархия была настолько устаревшей и прогнившей, что не находилось сил, готовых взять на себя смелость осуществления переустройства в ситуации, когда можно было легко оказаться засыпанным обломками внезапно рухнувшего здания. Сам Меттерних отмечал в 1828 г.: «Мне суждено жить в отвратительное время. Я трачу свои дни на то, чтобы подпирать гнилые постройки» [62а, с. 96].
Специалисты относят период вялого развития 30—40-х гг. к первому этапу модернизации Габсбургской монархии. Нельзя отрицать тот факт, что экономика в это время все же развивалась на основе активно проникающего в континентальную Европу промышленного переворота. Сказались и двадцать лет мирного развития. В итоге хлопчатобумажная промышленность в Австрии и Богемии, а также некоторые другие отрасли экономики двинулись вперед. Однако темпы перемен были явно неудовлетворительными.
Ярким доказательством этого являются данные о потреблении угля, являвшегося в ту эпоху универсальным топливом для нового сектора экономики (можно сказать, что там, где этого топлива потреблялось много, экономика действительно переходила на новые рельсы). В Австрийской империи в 1850 г. потребление угля на душу населения было в четыре раза

612
меньше, чем в странах германского таможенного союза, и в пять с половиной раз меньше, чем во Франции [367, с. 266].
Сохранялись еще и существенные различия в уровне экономического развития отдельных регионов монархии. Хоть в какой-то степени развитой могла считаться лишь западная, австрийская ее часть. В 1845 г. в Нижней Австрии производилось промышленной продукции на душу населения на сумму в 77 флоринов, в Силезии и Моравии — на 29 флоринов, в Чехии — на 27 флоринов, в Трансильвании — на 8 флоринов, в Венгрии — только на 5 [67, с. 55].

О начале по-настоящему радикальной модернизации применительно к Австрийской империи можно говорить, пожалуй, лишь с середины XIX столетия, когда вследствие революции 1848 г., а затем и вследствие поражения, нанесенного Габсбургам Пруссией в 1866 г., пробудились силы, желавшие видеть державу по-настоящему современной, мощной и сильной. Таким образом, можно сказать, что модернизационный процесс здесь запаздывал по отношению к Франции примерно лет на шестьдесят—восемьдесят, а по отношению к Германии — лет на сорок—пятьдесят.
В середине столетия экономические преобразования стали осуществляться по четырем основным направлениям: аграрная реформа, либерализация таможенной политики, поощрение частных вложений в ширящееся железнодорожное строительство и финансовая стабилизация.
Аграрные преобразования, которые во Франции осуществила революция 1789-1793 гг., а в Пруссии обеспечили реформаторские действия Штейна и Гарденберга, в Габсбургской державе были провозглашены парламентом, собравшимся в ходе революции 1848 г. В этом смысле развитие событий шло по французскому сценарию. Однако в Габсбургской мо-

613
нархии народный бунт проходил далеко не так успешно, как в свое время в королевстве Бурбонов. Император Фердинанд уцелел, хотя и отрекся в пользу своего племянника Франца Иосифа, восставшая Вена была взята войсками, власть осталась в руках монархии. Тем не менее, поскольку событие уже произошло и его необходимость осознавалась достаточно широкими слоями как народа, так и элиты общества, аграрная реформа была подтверждена официально.
Произошло это 4 марта 1849 г. Барщина, все оброчные и натуральные повинности, лежавшие на крестьянине, а также десятина были отменены. Землевладелец имел право получить компенсацию в виде капитала, равного тому доходу, который был бы ему обеспечен эксплуатацией крестьянина на протяжении 20 лет. Треть этой суммы должен был выплатить сам крестьянин, треть — ложилась на провинциальные власти, а треть — на государственный бюджет. Выплаты по этой последней трети на практике аннулировались, так как засчи-тывались в качестве погашения налоговых платежей, причитающихся с землевладельцев [157, с. 58].
Аграрная реформа в Венгрии прошла в целом по такой же схеме, что и в Австрии, хотя механизм платежей был построен несколько иначе, а патент, подтвердивший революционные решения, появился лишь в 1853 г.
Вся государственная компенсация была оформлена в ценные бумаги с 5-процентным доходом, которые должны были погашаться в течение 40 лет. Крестьянские платежи тоже растянули на такой же срок [367, с. 255].
Таким образом, получается, что хотя по форме своего осуществления аграрная реформа напоминала французскую, фактически ее результаты оказалась где-то посредине между теми, которые имели место во Франции и в Пруссии. Крестьянин получал землю и не должен был делиться ею с помещиком.
В наиболее отсталых регионах империи становлению крестьянской собственности мешало еще существование общины. Так, например, в Хорватии сохранялись задруги, включавшие в себя несколько десятков членов. Власти по-прежнему

614
требовали уплаты налога в целом с задруги, и это серьезно тормозило развитие рыночных отношений. Официальным образом осуществить раздел задруги поначалу было практически невозможно (требовалась очень сложная судебная процедура). Однако вскоре после реформы хорватские задруги стали распадаться сами собой. Во второй половине XIX века начались массовые тайные разделы. Очевидцы событий говорили, что крестьяне бегут из этой «тюрьмы». К 1889 г. две трети задруг были уже тайно разделены, хотя завершение процесса пришлось уже на XX век [217, с. 124, 198].
В стране начинал формироваться широкий слой свободного, владеющего землей крестьянства. Но экономическое развитие мелкого крестьянского хозяйства осложнялось необходимостью осуществления выкупа. Изъятие из крестьянского бюджета значительных выкупных сумм могло в конечном счете способствовать дифференциации производителей, разорению части крестьян, оказавшихся не в состоянии решить свои финансовые проблемы, и, как следствие данного разорения, постепенному укрупнению аграрной собственности. Французским аграриям в отличие от австрийских, как известно, удалось избежать развития событий по столь неблагоприятному для них сценарию. Тем не менее австрийским крестьянам, согласно оценке И. Костюшко, удалось все же в отличие от прусских крестьян в основном сохранить свои земли [101, с. 133].
Значение аграрной реформы выходило далеко за пределы сельскохозяйственной сферы как таковой. Она способствовала развитию всей экономики страны. 10 тысяч землевладельцев Австрии, Чехии и Силезии получили выкуп в размере 226 млн флоринов. Эти деньги создали основу столь необходимых стране крупных частных капиталов. В результате 50-е гг. стали эпохой первой крупномасштабной волны австрийского грюндерства. В частности, именно тогда были основаны три первых крупных банка и началось активное строительство магистралей. Уже во второй половине 50-х гг. протяженность железных дорог увеличилась примерно в два раза.

615
Это, в свою очередь, дало толчок резкому увеличению производства чугуна [ 157, с. 90-92].
Развитие железнодорожного строительства было связано еще и с тем, что появившийся в стране капитал получил соответствующие гарантии. В 1854 г. была введена система концессий для частных предпринимателей, предполагающая передачу инвестору построенных железных дорог на 90 лет. Это сразу же привлекло капиталы в данную сферу бизнеса. В помощь им использовались и государственные средства [367, с. 261].
Капиталистические принципы организации труда стали утверждаться и в самом сельском хозяйстве. Земля не удержалась в руках части крестьян, а те, кто начал работать эффективно, сами стали привлекать наемный труд и укрупнять размеры своих хозяйств. Например, в Нижней Австрии 0,15% хозяев владели 28% земли, тогда как 74% хозяев — лишь 9,2% [157, с. 105].
Общая картина распределения земельной собственности в Габсбургской империи к концу XIX столетия была следующей. Мелкие участки размером до 5 га занимали всего примерно по 6% аграрных территорий в Австрии и Венгрии. Именно там самым активным образом прошла дифференциация земель. В Богемии мелкие участки составили несколько большую долю — 15%. На все участки размером меньше 50 га приходилось порядка 50% земель монархии. Соответственно примерно половина земель или даже несколько большая их часть относилась к числу крупных хозяйств, превышающих по своим размерам 50 га.
В той мере, в какой крестьяне теряли землю, они превращались в наемных работников. К началу XX века батраками стало 39% аграрного населения Венгрии, 36% аграрного населения Богемии и 29,5% аграрного населения Австрии, что также свидетельствовало о существенной дифференциации земель [276, с. 32-33, 47-48].
Половинчатость аграрной реформы, сохранение за крестьянами части земель наряду с существованием крупных

616
поместий, нуждающихся в наемном труде, создали на несколько десятилетий серьезные проблемы для развития сельского хозяйства в ряде регионов империи. Так, например, в Хорватии в 50-е гг. более трети земель помещиков просто не обрабатывалось из-за отсутствия желающих заниматься этим делом работников. Крестьяне не шли работать на господ даже за плату! Только к 80-м гг., когда дифференциация хозяйств дошла уже до соответствующего уровня, появились батраки, вынужденные в обязательном порядке продавать свой труд [217, с. 122].
В целом же сельское хозяйство после агарной реформы стало работать эффективнее, поскольку появились новые стимулы к повышению производительности труда. Об этом, в частности, свидетельствует быстрое распространение выгодной в коммерческом плане культуры — сахарной свеклы, особенно в хозяйствах Венгрии и Чехии [367, с. 257]. В Венгрии в 50-60-х гг. активно стало развиваться наиболее эффективное в организационном плане хуторское хозяйство [67, с. 191].
Однако наличия капитала и земли еще недостаточно для того, чтобы создать капиталистов. В католической стране с автаркической экономикой, которая так поздно повернулась лицом к рынку, не было еще ни сложившихся традиций предпринимательства, ни предпринимательской этики.
Аристократ, внезапно получивший большие деньги и пожелавший вложить их в новое дело,— это еще не капиталист. Поэтому в Габсбургской монархии существенно большую роль, чем во Франции и Германии того времени, стал играть зарубежный капитал. «Крупная буржуазия Австрии,— отмечал М. Полтавский,— складывалась и в домартовское время, и в первые годы после революции в большой мере за счет пришельцев из западных стран» [157, с. 96].
Поначалу этот зарубежный капитал был преимущественно французским, поскольку в эпоху Наполеона III активно развивались новые финансовые институты, аккумулировавшие гигантские средства, но не имевшие возможностей прибыльно инвестировать деньги в рамках своей национальной

617
экономики. Впоследствии, однако, ситуация стала меняться благодаря резкому усилению Германии и ее политическому сближению с Габсбургской монархией. К середине 90-х гг. германские вложения в Австрии догнали по объему французские.
В целом же иностранный капитал в австрийской части монархии составлял к началу XX века 35%. Наиболее активно он вкладывался в железнодорожные ценные бумаги. Там доля иностранцев превышала 70% [276, с. 97](1).
Приток капитала в значительной степени зависел от состояния дел в бюджетной и внешнеэкономической сферах. Таможенная и финансовая реформы, в отличие от аграрной, осуществлялись в Габсбургской империи не столько под непосредственным воздействием революции (хотя роль событий 1848 г. в процессе модернизации трудно переоценить), сколько благодаря конкретным правительственным действиям.
Дело в том, что в монархии по-прежнему не было широкого народного движения, направленного на усиление либерализации. Ценности протекционизма доминировали над ценностями свободного предпринимательства, а потому настраивали общество на консервативный лад. Характерным в этом плане является одно из посланий в парламент периода революции. Жители Верхней Австрии — отнюдь не отсталой части страны — писали: «Мы хотим быть свободными, но наряду со свободой хотим также обеспечить наше экономическое выживание» [391, с. 52].
Австрийские либералы понимали ограниченность возможностей, имевшихся в их распоряжении, а потому склонялись преимущественно к поддержке реформ сверху. Любопытно, что в 50-е гг. группа бывших либералов даже разработала так
(1). Фактически только в начале XX столетия наметилась четкая тенденция к усилению роли отечественного капитала по сравнению с иностранным. Так, например, в Венгрии в 1900 г. иностранцы контролировали около 60% всего капитала, сосредоточенного в акционерных обществах, тогда как в 1913 г. эта доля сократилась до 36% [274, с. 36].

618
называемую теорию консультативного либерализма для того, чтобы дать интеллектуальное оправдание системе реформ, осуществляемых сверху.
Эта бюрократическая философия требовала поощрять участие граждан в политике на муниципальном уровне не столько для того, чтобы создавать гражданское общество, сколько для того, чтобы выбирать из проявивших себя на этом уровне деятелей лучших работников и пополнять ими ряды центральной бюрократии [391, с. 71]. Этот пример хорошо показывает, насколько ограниченными были возможности для осуществления широкомасштабной модернизации в Австрийской империи того времени. И тем не менее некоторые возможности все-таки появились.
Характер государственной власти после поражения революции 1848 г. сильно не изменился, демократии в монархии не прибавилось. Но стал постепенно меняться характер австрийской государственной бюрократии, а вместе с этим более работоспособным становилось и правительство. Данные изменения были связаны, прежде всего, с именем адвоката Александра Баха, игравшего большую роль в революции, а затем получившего возможность после смерти князя Карла фон Шварценберга де-факто возглавить новое правительство империи (формально он так и не был назначен премьером).
Именно Бах заложил основы модернизированной австрийской бюрократии. На смену аристократам, как бы олицетворявшим собой XVIII век и эпоху Марии Терезии, стали постепенно приходить работоспособные люди из различных слоев общества, в том числе и выходцы из западных немецких земель. Эта новая бюрократия сохраняла основные недостатки старой — ее медлительность и сервильность, но все же эффективность работы государственной машины стала постепенно повышаться. Авторитарная система в целом тянула чиновников назад, но механизм подбора людей давал возможности для появления отдельных мыслящих и работоспособных людей, превращавшихся на государственной службе в реформаторов.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

За которым существование модернизированного общества как системы оказывается невозможно
Принимал широкое участие в приватизации
Приводило при мягкой кредитно денежной политике к нарастанию дефицитов
Малая приватизация в Чехословакии в основном проводилась ради реализации тех же самых задач стояли приватизации стороны