1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7

«Свобода совести – драгоценнейшее для человека благо»[14], которого он не должен быть лишен ни в каком случае. «Каждому должно быть предоставлено веровать по его личному убеждению», и ни государство, ни церковь не должны вмешиваться в область духовной свободы человека[15]. Поступать иначе – значит «следовать традициям прелатов, старавшихся втиснуть свободную совесть и христианские вольности в человеческие каноны и правила»[16].

«Я говорю это не потому, – замечает Мильтон, – чтобы считал хорошим каждый легкомысленный раскол или чтобы смотрел на все в церкви как на “золото, серебро и драгоценные каменья” – для человека невозможно отделить пшеницу от плевел, хорошую рыбу от прочего улова; это должно быть делом ангела при конце света. Но если все не могут держаться одинаковых убеждений, то кто досмотрит, чтобы они таковых держались? В таком случае, без сомнения, гораздо целесообразнее, благоразумнее и согласнее с христианским учением относиться с терпимостью ко многим, чем подвергать притеснениям всех»[17].

И если бы «главной твердыней нашего лицемерия не было стремление судить друг друга», то «сколько-нибудь благородная мудрость, сколько-нибудь снисходительное отношение друг к другу и хоть сколько-нибудь любви к ближнему могли бы соединить и объединить в одном общем и братском искании истины всех преданных ей»[18]. «Дайте мне поэтому, – восклицает Мильтон, – свободу знать, свободу выражать свои мысли, а самое главное – свободу судить по своей совести!»[19]

Заметим, однако, что Мильтон не проводит принципа веротерпимости до конца. Предоставляя свободу совести протестантам, он решительно отказывает в ней католикам-папистам. Впрочем, к этому побудили его чисто политические соображения: он смотрел на католиков исключительно как на опасную для государства политическую партию. Очевидно, Мильтон был прав, сказав, что истина говорит иногда не своим настоящим языком, а «применяясь ко времени».

Между памфлетами Мильтона, посвященными защите духовной свободы человека, самым замечательным является, без сомнения, Ареопагитика, речь к английскому парламенту о свободе печати.

О свободе печати писали многие и много раз, и все же трудно найти во всей европейской литературе другое сочинение, посвященное этому вопросу, которое бы с такой силой одушевления, с таким красноречием и убедительностью доводов отстаивало великий принцип свободы слова, с таким негодованием и сарказмом поражало его врагов.

Ареопагитика была опубликована в конце ноября 1644 г. и появилась при следующих обстоятельствах.

В начале Долгого парламента[20] существовавшая до того времени цензура если и не была отменена; то во всяком случае потеряла свое значение: книги печатались совершенно свободно, без каких-либо цензурных стеснений. Как говорит Мильтон, «во время парламента это было прирожденное право и привилегия народа, это была заря нового дня». Вскоре, однако, парламент нашел этот порядок опасным, так как появлялось немало книг и памфлетов, направленных против него и в защиту низвергнутой королевской династии. К этому присоединились жалобы компании книгопродавцев (Stationers' Company), которой ранее принадлежало исключительное право регистрации прошедших через цензуру книг, чем обеспечивалась невозможность перепечаток и за отсутствием чего стали страдать ее коммерческие интересы.

В результате 14 июня 1643 г. парламентом и был издан закон, которым вновь установлялась строгая цензура и, «по старому обычаю», подтверждались права Stationers' Company.

Несмотря на издание нового цензурного закона, Мильтон выпустил свое сочинение О разводе без представления в цензуру. По жалобе Компании он был привлечен к суду, который, однако, не имел для него неблагоприятных последствий.

Этот процесс и послужил для Мильтона внешним толчком, побудившим его написать бессмертную речь о свободе печати.

Сомкнутыми рядами движутся доводы Мильтона против врагов свободного слова; шаг за шагом выбивает он их из плохо укрепленных позиций и обращает в нестройное бегство. Созерцая эту борьбу, испытываешь высокое эстетическое наслаждение – и невольно сожалеешь, что враг хотя лукав и вероломен, но ничтожен и труслив.

Цензура бесполезна, цензура вредна, цензура унижает человеческое достоинство – вот главнейшие положения, которые Мильтон развивает в своей речи.

Цензура бесполезна, потому что она не отвечает своему назначению. Она должна предотвращать зло, могущее произойти от свободного обращения вредных книг. Но каким образом она может этого достигнуть? Ведь добро и зло растут в этом мире вместе и почти неразлучно друг с другом, и отличить их одно от другого, вследствие обманчивого сходства, бывает иногда столь же трудно, как те смешанные семена, которые должна была разбирать по сортам Психея. Что же будет делать в данном случае цензура? Очевидно, или цензоры должны быть непогрешимыми, или цензура должна отказаться от выполнения своей задачи.

Допустим, однако, что цензура может отличать добро от зла; она все же не в состоянии препятствовать распространению последнего: зло проникнет в мир окольными путями так же хорошо, как если бы никакой цензуры не было совсем. В данном случае деятельность цензуры напоминает подвиг того мудрого человека, который хотел поймать ворон, заперев ворота своего сада. И это тем более справедливо, что зло может распространяться между людьми множеством других способов, помимо книг. Поступая последовательно, пришлось бы установить контроль решительно за всеми человеческими действиями; а это, разумеется, невозможно. Вообще, говорит Мильтон, совершенно непонятно, «каким образом такое лукавое установление, как цензура, может быть исключено из числа пустых и бесплодных предприятий». Но цензура не только бесполезна, она прямо вредна. Чтобы исполнять как следует свое назначение, цензоры должны быть людьми выше среднего уровня. Но где отыскать подобных людей для такого занятия, как беспрерывное чтение всякого рода рукописей, из которых добрая половина окажется, быть может, никуда негодной? Кто из действительно сведущих и образованных людей решится тратить свое время на подобное занятие? Никто, кроме явных расточителей своего времени. А если это так, то легко представить себе, что за люди займут места цензоров: «то будут люди невежественные, властные и нерадивые или явно корыстолюбивые». Как зловредная ржавчина, они будут выедать из книг все то, что не соответствует их невежественному пониманию, или даже прямо подвергать книги уничтожению. Между тем «хорошая книга – драгоценный жизненный сок творческого духа, набальзамированный и сохраненный как сокровище для грядущих поколений».

Подобное отношение произведет, несомненно, великое смятение в свободной республике ученых, и, таким образом, цензура встанет на пути науки, препятствуя ее свободному развитию, задерживая и урезывая возможность дальнейших открытий как в духовной, так и в светской области.

Но и более того: цензура встанет на пути самой истины, замедляя и затрудняя доступ к нам этого самого драгоценного для нас товара и тем нанося нам непоправимый ущерб, так как «целый ряд веков часто не в состоянии пополнить потерю отвергнутой истины».

В то же время для торжества истины цензура не принесет ни йоты пользы. «Ибо кто же не знает, что истина сильна, почти как Всемогущий? Для своих побед она не нуждается ни в политической ловкости, ни в военных хитростях, ни в цензуре; все это – уловки и оборонительные средства, употребляемые против нее заблуждением».

И действительно, не за истину, а против нее в конце концов сражается цензура. Становясь во всяком удобном месте на пути свободного слова, она мешает беспрепятственному движению потока истины и заставляет его застаиваться «в тинистое болото однообразия и традиций». Она мешает также самоотверженным друзьям истины повсюду разыскивать отдельные члены ее девственного тела, которое враги ее «разрубили на тысячу частей и разбросали на все четыре ветра».

Наконец, цензура приносит вред даже и тем, что запрещает вредные книги. Наделив человека разумом, Бог не считает нужным держать его в положении постоянного детства, под постоянным наблюдением и предоставляет ему полную свободу заботиться о своей умственной пище.

И если для глупца как хорошая, так и дурная книги одинаково бесполезны, то для человека разумного самая дурная книга может служить источником добра, ибо «мудрый человек, подобно хорошему металлургу, может извлечь золото из самой дурной книги, как из шлаков». Запрещая дурные книги, цензура вредит поэтому благоразумному читателю, не принося никакой пользы глупцу.

Мы должны, говорит Мильтон, «уметь мудро управляться в этом мире зла», должны уметь бороться со злом не цензурой или другими внешними средствами, а путем добродетельного воспитания, путем религиозной и гражданской культуры. «Безнаказанность и нерадивость, без сомнения, гибельны для государства, но в том и состоит великое искусство управления, чтобы знать, где должен налагать запрет и наказание закон, а где следует пользоваться исключительно убеждением».

А что может быть унизительнее для человеческого достоинства установления цензуры?

«Какая выгода быть взрослым человеком, а не школьником, если, избавившись от школьной ферулы, приходится подчиниться указке imprimatur'a, если серьезные и стоившие не малых трудов сочинения, подобно грамматическим упражнениям школьников, не могут быть выпущены в свет помимо бдительного ока нерешительного или слишком решительного цензора?» Отдавать свое произведение, стоившее нередко многих трудов и зрелых размышлений, на суд заваленного работой цензора, часто более молодого, чем автор, часто не обладающего достаточными критическими способностями, – это, поистине, не что иное, как бесчестие и унижение для автора, для книги, для прав и достоинства науки!

«Что же вы будете делать, лорды и общины? – спрашивает Мильтон: – наложите ли вы гнет на цветущую жатву знания, учредите ли вы над ней олигархию двадцати скупщиков и тем вновь заставите голодать наши умы, лишив нас возможности знать что-либо сверх того, что они отмеряют своею мерою?»

Мильтон не хочет думать этого и выражает надежду, что парламент отменит изданный им несправедливый закон о цензуре и тем исправит свою ошибку. «Я знаю, – так заканчивает он свою речь, – что как хорошие, так и дурные правители могут ошибаться, – ибо какая власть не может быть ложно осведомлена, – в особенности если свобода печати предоставлена немногим? Но исправлять охотно и быстро свои ошибки и, находясь на вершине власти, чистосердечные указания ценить дороже, чем иные ценят пышную невесту, это, высокочтимые лорды и общины, – добродетель, соответствующая вашим доблестным деяниям и доступная лишь для людей самых великих и мудрых!»

Мильтон, однако, слишком преувеличил доблесть парламента. Его энтузиазм не передался тогдашним вершителям судеб английского народа, – и лишь пятьдесят лет спустя, в 1694 г., цензура в Англии была отменена.

Тем не менее появление речи Мильтона не было бесплодным: она служила одним из тех нравственных факторов, которые будят общественную совесть, которые призывают прогрессивные общественные силы к борьбе за лучшее будущее и указывают им пути в обетованную землю свободы и справедливости.

Ареопагитика не потеряла своего значения и до настоящего времени. Около трехсот лет прошло с тех пор, как она впервые появилась на свет, и тем не менее ее слова, уже поседевшие от времени, еще до сих пор звучат призывом молодости, во многом все так же свежие, как и в первый день рождения, – особенно для нас, русских, невольно хочется прибавить при этом.

] ] ]

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7