<<<     ΛΛΛ     >>>   

82

если бы мы учитывали только истинностные значения, то Г-предложение для «Снег бел» могло бы звучать так: это предложение истинно, если и только если трава зеленая или 2+2=4, а не только так: это предложение истинно, если и только если снег бел. Ибо согласно экстенсиональной логике, в которой работает Дэвидсон, любое истинное предложение может быть подставлено вместо любого другого истинного предложения, и это не повлияет на истинностное значение предложений, в которые это первое предложение входит составной частью. Это не было проблемой для Тарского, поскольку он постулировал, что ^-предложение должно представлять собой перевод. Случай Дэвидсона другой; как мы видели, он не может просто постулировать это. Мы можем надеяться, говорит он, что удовлетворительная теория истины не будет порождать такие аномальные предложения. Но эта «надежда» не позволяет нам определять Г-предложения как предложения, которые «задают значение». Не можем мы и релятивизировать Г-предложения относительно теории, которая доказывает их, как это, возможно, предполагалось в некоторых более ранних формулировках Дэвидсона. «Если теория выполняет все, что она предназначена выполнять, то Т-предложения одни должны предоставлять все необходимое для интерпретации». Но именно в этом пункте должно подключиться исследование привычек носителей языка. Мы не установим в качестве неизменно повторяющегося факта, что Курт говорит: «Es regnet», если и только если 2+2=4. Некоторая степень неопределенности будет иметь место, но ее недостаточно, полагает Дэвидсон, чтобы разрушить нашу способность различать хорошие и плохие теории истины для конкретных предложений, с тем чтобы только первые использовать в теориях значения.

Поэтому в конечном счете Дэвидсон не теряет надежды. А его конкретные исследования, наряду с исследованиями таких его взыскательных коллег, как Гилберт Харман и Джон Уоллес, часто представляют интерес независимо от его общей теории. Возьмем, к примеру, его анализ пропозициональных установок. Он исходит из предположения, которое основывается на некоторых филологических соображениях и согласно которому слово «that» («что») в предложении «Galileo said that the earth moves» («Галилей сказал, что Земля движется») является указательным местоимением *, а предложение в целом эквивалентно следующему: The earth moves. Galileo said that' («Земля движется. Галилей сказал это») — таким образом, мы имеем здесь два экстенсиональных предложения. Это само по себе достойно обсуждения как определенное решение проблемы анализа исходного предложения в истинностно-функциональных терминах, даже если при таком ре-шении исходное предложение определенно не сохраняет свою истинность

* Дэвидсон использует здесь тот факт, что в английском языке слово «that» используется и как союзное слово («Galileo said that the earth moves»), и как указательное местоимение, переводимое на русским язык как «то», тот» («That book is red» — «Та книга красная»), В русском языке в этих случаях используются разные слова, и поэтому для русского языка анализ Дэвидсона не столь нагляден.

83

при замене «Земля движется» на любое другое истинное высказывание 9. (Дэвидсон уже дал, как мы видели, объяснение указательным местоимениям.) Однако в итоге он в известной степени принимает критику Фостера: «Ничто в строгом смысле не составляет теорию значения». «Теория истины, — продолжает он, — как бы хорошо ни была она отобрана, не является теорией значения», ибо сохраняются «нередуцируемые индексальные элементы». Однако он все еще продолжает считать возможным обращаться к подобной теории за ответом на вопрос: «Что же именно знает тот, кто интерпретирует предложение?» Отсюда следует, что эта теория может «дать удовлетворительный ответ на одну из центральных проблем в философии языка». Делает ли это его уязвимым перед колким замечанием Патнэма о том, что семантика Дэвидсона — это лишь «куайновский скептицизм под маской позитивного вклада в теорию значения», остается вопросом. Как правило, Дэвидсона часто порицают в Соединенных Штатах за то, что он много обещает в своих программах, но никогда не выполняет своих обещаний; наиболее преданных поклонников он нашел в Англии, которая, видимо, в этом отношении менее требовательна. Но даже там, как мы видели, высказывались сомнения.

А теперь обратимся к Даммиту10. Большей частью его творческая биография была посвящена интерпретации и с существенными оговорками защите Фреге. Два объемистых труда, появившихся в ходе осуществления этого замысла: «Фреге» (1973) и «Интерпретация философии Фреге» (1981), — несомненно, в значительной своей части содержат обсуждение не только этих тем, но и большинства главных проблем философии языка. Причем содержат таким образом, что если мы хотим рассмотреть, скажем, теорию имен собственных Даммита, мы должны принять во внимание, что говорит по этому поводу Фреге, что говорит Даммит о Фреге, что говорит Крипке о Фреге и Даммите, что на это отвечает Даммит и как он сам критикует Крипке. А это совершенно неосуществимо в разумных пределах.

Кроме того, возникает и другая трудность. Хотя Даммит бескомпромиссно отстаивает свою интерпретацию Фреге и безапелляционно обрушивается на своих оппонентов, однако изложение им собственных взглядов носит предварительный, пробный характер. Как только читатель начинает склоняться к тому, чтобы приписать Даммиту определенное учение, тут неожиданно возникает поворот в его аргументации, появляются непредвиденные трудности, заявляют о себе новые альтернативы. Как критикам, так и сторонникам приходится придавать взглядам Даммита некоторую фиксированную форму, с тем чтобы начать их обсуждение. Мы сосредоточим наше внимание на двух тесно связанных аспектах его мысли: его воззрениях относительно центрального места философии языка и его антиреализме.

Философия языка, как мы уже видели, привлекла к себе в последнее десятилетие поразительное количество наиболее талантливых философов. В действительности, «язык» стал ключевым понятием в послевоенной куль-

84

туре в целом, подобно тому как «атом» был таким понятием в XVIII в. и «развитие» в XIX в. Даже главные научные открытия в молекулярной биологии этого периода не обходились без таких понятий, как «код» и «транскрипция»; выходили книги о «языке архитектуры». Эта волна увлечения языком была столь мощной, что большинство философов даже не утруждали себя обоснованием своей веры в то, что язык служит надлежащей отправной точкой для философского исследования, точно так же, как их предшествен-ники-эмпиристы спокойно предполагали, что начинать нужно с восприятия.

Даммит, в отличие от других, открыто защищает «лингвистический поворот». «Пока мы не поймем, что представляет собой наш язык, — пишет он в работе «Оправдание дедукции» (1973), — с помощью которого мы постигаем мир и без которого поэтому для нас не существует мира, до тех пор наше понимание всего остального будет неполным». Его предшественники написали бы «восприятие» или «мышление» там, где он пишет «язык». Почему произошло такое изменение?

По двум причинам, разъясняет он в работе «Может ли аналитическая философия быть систематичной и должна ли она быть такой?» (1975). Во-первых, на Даммита, как и на многих философов до него, угнетающе действует отсутствие в философии прогресса, понимаемого в том смысле, в каком он имеет место в естественных науках; его подавляет неспособность философии организовать себя как систематическое исследование, осуществляемое «в соответствии с общепринятыми методами исследования», достигающее результатов, «которые всеми принимаются или отвергаются в соответствии с общепринятыми критериями», и завершающееся ясно сформулированной теорией. Эпистемологический подход не дал ощутимых результатов в достижении этой цели. Фреге, полагает Даммит, указал нам путь, когда заложил основы философии как теории значения.

Отнюдь не каждый примет эту интерпретацию Фреге, а наиболее скептично настроенные могут спросить: неужели Монтегю, Хомский, Льюис, Дэвидсон, Крипке и Даммит отличаются друг от друга в меньшей степени, чем Брэдли, Рассел и Дьюи? Конечно, представление о том, что философия в конечном счете — это совместное предприятие, участие в котором предполагает строгую специальную подготовку и в которое любой человек может надеяться внести свой вклад таким же образом, каким ученый вносит вклад в то, что Кун называет «нормальной» наукой, — это представление снискало себе поддержку многих англо-американских философов, хотя, как с досадой признает Даммит, подобные надежды ни в коей мере не новы и до сих пор никогда не оправдывались.

Даммит не имеет в виду, что интересы философов должны ограничиваться только теорией значения. Тем не менее он считает, что в конечном счете веб их спекуляции должны будут пройти проверку перед судом теории значения. И, конечно же, он убежден, что «только через анализ языка мы можем

85

анализировать мышление». Попытка анализировать мышление напрямую, как это делали эмпиристы, «лишая мысль ее лингвистического облачения и проникая в ее обнаженную суть», всегда заканчивается тем, что «саму мысль спутывают с субъективными внутренними переживаниями, которые ей сопутствуют», такими, например, как образы. Хотя эти последние замечания сделаны в духе Витгенштейна, Даммит вместе с тем отвергает два центральных витгенштейновских тезиса: во-первых, тезис о том, что философия не может быть систематическим исследованием, аналогичным тому, которое имеет место в естественных науках; и, во-вторых, тезис о том, что философия языка — это не общая теория значения, а исследование того, как язык используется в конкретных языковых играх.

Что касается последнего тезиса, то Даммит основывает свою критику Витгенштейна на фрегевском различении «силы» и «смысла». Несомненно, признает он прямо, в разных языковых играх одно и то же лингвистическое выражение может иметь разную силу, как, например, в команде, в отличие, скажем, от утверждения. Вместе с тем, выражение «Закрой окно», используемое как приказание, имеет тот же самый смысл, какой оно имеет в составе предложения «Я забыл закрыть окно» независимо оттого, используется ли это предложение как извинение, оправдание, напоминание или как что-то еще. Иначе, утверждает Даммит, мы никогда бы не смогли научиться языку. Витгенштейн, по мнению Даммита, правильно подчеркивает, в противовес Фреге, что язык является социальным явлением, имеющим отношение к коммуникации, а не просто служит способом выражения мысли. Стало быть, Витгенштейн правильно связывает значение с употреблением; его ошибка заключается в предположении о том, что любое различие в конкретном словоупотреблении влечет за собой полное изменение значения.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Именно благодаря этому обстоятельству данное понятие
Следует говорить
156Языка философия 14
Личностью является любое животное