<<<     ΛΛΛ     >>>   

Период наиболее быстрого хозяйственного развития Германии стал одновременно и периодом, в течение которого подспудно накапливались серьезные проблемы, отчетливо проявившиеся в XX веке и надолго застопорившие ход модернизации. Германская экономика все более теряла свой либеральный характер и превращалась в жестко регулируемую систему. Примечательно, что если во Франции с ее сильно развитым государственным аппаратом и сравнительно пассивным предпринимательским слоем идеи дирижизма внедрялись в хозяйственную систему «сверху», то в Германии, где мессианские идеи в среде имперской бюрократии не приживались, зато деловые круги отличались чудовищной энергией, работоспособностью и дисциплинированностью, практика хозяйственного регулирования стала продуктом «революции, осуществленной низами».
Наиболее яркое воплощение эта «революция» нашла в массовом движении по созданию картелей — монополистических объединений, регулирующих цены и условия ведения бизнеса в отдельных отраслях экономики. Толчком к развитию данного движения стал экономический кризис 1873 г., подорвавший нестойкую и недолго господствовавшую среди элитарных слоев общества веру в либерализм. Деловые круги пришли к выводу о том, что надо брать власть над рынком в свои руки, и активно приступили к работе по установлению контроля.
До 1875 г. в Германии существовало лишь восемь картелей, и это, скорее, был «экзотический цветок», нежели важная

450
«кормовая культура» местного бизнеса. Затем ситуация постепенно стала меняться, и к 1885 г. появилось уже 90 картелей. В этот период их заметили: первое научное описание этого феномена относится к 1883 г., но по-настоящему мощная волна картелизации пришлась на период 1888-1891 гг. В Германии к этому времени насчитывалось уже 210 монополистических образований данного типа, а к началу XX века эксперты уже просто потеряли им счет. Фактически была картелирована большая часть экономики [53, с. 292]. В 1903 г. половина германского угля и большая часть металла были предметом картельного регулирования [458, с. 67].
Хорошо известно, что тенденция к монополизации хозяйства в этот период охватила все ведущие капиталистические страны. Это был объективный процесс, определяемый выходом экономики на качественно новый уровень развития. Однако специфика Германии состояла в том, что здесь монополизация не встретила такого твердого сопротивления общества, как, скажем, в США, где быстро появились антитрестовское законодательство, а также публицистика, разоблачавшая злоупотребления монополистов (так называемые «разгребатели грязи»). Почва же для монополизации в Германии с ее крупными компаниями, быстро вытеснявшими мелкий бизнес (не имевший здесь таких ниш, как, например, во Франции или в Италии), оказалась наиболее благоприятной.
В Германии ни одна крупная политическая партия не выступала против организации картелей. Только отдельные мелкие радикальные группировки, чье влияние в Рейхстаге было минимальным, в какой-то мере пытались сопротивляться усилению господства большого бизнеса [377, с. 185]. И все это при том, что монопольно высокие цены очевидным образом подрывали благосостояние населения, которое депутатов Рейхстага избирало. Авторитарное по природе немецкое общество неспособно было отстаивать свои интересы так, как это делало демократическое американское.
«У немцев,— отмечал Д. Клэпхэм,— картельные соглашения были более тщательно разработаны, более масштабны, и они более благожелательно принимались как часть рацио-

451
нальной экономической организации всего общества, нежели каких-либо других народов. Множество международных соглашений в 1890-1910 гг. были разработаны и организованы именно немцами» [305, с. 309-310].
Между всеми элементами разветвленной системы государственного вмешательства имелась четкая внутренняя связь. Одно логически вытекало из другого. Усиление аграрного протекционизма было не выгодно промышленникам, но зато они получили благодаря картелям возможность поддерживать высокие цены, а благодаря росту бюджетных расходов — возможность продавать свою продукцию государству. Картели и налоговое бремя нанесли удар по рабочим, зато последние получили социальные законы. Таким образом, все общество было как бы связано «круговой порукой». Все видели свой выигрыш и не стремились замечать проигрышей.
Отсутствие сопротивления общества ускоренной картелизации наряду со стремлением имперской бюрократии использовать мощный германский бизнес в интересах милитаризации страны сделало государство союзником монополий. Можно сказать, что в такой своеобразной форме Германии пришлось расплатиться за те колоссальные успехи в деле авторитарного реформирования экономики, которые были достигнуты во времена Штейна и Гарденберга. Авторитаризм обеспечил прохождение реформ в наиболее эффективной и безболезненной форме (без революций, инфляции, популизма и т.д.), но он же породил того «могильщика», который всерьез вознамерился их «закопать», как только появилась подобная возможность.
Германская бюрократия, долгое время функционировавшая чрезвычайно успешно, предпочла не выпускать власть из своих рук, благо общество не слишком сильно эту власть требовало. Во главе страны по-прежнему, как и при Фридрихе Великом стояли представители аристократических семей, считавшие своим долгом (и одновременно правом) служить нации,не разделяя «бремя» этой службы с кем-либо еще. Эволюционный германский путь развития государства долгое

452
время походил на путь английский, но после 1867 г. в Англии аристократия допустила в сферу государственного управления новые слои населения, а сама, напротив, частично удалилась в хозяйственную сферу. В Германии же ничего не изменилось. Узкий бюрократический слой аристократического происхождения продолжал править безраздельно, совершенно не интересуясь при этом бизнесом [453, с. 8-9].
«Знать голубых кровей,— отмечал X. Холборн,— могла, как ей представлялось, процветать лишь среди зеленых лугов, но увядала в атмосфере черных дымовых труб» [380, с. 126]. Цвета германской промышленности не сочетались с цветом крови германской аристократии. Единственное исключение из общего правила представляла, наверное, знать Верхней Силезии, которая действительно приняла значительное участие в промышленном развитии своего региона. Но, как правило, свободные денежные средства немецкие помещики вкладывали в закладные (т.е. фактически в расширение своих аграрных хозяйств) или же в государственные бумаги, что, кстати, еще больше ориентировало их на усиление этатизма [494, с. 40].
Гражданское общество, наличие которого является важнейшей чертой модернизации, в Германии конца XIX века так и не сложилось. Германский бизнес, являвшийся, пожалуй, в тот момент наиболее сильным социальным слоем, проявлял максимально возможную активность в плане организации регулирования общественной жизни посредством сотрудничества с имперской бюрократией, но очень слабо участвовал в политической жизни страны. Демократические механизмы воздействия на власть, издавна сложившиеся, например, в Англии и в США, а в этот период времени уже неплохо работавшие во Франции, германский бизнес не интересовали.
Все важнейшие решения проходили через центр, через администрацию, а не через общество. Эти решения, если можно так выразиться, принимались, но не воспринимались. Общество готово было принять практически все то, что ему спускалось сверху, и более того, готово было само наделять

453
«верхи» любой требующейся им властью, полагая, что там, наверху, смогут лучше разобраться во всех вопросах, тогда как дело рядовых немцев — лишь повиноваться властям.
Еще в 1851 г. упомянутый выше банкир Г. Мевиссен изложил кредо немецкого бизнесмена, указав на «общую импотенцию» парламента и на то, что к лучшему будущему может привести только экономическая деятельность [503, с. 84]. Подобный подход сохранился в деловых кругах и в дальнейшем.
Интересную возможность сопоставления тех подходов к общественной жизни, которые доминировали в германской хозяйственной элите, с подходами, характерными для сложившегося гражданского общества, дает исследование, осуществленное X. Бергхоффом и Р. Мюллером. Они составили выборку из 1328 английских и 1324 германских бизнесменов, проживавших в конце XIX — начале XX века, и сопоставили их по целому ряду различных параметров. В частности, применительно к интересующему нас вопросу важно проведенное ими сопоставление по степени участия бизнесменов в политической и общественной жизни своих стран.
Выявленные различия оказались чрезвычайно значительными. Почти половина из обследованных английских бизнесменов (605 человек) принадлежала к какой-либо политической партии. В Германии же партийная принадлежность была характерна менее чем для 5% представителей бизнеса (55 человек). И это неудивительно. В Германии политические партии были фрагментарными, бессильными и обладали слишком уж плохой репутацией. Авторитарное государство презирало их как выразителей индивидуалистических интересов, тогда как имперская бюрократия считалась у немцев институтом беспристрастным и отражающим интересы всего общества. Соответственно германский бизнесмен не испытывал желания вступить в партию, которая обладает весьма сомнительным юридическим и политическим статусом [279, с 279].
Для германского бизнеса в то время, так же как для бизнеса российского сейчас, естественнее было решать свои текущие насущные вопросы, договариваясь тем или иным путем

454
с той силой, которая реально управляет страной, а не играть в странные игры под названием «парламент», «гражданское общество», «контроль за властью» и т.п. В сегодняшней России, правда, парламент представляет некоторый интерес для бизнеса в качестве механизма «работы» с коррумпированным госаппаратом. Для Германии же, где масштабы коррупции были сравнительно невелики, парламент не представлял для бизнеса даже подобного интереса.
Из обследованных германских бизнесменов только 10 человек были депутатами Рейхстага, тогда как из числа обследованных англичан парламентариями являлись 105 человек — в 10 с лишним раз больше. Если взглянуть на данную проблему в целом, а не в пределах выборки, то выявится похожая картина. Среди английских парламентариев за период с 1885 по 1906 г. примерно 30% составляли бизнесмены, тогда как среди депутатов Рейхстага в 1887-1890 гг. число представителей бизнеса не достигало и 15%. Самое же интересное то, что их доля со временем не только не возрастала, но, напротив, убывала. В Рейхстаге 1912-1918 гг. доля бизнесменов упала до 4,6% [279, с. 280-281].
И дело было даже не в том, что их перестали избирать граждане. Сами бизнесмены постепенно теряли интерес к парламентской деятельности. Это наглядно демонстрирует эволюция структуры фракций национал-либералов и левых либералов. Максимального представительства бизнес достиг в этих фракциях к 1890 г.: 40% и 27% соответственно. А затем наметилось резкое снижение доли представителей деловых кругов: 13% и 7% к 1913 г. [503, с. 240-241]. Иначе говоря, Германия с течением времени скорее не приближалась, а отдалялась от того состояния, которое можно характеризовать как гражданское общество. Тот, кто реально что-то значил в жизни страны, не хотел иметь дела с институтом представительной власти.
Точно такой же была картина и на местах. Из числа обследованных бизнесменов только 173 немца заседали в муниципальных органах власти (против 419 англичан). Заниматься

455
делами своего города германский бизнес не особо стремился, предпочитая решать проблемы только в рамках своего предприятия [279, с. 280].
Более того, германский бизнес вообще не слишком стремился заниматься социальными проблемами своей страны, благо государство, как мы видели выше, взяло решение рабочего вопроса на себя. Соответственно только 151 бизнесмен занимал какой-либо пост в разного рода филантропических структурах. В Англии ситуация складывалась кардинально иным образом. Социально активными были 816 бизнесменов, т.е. более половины из числа обследованных. А поскольку каждый из них занимал, как правило, несколько постов в разного рода структурах, общее число таких постов (3976) даже превышало число самих представителей бизнеса [279, с. 278].
Немецкий бизнес делал деньги, а не занимался «всякой ерундой». В значительной степени этот факт (помимо тех, о которых уже шла речь выше) объясняет быстрый экономический рост Германии (в том числе и по отношению к Англии). Но этот же факт доказывает, что этатистский поворот в Германии был не случайностью, не следствием одних лишь политических интриг Бисмарка или одной лишь злой воли Вильгельма II. Он был настолько глубоко заложен в немецкой культуре той эпохи, что даже отдельные попытки либерального ренессанса ничего не могли изменить.
Теоретически у Германии имелось две возможности вернуть тот курс, который проводился до 1878 г. В 1888 г. на трон взошел император Фридрих III, придерживавшийся более либеральных взглядов, нежели его отец Вильгельм I. Однако Фридрих был смертельно болен и правил страной всего 99 дней. Более показательной является вторая попытка либерализации,связанная с заменой канцлера Бисмарка на генерала Лео фон Каприви в 1890 г.
Каприви был командиром десятого армейского Ганноверского корпуса. Высокий, по-военному подтянутый, «типичный тевтон» - как писала в то время газета «The Times». «Его
можно было бы принять за брата князя Бисмарка,— отмечала

456
газета,— или даже за его двойника» (цит. по: [455, с. 31]). Однако на самом деле Каприви во многом отличался от своего предшественника на посту канцлера.
Он не был природным тевтоном. Его семья, имевшая то ли итальянские, то ли славянские корни, происходила из Австро-Венгрии. Каприви являлся профессиональным военным, что, кстати, тоже отличало его от сугубо штатского Бисмарка, но, несмотря на это, генерал был достаточно начитан (особенно в вопросах истории), свободно говорил по-английски и по-французски. Он обладал способностью быстро схватывать все новое и имел серьезный опыт административно-хозяйственного руководства, поскольку на протяжении некоторого времени возглавлял адмиралтейство.
Каприви понимал, что Европа, быстро двигавшаяся по протекционистскому пути, проложенному Германией, может вот-вот вступить в тарифную войну всех против всех, если не принять быстрых и эффективных решений.
Еще одной проблемой, вставшей к тому времени в полный рост, стало увеличение стоимости жизни, вызванное в основном протекционизмом. Продовольствие в Германии из-за таможенных пошлин стоило дороже, чем в странах-производителях и в странах, придерживающихся фритредерской политики. Так, например, цена килограмма пшеницы составляла в 1891 г. в Будапеште 175 марок, в Амстердаме — 169 марок, в Нью-Йорке — 166 марок, а в Берлине — целых 224 марки [270, с. 45].
Негативно влияло на положение широких народных масс и сворачивание экспорта, лишавшее многих людей рабочих мест. Это вызывало общественное недовольство, что наложило вскоре отражение в увеличении числа голосов, отданных на выборах за вновь легализованную социал-демократию-

457
Кроме того, расширилась эмиграция среди тех, кто не мог найти приложение своим силам в Германии.
Наряду с необходимостью смягчения протекционизма появилась и некоторая возможность действовать в данном направлении. Закончился период отстранения социал-демократов от политики, а поскольку в интересах представляющей рабочей класс партии было по возможности добиваться снижения цен на предметы потребления, в Рейхстаге усилилась фритредерская группа.
Каприви попытался обеспечить общественное согласие. Ради этого он отказывался от протекционизма и начал стимулировать экспорт. Был снижен ряд импортных тарифов, а некоторые картели получили экспортные субсидии [305, с. 319].
То, что картели в этот момент лишь усилились, уже само по себе свидетельствовало о слабости антиэтатистских настроений. Но в дальнейшем либерализм встретил преграды и во внешнеэкономической сфере.
Отказаться от протекционизма в одностороннем порядке было уже невозможно, поскольку он охватил всю Европу и в ряде стран тарифы взлетели даже на большую высоту, чем в Германии. Поэтому Каприви попытался создать к 1892 г. таможенный союз в Центральной Европе, опираясь преимущественно на Австро-Венгрию и Италию, с которыми складывались дружественные политические отношения в рамках тройственного альянса. Этот союз должен был быть по идее противопоставлен жесткому протекционистскому курсу, проводимому Россией и США [455, с. 140].
Курс, намеченный Каприви, вписывался в новую политическую линию страны. К тому же плохой урожай 1890-1891 гг. к поднял продовольственные цены на германском рынке по сравнению с ценами в других странах мира, что политика создания своеобразного нового таможенного союза нашла высочайшую поддержку. Заключение ряда торговых договоров принесло канцлеру титул графа.
В итоге система Каприви сложилась из двух составных частей.

458
С одной группой стран (Австро-Венгрия, Италия, Бельгия, Швейцария, Испания, Румыния, Сербия) удалось заключить двусторонние договоры, которые облегчили взаимную торговлю. В ответ на снижение зернового тарифа германские промышленные товары получали доступ на рынки соседних стран. Снижены были и пошлины на вино, что было особенно важно для итальянцев. Тем не менее в целом тариф оставался даже более высоким, чем тот, который был установлен в 1885 г. Фактически имел место не более чем компромисс между фритредерами и протекционистами.
С другой же группой стран по-прежнему сохранялись неблагоприятные торговые отношения. Да и в политическом плане Англия, Франция, Россия, США оказывались противниками Германии, что препятствовало развитию экономических связей. С Россией в 1893 г. у Германии даже разразилась таможенная война. А французский тариф Мелэна 1892 г., означавший серьезный поворот в сторону протекционизма, был принят практически сразу после того, как Франция поняла, что оказалась за бортом таможенных договоров, заключавшихся в Центральной Европе (возможно, если бы в Германии проводилась другая политика, ее западный сосед вообще остался бы на фритредерских позициях).
И кайзер, и канцлер постоянно держали в уме возможность развертывания военного противостояния, поэтому экономика оставалась лишь служанкой политики. «Я полагаю,— заявлял Каприви, то ли выражая свое личное мнение, то ли подлаживаясь под господствующие в стране настроения, что для Германии лучше поддерживать свое собственное сельское хозяйство, чем зависеть от третьих стран (имеются в виду стороны заокеанские.— Авт.) в военное время» [455, с. 147].
Поначалу оппозиция деятельности Каприви была незначительной. Фритредеры оказались довольны тем, что наметился поворот в сторону некоторого либерализма, а протекционисты же удовлетворялись тем, что фактически сохранили свои основные позиции. А самое главное, все видели благожелательное отношение к новому курсу со стороны императора.

459
Рейхстаг обсуждал либерализацию торговли всего неделю и проголосовал за договоры подавляющим большинством. Однако по мере того, как экономические задачи начали у него доминировать над политическими, и по мере того, как юнкерство начинало чувствовать угрозу своим интересам, ситуация стала быстро изменяться.
Уже заключение договора с Румынией в конце 1893 г. с трудом прошло через Рейхстаг. Многие депутаты полагали, что это первый шаг на пути к заключению торгового договора с Россией,— а подобный договор в корне менял экономическое положение юнкерства, поскольку открывал дорогу дешевому восточному хлебу. Газеты начали критиковать опасный либерализм бюрократов. Многие из тех парламентариев, которые в конечном счете поддержали договор с Румынией, оставляли за собой право изменить позицию в случае голосования по возможному договору с Россией [455, с. 291, 296].
Кайзер постепенно стал беспокоиться относительно своей личной популярности. Он начал демонстрировать внимание находящемуся в отставке Бисмарку, который абсолютно не принимал политику Каприви. В авторитарном обществе это изменение позиции Вильгельма II было расценено как важный сигнал. Теперь и Вильгельм, и Бисмарк оказались на стороне противников канцлера. Все стали ждать отставки Каприви и начали даже откровенно травить его.
Ненависть, которую проявляли к Каприви юнкеры, была не просто политической. Она оказалась глубоко личной. Канцлер не просто попытался повернуть экономическую политику в Другую сторону — он предал свой собственный класс. В итоге ему был объявлен общественный бойкот. С Каприви вообще отказывались иметь дело. С ним даже не желали разговаривать[455,с.ЗО2].
Не отставала и фермерская лига, обвинившая канцлера том, что он играет на руку евреям. Помимо экономики эта лига была сильно обеспокоена тем, что такие традиционные
«аграрные» моральные ценности, как честь, ответственность и т.д., окажутся совершенно несовместимы с развитием

460
промышленности. Наконец, удар по репутации Каприви нанесло и академическое сообщество, в частности такие известные сторонники протекционизма, как профессора Адольф Вагнер и Генрих фон Трейчке [270, с. 61-63].
В этой ситуации не нашлось никакой серьезной политической силы, которая смогла бы поддержать фритредерскую политику. В значительной степени германские промышленники были заинтересованы в открытии зарубежных рынков для их продукции, но они не стремились выступать против юнкерства, ожидая, что государство найдет возможность компенсировать им финансовые потери, связанные со следованием курсом протекционизма. По-прежнему доминировало лоббирование, а не открытое отстаивание политических интересов. Центральная ассоциация германской промышленности очень активно поддерживала юнкеров, и правительство должно было даже публично заявить, что эта структура не выражает интересы всей национальной индустрии.
После перемены настроения в верхах Каприви оказался абсолютно одинок. Прогуливаясь однажды вечером по канцлерским покоям, он в раздражении бросил: «Каким же надо было быть идиотом, чтобы согласиться стать преемником Бисмарка» [455, с. 32].
Тем не менее ему еще удалось провести в жизнь торговый договор с Россией. Кайзер внезапно заявил: «Я не собираюсь воевать с Россией из-за сотни тупых юнкеров» [455, с. 305], и в Рейхстаге, как по мановению волшебной палочки, обнаружилось твердое большинство, готовое поддержать договор. Кроме «партии власти» за него проголосовали социал-демократы, радикалы и поляки [270, с. 87].
Но это была уже лебединая песня Каприви. После того как российский хлеб пошел на германский рынок, юнкеры в очередной раз усилили борьбу с новоявленным фритредерством. В 1894 г. Каприви ушел в отставку, а с 1897 г. стали разрываться или просто не возобновляться заключенные им двусторонние договоры,— хотя политика Каприви не нанесла ущерба аграрному сектору. В 90-х гг. при сравнительно мягкой тарифной защите германское сельскохозяйствен-

461
ное производство даже превысило по объемам производство 80-х гг.Протекционисты перешли в очередное наступление. В 1894—1896 гг. ими даже была предпринята попытка ввести государственную монополию на закупки зерна. Стоявший у истоков движения монополистов прусский юнкер граф Каницфон Поданген предлагал продавать на внутреннем рынке зерно по высоким фиксированным ценам, а разницу между тарифами мирового и внутреннего рынков направлять в бюджет.
Под курс, отражающий хозяйственные интересы юнкеров, подводилась даже соответствующая идеологическая база. «От зерна зависят судьбы германского сельского хозяйства, а от германского сельского хозяйства — судьбы Рейха»)— говорил Каниц, давая понять, что отечественное производство (даже неэффективное) необходимо на случай войны с соседями, чреватой перебоями с импортом продовольствия [353, с. 53-54]. Подобная логика, естественно, привлекала внимание кайзера, хотя ввести государственную монополию Каницу все же не удалось.
Что, однако, привлекает внимание в истории с движением Канитца, так это отсутствие какого-либо аналогичного движения у фритредеров. Социальная пассивность на либеральном фланге продолжала доминировать(1).
В итоге скоро наступил очередной этап усиления протекционизма. В 1906 г. канцлер Бернгард фон Бюлов установил
(1).В какой-то степени попыткой сопротивления альянсу стали и ржи можно считать формирование Организации торгового договора, созданной в 1900 г. представителями передовых отраслей экономики — химической, электротехнической, машиностроительной [405, с. 241]. Однако действия ее были не слишком заметны и, самое главное, не слишком успешны. По-видимому, она больше ориентировалась на то, чтобы работать с имперской бюрократией, а не на то, чтобы пробуждать гражданское общество и организовывать тех, кто объективно заинтересован в ограничении протекционизма.

462
свой таможенный тариф. Пошлины на зерно были повышены до уровня, который превышал тарифы эпохи Каприви в 1,5-3,5 раза [353, с. 62]. А что касается промышленных товаров последней стадии переработки, то по многим из них тариф Бюлова доходил до 50% стоимости [377, с. 223]. Фактически это был уже запретительный тариф, который в свое время так критиковал «идеолог немецкого протекционизма» Лист.
Если в 1894-1896 гг., т.е. после того как провел свои реформы Каприви, стоимость продовольствия в Германии снизилась, то вслед за действиями правительства Бюлова цены вновь резко пошли вверх [270, с. 266].
Следует, правда, заметить, что сложившаяся в конечном счете в Германии тарифная система оказалась не самой жесткой в мире. Скажем, у России или даже у считающихся оплотом либерализма США средний уровень пошлин на промышленные товары был значительно более высоким. Германская тарифная система оказалась очень дифференцированной. Она включала высокие пошлины на сельхозпродукцию, железо, медь и товары высокого уровня переработки. На ряд видов сырья тарифов не было; на товары низкого уровня переработки тарифы были невысокими [305, с. 321].
Тем не менее во всей этой истории с протекционизмом важно отметить, что общество в целом не нашло в себе сил сохранить либеральный курс даже в одной из экономических сфер. Что же касается картелирования и государственных финансов, то здесь не было предпринято даже малейшей попытки что-то изменить в либеральную сторону. В конечном счете подобная покладистость ударила по самим же немцам. Легкий переход к государственному регулированию сказался в дальнейшем, особенно в 30-х гг.
Пока же Германия торжествовала и готовилась к войне. Германская хозяйственная система представлялась абсолютно надежной. Люди верили в то, что она может творить чудеса. И действительно, как им было не верить в это? Человек, появившийся на свет в 1834 г., т.е. одновременно с Таможенным союзом, достиг 80 лет к 1914 г. На протяжении его жизни Германия превратилась из аморфной массы множества кро-

463
хотных, слабых государств в державу, которая по праву могла претендовать на мировое лидерство. Казалось, что и следующие 80 лет будут столь же блестящими.
Жизнь, однако, распорядилась по-своему. В 1914 г. началась война. А через 80 лет после ее начала Германия только-только смогла восстановить свою территориальную целостность, воссоединившись с теми восточными землями, которые довели до абсолюта практику государственного регулирования, сложившуюся при Бисмарке.

Логическим завершением картелирования стали те преобразования германской экономики, которые произошли во время Первой мировой войны. Бизнес постарался вообще устранить конкурентные начала и совместно с государственным аппаратом организовать регулирование всего хозяйства страны. В перспективе предполагалось, что в случае военных успехов они организуют и регулирование хозяйства всей Европы.
Представитель крупного бизнеса, а отнюдь не государственного аппарата (что весьма характерно!) Вальтер Ратенау, глава электротехнического концерна АЭГ, обратил внимание прусского военного министерства на напряженную ситуацию в промышленности, и уже 13 августа 1914 г. в этом ведомстве был создан военно-сырьевой отдел, руководство которым принял на себя сам Ратенау.
Этот отдел стал осуществлять контроль над всем сырьевым хозяйством страны. Производились учет, закупка, складирование и продажа сырья в соответствии с военно-хозяйственными приоритетами, составлялись планы закупки военно-стратегических материалов за границей и планы производства искусственных заменителей природного сырья. Специально созданные для осуществления этой деятельности компании не имели

464
права на получение прибыли, хотя в их капитале участвовали крупнейшие германские фирмы. Прибыль становилась результатом функционирования всей государственно-монополистической машины (в частности, результатом оптимального распределения сырья и заказов), а не следствием вращения отдельных ее «колесиков» [213, с. 264-265].
Впоследствии подобные системы сотрудничества государства с бизнесом были созданы и в других, воевавших странах, но особая роль Германии в формировании государственно-монополистического механизма тем не менее не вызывает сомнений. Дело не только в том, что она оказалась первой. Принципиально важно другое: только в Германии столь большая роль была сыграна именно бизнесом, а не государственным аппаратом, и только в Германии данная система была впоследствии (при нацистском режиме) воспроизведена в еще больших масштабах, фактически превратившись тем самым из модели, созданной для работы при экстраординарных условиях, в стандартный хозяйственный механизм страны.
Впрочем, развитие германской экономики в межвоенный период — это особая проблема. У истоков того, что получилось в Германии, лежит не только идущая из XIX века тенденция к усилению авторитарного начала, выразившаяся в картелизации, но и конкретный итог Первой мировой войны, обусловивший невиданную для Германии финансовую нестабильность начального этапа существования Веймарской республики. После периода относительного процветания страна впала в страшную нищету. Как в библейской истории про Иосифа, семь коров тощих сожрали семь коров тучных.
Война оказала крайне деструктивное воздействие на ход германской модернизации. После нее страна вошла в состояние инфляции, вскоре перешедшей в гиперинфляцию. Когда же последняя была остановлена, настал очень короткий период нормального экономического развития, завершившийся длительным и чрезвычайно разрушительным кризисом. Выход из кризиса был связан с перестройкой всей экономики

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Митрофанов п история германии
Какой непосильный для французских финансов образ жизни отличал королеву марию антуанетту
Доходы англичан были существенно выше доходов французов
История хорватии цивилизаций иллюзии
частные банки стали эмитировать свои кредитные билеты под обеспечение ассигнатами