<<<     ΛΛΛ     >>>   

192
эти реквизиции становились все менее и менее успешными Парижан, отправленных на «продразверстку», крестьяне порой просто убивали [48, с. 238]. Внутренне противоречивая система не срабатывала.
В дополнение к этому возникали и сугубо экономические противоречия внутри новой системы. Карточное снабжение Парижа в сочетании со свободным рынком создавало новые проблемы. Если при всеобщем рационировании и жесточайшем терроре времен максимума производителю и торговцу, желающим спасти свой товар, особо некуда было податься, то теперь каждый, кто мог, стремился избежать отправки своего хлеба в централизованную систему распределения. Более того, спекулянты просто вывозили хлеб из Парижа для того, чтобы продавать его в других регионах по свободным рыночным ценам. В результате, несмотря на прилагавшиеся властями усилия, для распределения по карточкам ресурсов оставалось все меньше и меньше [48, с. 216].
Примерно такой же механизм использовали и простые жители провинции для того, чтобы получить дешевый хлеб. Они всеми правдами и неправдами проникали в Париж, где можно было отовариться, а потом увозили оттуда хлеб к себе домой. Таким образом, знаменитые «колбасные электрички» советских времен, на которых жители глубинки ездили в Москву и Ленинград на один день для того, чтобы купить там продукты, имели уже прецедент в истории революционной Франции.
Не имея достаточных ресурсов хлеба для распределения по карточкам, власти стали прибегать к выдаче других продуктов, оказывавшихся в их распоряжении. Ведущее место в рационе парижан должен был теперь занять рис. Однако сложность потребления риса в отличие от хлеба состоит в том, что его еще надо сварить. При этом нормирование дров и угля (равно как мяса и масла) было поставлено значительно хуже, и готовить пищу даже тем, кто имел рисовый паек, было просто не на чем.
Бедолаги пытались вырубать деревья в Булонском и Венсеннском лесах. Даже во властных структурах звучали предложения свести эти леса под корень, поскольку народ все рав-

193
но их уничтожит. Однако даже такого рода порубки не слишком помогали прокормить семью. Питание все больше начинало зависеть от свободного рынка, а не от карточек, но на рынке все было чрезвычайно дорого.
Таким образом, продовольственная проблема не была решена. Страна находилась в плену бешеной инфляции. Как она возникла — это особая история.

ГИЛЬОТИНА КАК СРЕДСТВО БОРЬБЫ С ГОЛОВНОЙ БОЛЬЮ

Людовик XVI был слабым монархом. Его слабость состояла не только в неспособности решать те проблемы, которые были оставлены Франции отживающим свое общественным строем. Он, к сожалению, порождал еще и новые. Важнейшей проблемой этого рода стала деградация государственных финансов.
«Было принято за правило,— отмечал А. Матьез,— что христианнейший король не расходы сообразует со своими доходами, а наоборот — доходы со своими расходами» [123, с 41]. Каждый год Государственный совет сначала решал в соответствии с нуждами текущего момента, какую общую сумму он хочет получить посредством сбора тальи, а затем уже эта сумма распределялась среди интендантов королевства, и каждый из них стремился выбить всеми возможными средствами необходимое количество денег из крестьян [256, с- 12]. Какое-то время подобный механизм срабатывал, но, по мере того как аппетит короны все более усиливался, фискальные возможности государства стали отставать от его запросов. В итоге Людовик сготовил для французской революции кое кушанье, которое она долго не могла переварить.
Последний предреволюционный французский монарх взошел на престол в 1774 г. Практически все его царствование с
самого начала было отмечено ростом бюджетного дефицита.
Если в 1775 г. он составлял 14% по отношению к общим правительственным расходам, то в 1776-м — уже 15%, в 1781-м —

194
16%, в 1783-м —25% в 1787-м — 34%, в 1788-м — 43% [207, с. 2]. Причем эти данные характеризуют дефицит, запланированный в принимаемом на очередной год бюджете. Фактический дефицит, судя по некоторым имеющимся сведениям, был, как правило, существенно больше. Казна не укладывалась в рамки намеченных расходов и не могла собрать намеченный объем налогов.

Людовик XVI

Беда Людовика состояла в том, что он,
как и все правители, залезшие в долговую яму, стал рабом своего собственного долга. Для того чтобы платить по старым обязательствам, да к тому же еще и с немалыми процентами, надо было влезать во все новые и новые долги, которые, в свою очередь, порождали все более тяжелые обязательства. Таким образом, непосредственно в предреволюционный период катастрофическое состояние бюджета Франции определялось не столько сознательным мотовством двора или милитаристской политикой короля (хотя участие в прогрессивной войне за американскую независимость обошлось Франции в изрядную копеечку), сколько бременем несения обязательств по старым долгам.
Немало написано о том, какой непосильный для французских финансов образ жизни отличал королеву Марию Антуанетту. Действительно, как ее страсть к роскоши, так и ее безответственность были чудовищными. Однако в целом расходы на содержание двора составляли в 1787 г. лишь 6% от общей величины правительственных расходов, причем эта доля сокращалась на протяжении более чем десяти предшествую-

195
щих лет. Издержки на содержание армии и флота были существенно больше. Но даже они укладывались лишь в четверть всех трат бюджета, причем за несколько лет до революции военные траты тоже начали подвергаться урезанию. А вот доля, приходящаяся на обслуживание государственного долга, составляла 49% расходов, причем она каждый год неуклонно увеличивалась [207, с. 6]!
Было ясно, что без коренного реформирования финансовой сферы бремя долга неизбежно будет нарастать до тех пор, пока окончательно не задавит финансы французского королевства. Причем само реформирование уже не могло сводиться к экономии на «шляпках» Марии Антуанетты и на «шпагах» для королевских мушкетеров. Решить проблему долга, доросшего до столь значительной величины, можно было только за счет какой-то части французского общества, либо отказавшись платить тем, кто кредитовал корону, либо найдя того «крайнего», который вынужден будет раскошелиться в интересах требовательных кредиторов.
Монархия вплоть до самой революции так и не предложила реалистичного способа решения финансовой проблемы. В основном поиски выхода из положения шли в направлении увеличения налоговых поступлений, о чем шла речь выше, но они были безуспешны. Можно представить себе, что если бы не события 1789 г., дело рано или поздно кончилось бы дефолтом, поскольку у короны не имелось ресурсов, которые она способна была пустить на погашение долга. Однако революция в корне изменила ситуацию.
Национальное собрание, возникшее на основе собранных Людовиком Генеральных штатов, понимало, что дефолт — это далеко не лучшее начало для развития французской экономики в эпоху свободы и равенства, а потому твердо заявило об уважении к обязательствам короны перед народом.
Стремление не допустить отказа от платежей было тем более сильным, что деловая буржуазия, игравшая важную Роль в Национальном собрании, и особенно в сменившем его позднее Законодательном собрании, «значительную долю всего свободного капитала, не находившего применения в предприятиях, вкладывала,— по оценке Г. Кунова,— в бумаги

196
государственных займов» [109, с. 42]. Любопытно, что для обеспечения стабильности обслуживания государственного долга была предпринята даже попытка «в конституционном порядке установить, что известные налоги выделяются из государственного бюджета и поступления от них раз и навсегда предназначаются на обеспечение королевского цивильного листа, на уплату процентов по государственным займам и на их погашение» [109, с. 130].
Эта законодательная инициатива не прошла; кроме того, в условиях развала налоговой системы, характерного для периода революционной смуты, она бы и не решила проблемы. Впрочем, Национальное собрание быстро нашло «крайнего», т.е. то сословие (точнее, институт), за счет которого теоретически можно было погасить задолженность перед широким кругом кредиторов. Этим «крайним» стала церковь, обладавшая во Франции огромным имуществом, включавшим порядка трети земельных угодий королевства. 2 ноября 1789 г. это имущество было национализировано, причем любопытно, что сделали это по предложению епископа Шарля Мориса Талей-рана — будущего знаменитого дипломата.
План погашения долга включал продажу церковных земель, а также земель королевских, которые, впрочем, не составляли такой уж значительной величины (в 1792 г. к этим источникам добавилось еще имущество эмигрантов, контрреволюционеров и иностранцев). По сути дела французская революция составила план первой в мировой истории широкомасштабной приватизации (правда, национализацию и разгосударствление разделял в этой ситуации крайне короткий промежуток времени). Любопытно, что идеи, которые были примерно через две сотни лет после описываемых событий заложены в основу нашей отечественной программы реформ «500 дней», оказались чрезвычайно схожи с идеями французской революции. Григорий Явлинский с коллегами тоже намеревались решить финансовые проблемы, созданные в эпоху Горбачева-Рыжкова, именно за счет приватизации.
Однако в 1789 г., как и во всякой позднейшей приватизации, осуществляемой с фискальными целями, сразу встал вопрос о том, что быстро продать столь большое имущество,

197
как церковные земли, просто технически невозможно. Но при этом по накопившимся королевским долгам требовалось рассчитываться регулярно. Следовательно, нужно было найти некий механизм, позволяющий обеспечить существование государства в тот период, пока идет приватизация.
Выход из положения был подсказал генеральным контролером финансов Жаком Неккером. 14 ноября он предложил план организации продаж конфискованной собственности, суть которого сводилась к выпуску специальных билетов по покупке земельных имуществ,— как мы бы сегодня сказали: к выпуску ваучеров1.
Женевский банкир Неккер был одним из интереснейших людей своей эпохи. Автор ряда эссе, получивших премию Французской академии, практик, хорошо понимавший финансовые проблемы и видевший дальше многих своих современников, человек дела, отличающийся от многих демагогов, порожденных этой бурной эпохой, он имел шанс спасти Францию от катастрофы, но оказался слабее неблагоприятных обстоятельств, надвигавшихся на него со всех сторон.
В отличие от прямого и решительного Тюрго Неккер был тонким политиком — или, вернее сказать, политиканом. Он отнюдь не помешался на общественном благе и брался лишь за те реформы, шанс на успех которых был достаточно велик. Неккер не мог не понимать важность либерализации, но своей брошюрой, направленной против политики Тюрго, он в
Справедливости ради следует отметить, что Неккер не был энтузиастом данного способа решения проблем королевских финансов. Еще в сентябре он предложил осуществить принудительный заем, который должны были выплатить богатые подданные [256, с. 57]. Подобный подход вряд ли был реалистичен, поскольку страна физически не могла одолжить короне столь большой суммы. Но это оказалось не так уж и важно, поскольку депутаты, не желавшие Ущемления богатых, все равно в итоге пошли по пути продажи государственных имуществ. Только после того, как подобное решение было принято, Неккер в качестве специалиста предложил механизм решения проблем.

198
1775 г. нанес сильнейший удар по реформатору. В данной брошюре Неккер объявлял себя защитником угнетенных. Но, как заметили по этому поводу современники, он не мог яснее выразить своего желания занять место Тюрго. Банкир предлагал тогда сохранять свободу хлебных цен лишь до тех пор, пока они не перевалят за известную черту, после чего должно было вступать в силу регулирование[215, с. 259-260]. Это был более либеральный подход, чем у
Террэ, но все же в его основе лежало дирижистское представление о том, что опытный администратор сможет все учесть и все просчитать. Неккер смотрел на макроэкономику с колокольни управляющего банком. Но страна — это значительно более сложная система, нежели отдельная финансовая компания.
В 1776 г. Неккер фактически занял место Тюрго, хотя формально из-за своего иностранного происхождения и протестантского вероисповедания банкир именовался генеральным директором, а не генеральным контролером финансов [374, с. 59]. Именно он осуществлял столь разорительное для короны финансирование участия в войне за американскую независимость, прибегая для этого к займам и расплачиваясь с набегавшими процентами при помощи все новых и новых займов [519, с. 26].
Все это делалось вполне в духе уже неоднократно упоминавшегося знаменитого выражения «После нас — хоть потоп», однако просвещенной публике, плохо представлявшей, как работают финансы, методы Неккера нравились. «Он вел войну без налогов. Это Бог!» — воскликнул по поводу финан-

199
совой политики Неккера граф Мирабо, вряд ли догадывавшийся тогда о том, что бесплатный сыр, как и бесплатное ведение войны, бывают только в мышеловке(1).
Как любой временщик, для которого перспективы развития страны являются абстрактной проблемой, Неккер не стремился реформировать всю хозяйственную систему в духе Тюрго или хотя бы — королевские финансы в духе де Калон-на. Он решал лишь задачи текущего момента.
Через пять лет осуществления такой политики Неккера, естественно, отправили в отставку, но его уход был обставлен значительно удачнее, нежели уход Тюрго. Ловкий финансист скрыл в официально опубликованном отчете о состоянии французских финансов наличие большого дефицита, за который потом изрядно досталось его преемнику — простоватому де Калонну.
Бюджет, представленный публике, показывал профицит в 10 млн, тогда как на самом деле был сведен с дефицитом в 70 млн (по другим оценкам — даже в 90 млн). Тогда эту хитрую финансовую манипуляцию никто не разглядел, но зато все были в восторге от политики открытости и гласности, которой до Неккера не проводил ни один глава королевских финансов [256, с. 24-25; 4, с. 351].
Общественность, неспособная разобраться в сути бюджета, трепетала от ярости, читая поименный список получателей королевских пенсионов и денежных наград. Финансовый документ Неккера был, наверное, самым популярным финансовым документом в мировой истории. Текст отчета об исполнении бюджета выдержал 17 изданий, на него было опубликовано 29 рецензий и критических отзывов в периодических изданиях того времени. Общий тираж представленного Неккером отчета составлял как минимум 40 тыс. экземпляров [236, с. 195].
Неккер был героем. В глазах «просвещенной» публики он оказался не ловким финансистом, строящим бюджет по
(1).У нас в России первая чеченская война тоже велась без повышения налогов (даже при сокращающейся доле налогов в ВВП), но в конечном счете государственный долг, образовавшийся в середине 90-х гг., обернулся дефолтом.

200
принципу «чего изволите?», а смелым разоблачителем, символом противостояния старому режиму. Уходя из правительства, Неккер сохранял репутацию опытного и квалифицированного финансиста, который вновь может быть призван к управлению страной в более благоприятной обстановке.
Неккеру посчастливилось в отличие от Тюрго дожить до той эпохи, которая, казалось бы, должна была позволить ему развернуться в полную силу. Но эпоха перемолола и его, и многих других, более сильных людей. В итоге Неккер прославился скорее не столько своими успехами на финансовом поприще, сколько успехами своей дочери — знаменитой мадам де Сталь — на поприще литературном.
С августа 1788 г. Неккер, уже второй раз за свою жизнь, управлял французскими финансами. Некоторый успех в деле сокращения бюджетных расходов его работе сопутствовал, однако спасти финансы страны ему не дали как объективные обстоятельства, так и собственный конформизм. Вместо конкретного материального результата он получил популярность, хотя на деле скорее оттягивал решение рроблем (способствуя, кстати, удорожанию долга), нежели «лечил» финансы.
Неккер постоянно лавировал, и вынужденные компромиссы уничтожили этого квазиреформатора. Именно хватающийся за соломинку Неккер был автором нелепой административной затеи с ввозными премиями за хлеб. Серьезных же преобразований он даже не пытался предлагать. К сессии Генеральных штатов Неккер подготовил невероятно длинный доклад о состоянии государственных финансов, чтение которого занимало три часа, но в нем не было ни слова о том, какие реформы нужны, чтобы способствовать развитию экономики [519, с.41].
И тем не менее, несмотря на стремление Неккера больше думать о карьере, нежели о реформах, к началу революции в народе было широко распространено представление о том, что именно он — экономист, способный спасти страну, и лишь гнилой монархический режим не дает ему это сделать.
Собственно говоря, в похожем положении оказались многие советские экономисты (Абел Аганбегян, Леонид Абалкин, Николай Шмелев, Павел Бунич, Станислав Шаталин, Нико-

201
лай Петраков и др.) во второй половине 80-х г. XX века. Их за-вороженно слушали в концертных залах, их избирали в депутаты, от них ждали чудес — и в них же жестоко разочаровались, когда чудес не произошло.
Точно так же разочаровались в свое время и в Неккере, который в 1791 г. вынужден был эмигрировать. Но в 1789 г. он находился еще в зените славы. 12 июля, за два дня до взятия Бастилии, среди парижан пронесся слух (кстати, соответствовавший действительности) о том, что Неккер отправлен в отставку и уехал из Парижа. Отставка оказалась одним из факторов, усиливших возмущение толпы.
В знак протеста против отставки была закрыта парижская биржа. Национальное собрание постановило, что министр уносит с собой сожаление и уважение нации [123, с. 70]. Восковой бюст Неккера вместе с бюстом герцога Орлеанского пронесли по улицам Парижа. Финансист-реформатор стал одним из символов самых знаменательных дней французской истории. Он вернулся в Париж триумфатором с эскортом, состоящим из пятидесяти национальных гвардейцев. Над его дверью народ повесил железную табличку со словами «обожаемый министр», причем слава Неккера особо была заметна на фоне презрения и ненависти народа к таким непопулярным финансистам — символам режима, как подвергнутый обструкции нотаблями де Калонн или повешенный толпой военный интендант Жозеф Фулон, прославившийся тем, что предлагал беднякам есть траву [79, с. 56, 115-116, 133-134, 148, 191]. Естественно, программа экономических преобразований, предложенная таким человеком, как Неккер, должна была быть достаточно популярна в массах, хотя на деле это был, скорее, новый компромисс, позволяющий потянуть время до дефолта, нежели реальный план спасения.
Итак, Неккер намеревался выпустить специальные ценные бумаги. Разница между тем, что предлагал Неккер, и тем, что Двести лет спустя предложил в России Анатолий Чубайс, состояла прежде всего в механизме распределения новых бумаг, нас ваучеры получали все, во Франции — лишь те, с кем государство должно было рассчитываться по своим обязательствам (т.е. там речь шла о принудительной реструктуризации

202
старых займов, которая была своеобразной подготовкой к приватизации). У нас ваучер был только инструментом для раздела собственности, во Франции — еще и инструментом для расчета с кредиторами.
Эти сущностные различия определяли и некоторые различия в форме, которую имели наши приватизационные чеки и французские билеты. Последние должны были быть эмитированы в сравнительно небольшом объеме, давать пятипроцентный доход и, наконец, погашаться к некоему фиксированному сроку (непонятно, правда, за счет каких доходов), если их владелец предпочитал живые деньги приобретению земельной собственности из государственного фонда [207, с. 28-30].
Если быть точным, французский билет сочетал в себе черты ваучера с чертами государственных облигаций. Считалось, что обесцениваться эти бумажки не могут в принципе, поскольку они обеспечены продаваемым государственным имуществом и должны уничтожаться сразу же после возвращения в казну. Однако постепенно билеты стали приобретать весьма неожиданную — скорее всего, даже для Неккера — форму быстро обесценивающихся бумажных денег, называемых теперь просто ассигнатами.
Если план Неккера и мог быть реализован (что, впрочем, сомнительно, поскольку выкупить ассигнаты правительство было абсолютно не в состоянии), то для этого требовалась твердая власть, способная поставить стратегические цели выше тактических. Однако на практике, как только Национальное собрание увидело, что ассигнатами можно расплачиваться с народом, не думая о том, где достать полноценные деньги, сдержанный подход Неккера стал превращаться в широкомасштабную авантюру. Ассигнаты постепенно переставали быть только лишь инструментом конвертации государственного долга в земельные имущества и становились средством для осуществления самых разнообразных бюджетных выплат.
21 декабря 1789 г. были выпущены первые ассигнаты (причем сразу же важнейшее условие Неккера — эмиссия проводится не правительством, а независимым Национальным эмиссионным банком — было нарушено). А уже в

203
1790 г. последовали декреты, узаконивающие фактически происходящее превращение этих полуваучеров-полуоблигаций в бумажные деньги. «Так что теперь,— иронично заключил Карлейль,— пока есть старые тряпки, не будет недостатка в средствах обращения, а будут ли они обеспечены товарами—это уже другой вопрос» [79, с. 189].
Неккер не был сторонником превращения ассигнат в бумажные деньги. Он по-прежнему предлагал решать текущие бюджетные проблемы посредством экономии и принудительных займов [256, с. 69]. Но ситуацией уже управляли не отдельные интеллектуалы, а потребности текущего момента/ Депутаты шли по пути наименьшего сопротивления для того, чтобы система в целом могла выжить. В этом смысле они продолжили то, что уже много лет делал король, только применили для оттягивания финансового краха новые методы, соответствующие новым обстоятельствам.
9 апреля 1790 г. появились первые предложения о превращении ассигнат в бумажные деньги и уже спустя неделю они были фактически приняты.
16-17 апреля срок погашения бумаг был отложен на неопределенное время (фактически отменен), и для использования ассигнат в торговом обороте был установлен принудительный курс. Власть как бы говорила народу: не ждите с моей стороны обмена бумаг на полноценные деньги, а лучше совершайте обмен на рынке, либо покупайте на ассигнаты нужные вам товары. Поскольку народ не очень понял хитрый маневр властей и не очень поверил в покупательную способность ассигнат, 12 сентября появился еще один декрет, требующий считать их такими же полноценными деньгами, как и золотые монеты. Окончательно все точки над «i» были расставлены 29 сентября, когда власть отменила процентный доход по своим бумагам [207, с. 37-40].
Понятно, что после того, как ассигнаты стали использоваться преимущественно для товарного обращения и лишь в меньшей степени — для выкупа государственных земель, их «неспособность обесцениваться» стала мифом. Объем денежной массы (полноценные монеты плюс ассигнаты) резко вырос по отношению к объему массы товарной, причем после

204
осуществления каждой сделки (например, покупки хлеба у булочника) ассигнаты не изымались из обращения государством, а шли в дальнейший оборот (булочнику ведь тоже надо товары покупать), да еще и со все увеличивающейся по мере нарастания недоверия к ним скоростью.
Неккер теперь был в ужасе от того, насколько модифицировались его первоначальные идеи. Как квалифицированный специалист он пытался указывать депутатам на опасности роста количества бумажных денег, но все было бесполезно. Джинн оказался выпущенным из бутылки, и Неккер был вынужден вместе со всей страной пожинать плоды своих хитроумных начинаний [4, с. 361].
Однако имелся во Франции человек, который сразу же выступил против авантюристической финансовой политики. Это был друг и ученик покойного Тюрго, Пьер Дюпон де Немур. Он происходил из старой протестантской семьи и по природе своей не был склонен к разного рода авантюрам. Решать финансовые проблемы государства Дюпон предлагал посредством создания наряду с бюджетом своеобразного внебюджетного фонда, формирующегося за счет церковной десятины, полагая, что расходы на скромное содержание католической церкви будут значительно меньше поступлений от этого налога [256, с. 58]. Когда же депутаты пошли по другому пути, Дюпон встал в оппозицию.
В 1790 г. он выпустил подписанную именем «Друг народа» брошюру, в которой доказывал, что результатом игр с ассигнатами станет лишь рост цен, пропорциональный масшта-

205
бам эмиссии [207, с. 68]. Сегодня Дюпона заклеймили бы как монетариста, но тогда никакого монетаризма еще не существовало. Ученый просто высказывал трезвое суждение, основанное на опыте, который во Франции уже имелся благодаря экспериментам Джона Ло, исследованным еще самим Тюрго Но, естественно, к мнению Дюпона не прислушались, французская революция была в плену у финансового наследия, оставленного монархами, и у собственной слабости, неизбежно ведущей к популизму. В итоге то, что казалось кому-то выходом из финансового кризиса, привело страну к более масштабному кризису — макроэкономическому.
Сегодня нам кажется порой, что наступление кризиса нетрудно было предвидеть. Но во Франции того времени существовали разные точки зрения на этот счет. Фактически между сторонниками и противниками бумажно-денежной эмиссии развернулась дискуссия, сильно напоминающая современные споры кейнсианцев с монетаристами.
Идеологическое обоснование наращиванию объема выпуска ассигнат дал один из лучших ораторов первого этапа революции, граф Оноре де Мирабо. Интересно, что его отец был близок к физиократам, сам писал экономические труды и в свое время даже пригласил Дюпона для того, чтобы познакомить сына с основами экономической науки. Однако молодой Мирабо встал на принципиально иные позиции, нежели те, которые разделялись окружением Тюрго. В августе 1790 г. он говорил, что французская экономика может нормально функционировать только тогда, когда в обращении имеется достаточное количество денег, поэтому необходимо увеличивать выпуск ассигнат. Бумажно-денежная эмиссия не только решит долговые и бюджетные проблемы Франции, но также создаст благоприятные условия для развития бизнеса.
Трудно возразить что-либо против сугубо теоретической правильности данного суждения. Мирабо как блестящий интеллектуал правильно уловил общую связь между созданием при помощи денежной эмиссии дополнительного платежеспособного спроса и развитием экономики. Недаром впоследствии многие ученые-экономисты и практики государственного регулирования основывались в своих заключениях примерно

206
на тех же выводах, которые сделал граф. Проблема лишь состояла в том, будет ли жизнь действительно развиваться в соответствии с данной теорией. Не возникнет ли под воздействием иных факторов, существование которых не учтено в представленной Мирабо сугубо теоретической схеме, совершенно иной результат, нежели тот, который хотелось бы получить революционным властям? Есть ли у этих властей достаточно власти, чтобы аккуратно и профессионально работать с таким опасным инструментом макроэкономической политики, как денежная эмиссия?
«Иллюзии безграничного кредита доверия в сочетании с уверенностью в наличии широкой коалиции революционных сил, готовых поддержать масштабные преобразования, а также существование еще достаточно работоспособного и, как правило, лояльного государственного аппарата — все это создает у новой власти ощущение собственной всесильности,— отмечают И. Стародубровская и В. May.— Что бы ни происходило в реальности, умеренные на протяжении всего отпущенного им срока не могут избавиться от подобного рода иллюзий» [180, с. 124].
Однако на самом деле (мы это уже видели на примере введения максимума), после того как захлопывается окно политических возможностей, власть не только перестает быть всесильной,— напротив, она становится абсолютной пленницей обстоятельств. О том, какие это могут быть обстоятельства, говорили оппоненты Мирабо.
Так, например, Дюпон де Немур на прениях в Законодательном собрании высказал мнение, что ассигнаты будут использованы не столько для развития бизнеса, сколько для спекуляций. Но лучше всех противоположную точку зрения выразил Мари Жан Кондорсе, второй из числа ближайших сподвижников Тюрго, больше известный в истории науки как философ, а не как экономист. В сентябре 1790 г. Кондорсе отметил, что для ускорения экономического развития нужно время. Бизнес должен адаптироваться к новой ситуации, но этого времени у него нет, поскольку ассигнаты станут быстро обесцениваться и тем самым сформируется ситуация, в которой минусов для бизнеса будет больше, нежели плюсов [256,

207
с 78-79, 83]. Фактически Кондорсе одним из первых в истории экономической мысли сформулировал важнейшее положение о том, что высокая инфляция не может быть контролируемой и что она будет жить по своим законам, а не по тем, которые хотели бы ей предписать власти.
Инфляция действительно разразилась, причем рост цен и дезорганизация всей хозяйственной деятельности приобрели невиданные
до той поры масштабы. На протяжении всех 90-х гг. Франции пришлось жить в условиях, фактически непригодных для нормальной хозяйственной деятельности.
Если вначале власти пытались хоть как-то контролировать масштабы денежной эмиссии, то под давлением все ухудшающихся обстоятельств здравый смысл окончательно отказывал революционерам. Сначала закон четко определял размер каждого очередного выпуска ассигнат, и это позволяло если не поддерживать уровень цен на неизменном уровне, то хотя бы контролировать темпы инфляции. Но масштабы эмиссии с каждым разом становились все больше.
29 сентября 1791 г. было принято решение напечатать ассигнат на сумму, не превышающую 1200 млн ливров. Уже 1 ноября появилось новое решение о выпуске 1400 млн ливров. 17 декабря потребовалось уже 1600, а 14 апреля 1792 г.— '«50 млн. Не успел наступить май, как напечатали еще 700 млн, а к 31 июля дошли до 2 млрд. Последний раз зафиксировали величину эмиссии 1 февраля 1793 г.— 3100, а дальше уже печатали деньги по мере надобности, не утруждая себя подсчетами [175, с. 10-13].

208
Нарастание темпов эмиссии было связано, естественно, не только с безответственностью властей, но и, в первую очередь, с объективными обстоятельствами. Революция попала в плен своих же собственных решений, причем каждое из них во многом было предопределено наследием, доставшимся от старого режима, а также идеями, с которыми страна из этого режима выходила.
Во-первых, революция осуществила налоговую реформу. Система прямых налогов оказалась изменена таким образом, чтобы распределить бремя содержания государства более равномерно между всеми слоями населения, а не только возложить его на крестьянство. В основу ее был положен земельный налог, о необходимости которого так много говорили в предреволюционные годы. Самое же главное изменение состояло в отмене всех косвенных налогов, т.е. налогов, взимаемых при продаже того или иного товара и увеличивающих их цену (типа наших современных акцизов на алкоголь и табак). В частности, 21 марта 1790 г. была отменена наиболее ненавистная в народе габель (соляной налог).
Однако хитрость налоговой системы состоит в том, что при слабом учете плательщиков и слабом, коррумпированном фискальном аппарате основные поступления в казну могут дать именно косвенные налоги. К сожалению, они являются самыми несправедливыми и одновременно самыми простыми для взыскания. Любая покупка (кроме покупки нелегального товара) является одновременно и уплатой налога, тогда как при обложении дохода или имущества требуется еще разбираться с тем, сколько именно можно взыскивать с конкретного лица.
Власть при старом режиме в основном опиралась на взимание косвенных налогов. Например, в предреволюционном 1788 г. прямые налоги дали казне 179,3 млн ливров, тогда как косвенные — 243,5 млн [164, с. 18]. Понятно, что при таком соотношении отмена косвенных налогов нанесла непоправимый удар бюджету. Его не мог бы компенсировать никакой рост прямых налогов.
Во-вторых, с прямыми налогами дело обстояло тоже далеко не блестяще. Дезорганизация всей административной

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Результаты реформ становятся привычными
По которым жил частный сектор экономики они
366 в чем новое польское правительство действительно повело себя по реформаторски
политологии Травин Д. Европейская модернизация 5 чехословакии
Непосредственно в предреволюционный период катастрофическое состояние бюджета франции определялось