Пиши и продавай!
Пиши и продавай! |
|
|
Селларс, говорит Рорти, разрушил «миф данного», хотя он все еще, ошибочно, сохранял верность аналитическим высказываниям; Куайн разрушил аналитическое, а вместе с ним и различие между фактическим и концептуальным, хотя он все еще, ошибочно, придерживался идеи данного; Дэвидсон под влиянием Куайна освободил нас от той идеи, что отдельно от эмпирических теорий существуют «концептуальные каркасы». Тем самым данные философы исключили и возможность создания научной философии — не важно, пытаются ли строить мир на основе «данного», или взяв за отправную точку бесспорные аналитические истины, или стремясь установить, каким должен быть наш «концептуальный каркас», или посредством «анализа понятий». Бросая взгляд назад на рассказанную мной историю, вполне можно прийти к выводу, что философия сегодня возвратилась туда, где она была на рубеже столетий, когда в ней шла борьба между реализмом и идеализмом. Рорти с этим не согласен. Новый антиреализм, утверждает он, очень отличается от старого идеализма; тогда борьба между идеализмом и реализмом происходила по поводу того, что считать единственно истинной картиной мира. Новый антиреализм, напротив, отбрасывает в сторону любой такой проект как неосуществимый в принципе. От таких идеалистов, как Гегель, от Хайдеггера Рорти воспринимает не философскую систему, а идею, как он говорит, «темпорализаци реальности», с сопутствующим ей учением о том, что пытаться смотреть на мир sub specie aeternitatis *— значит брать на себя без-* С точки зрения вечности (лат.). — Прим. пер. 124 надежную задачу. По сути, если «реализм» означает лишь то, что большинство наших мнений и убеждений истинно — в противоположность идеалистическому учению о том, что они лишь «видимость» абсолютной истины, — то Рорти готов называть себя реалистом. Ибо, по его мнению, Куайн и Дэвидсон показали, что, не будь это так, мы не могли бы обучаться языку или переводить с одного языка на другой. Кто-то мог бы сделать из нашей истории более общий вывод о том, что в философии все еще не имеет места прогресс—в том смысле, в каком он имеет место в науке. Если под «прогрессом» понимать приближение к решению тех проблем, которые, начиная с XVII в. и далее, считались «великими», то Рорти с этим бы согласился. (Выражение «начиная с XVII в. и далее» принадлежит Рорти; тут вполне можно было бы возразить, что, по крайней мере, некоторые из этих «великих проблем» появляются уже в диалогах Платона «Те-атет», «Парменид» и «Софист». Это немаловажно для исторически ориентированного рассуждения Рорти). Но прогресс имел место, продолжил бы Рорти, поскольку сегодня мы понимаем, что можем избавиться от этих «великих проблем», не «решив» их, а отбросив в сторону как псевдопроблемы, порожденные тем, что мы исходим из определенной картины знания. Если мы начинаем с допущения о том, что имеется сущность под названием «сознание» и еще одна сущность под названием «мир», о котором сознание «обладает знанием» благодаря привилегированному доступу к совокупности репрезентаций, отображающих мир, то мы сразу же автоматически оказываемся перед этими проблемами, которые составляют «Философию» — это слово Рорти пишет с заглавной буквы, чтобы подчеркнуть его официальный статус. Кроме того, мы с готовностью принимаем учение, за которое, согласно Рорти, несут ответственность Кант и неокантианцы и согласно которому философы имеют исключительные познания в предмете под названием «эпистемология». Этот предмет разъясняет, что есть «знание». И именно он придает «Философии», как затем предполагается, определенное верховенство в культуре, поскольку любой другой вид исследования должен обращаться к философии за удостоверением в том, что полученное им знание является «подлинным». Таким образом, «научная философия» есть эпистемология, которую иногда отождествляют с философией науки. Ситуация незначительно улучшится, утверждает Рорти, если ментальные репрезентации (идеи) заменить лингвистическими (словами или предложениями); большинство старых проблем вновь всплывет 18. Если что-то и необходимо, так это, скорее, хорошая «чистка» в витгенш-тейновском духе. В позднем Витгенштейне Рорти видит сатирика, разрушающего «Философию», включающую и свой собственный «Трактат», и тем самым помогающего философам скинуть с себя образы, которые держали их в своем плену. Освободившись от этих образов, они поймут всю абсурдность идеала научной философии. Витгенштейн, очищающий от претензий «Фи- 125 лософии», стоит рядом с Ницше или Хайдеггером, а не с Кантом или Расселом. Он не предлагает решения «великих проблем» — по крайней мере, это не в его духе. Скорее, он убеждает нас отбросить их — так же, как в XVII в. многие философы отбросили теологию вместо того, чтобы пытаться предложить новые решения известным теологическим проблемам или шаг за шагом скрупулезно разбирать теологические аргументы. Что же в таком случае философии останется делать, когда она поймет, как освободить себя от «Философии»? Рорти с нескрываемой ностальгией смотрит в прошлое, в те дни, когда Дьюи и Сантаяна — в особенности первый — были центром американской культуры. Профессионализация философии, имеющая под собой ту ложную идею, что философия должна подражать науке, привела в итоге к тому, говорит он, что ведущими фигурами в культуре теперь являются литературные критики, об интеллектуальных особенностях которых — об их склонности хвастаться знакомством с известными людьми, уклончиво намекать, неточно высказываться, использовать искаженную лексику — он говорит с известной долей благосклонности, что удивляет многих. В глазах Рорти Дьюи совершил одну серьезную ошибку — он написал книгу «Опыт и природа», в которой провозгласил новую метафизику. В отличие от Рорти, Дьюи не вполне был готов отказаться от старого платоновского различия между поэтом (мудрецом) и философом. Но когда он писал об искусстве, науке, морали, культуре, политике, обществе, образовании, он понимал, какой должна быть философия. Предметом гордости для «Философов», который не присущ многим писателям, чтимым Рорти, является строго логичное рассуждение. «Философы» привыкли считать, что полемическая аргументация, в чем-то напоминающая аргументацию юристов, имеет для философии такое же значение, какое имеет для науки эксперимент; они изыскивают себе учеников, одаренных в этом отношении, и стараются развить в них эти способности. Настоящая задача философии, согласно Рорти, совсем другая — вести непрекращающийся разговор. (Феминистские критики философии — примером ее служат философы, собранные Меррил Хинтикка и Сандрой Хардинг в сборнике «Открытие реальности» (1983), — выдвигают сходные доводы против аргумента-тивного метода, добавляя к тому же, что он является специфически мужским приемом.) В основе аргументативной концепции философии, продолжает Рорти, лежит положение о том, что «Философия» может посредством аргументации установить эпистемологические основания, критерии, правила, которые имеют силу для всего находящегося вне философии. Но фактически самое большее, что может философ-эпистемолог, — это исследовать правила, критерии, которые используются в конкретной форме деятельности, и парадигмы, на которых эта форма деятельности зиждется, когда находится на куновской «нормальной» стадии развития. Это, впрочем, далеко не главная задача философии. Более важный ин- 126 терес для нее составляет «назидание», нежели анализ, аномальное, нежели нормальное, испробование новых способов видения вещей. «Назидание» здесь означает что-то вроде «содействия чьему-либо образованию», чьему-либо Bildung *. Именно в этом пункте Рорти обращается к герменевтике 19. Последнюю не следует считать новой эпистемологией, связывая ее, в духе Дильтея, с социальными, в отличие от физических, науками. Скорее, это попытка, в духе Гадамера, заполнить лакуну в культуре, образовавшуюся в результате смерти эпистемологии, заполнить посредством создания теории понимания, изучающей, какими способами оплодотворяется традицией наша способность понимания. В сходном смысле наука когда-то заполнила лакуну, возникшую из-за смерти теологии. Где в этой картине располагается понятие истины? В «Последствиях прагматизма» и особенно в предисловии к этому сборнику более ясно видно, в какой мере Рорти собирается восстанавливать с своих правах прагматизм. (Исключительно распространенное явление — эта склонность американских философов переходить в прагматизм по мере того, как они становятся старше.) Более того, прагматизм, который он разделяет, — это не прагматизм Пирса, относительно строгий и венчающийся понятием идеальной истины, а скорее намного более «назидательный» прагматизм Джеймса и Дьюи. К предупреждению Гегеля: «Философия должна остерегаться быть назидательной» в наши дни все меньше и меньше прислушиваются. Истина, по словам Рорти, подобна добродетели, и мы не можем надеяться создать о ней представляющую интерес общую теорию. Существует много разных похвальных, с моральной точки зрения, поступков. Однако из-за их разнообразия очень мала вероятность того, что у них есть какие-либо общие черты. Сходным образом, имеется немало утверждений, которые похвально, с моральной точки зрения, высказывать. Но в равной мере крайне мала вероятность того, говорит Рорти, что они обладают некоторым общим свойством — «истиной». AJP Australasian Journal of Philosophy APQ American Philosophical Quarterly BJPS British Journal for the Philosophy of Science JP Journal of Philosophy
|
|
|
|
|
