1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10

Е. Смирнов

ПЕРИОДИЧЕСКАЯ ПЕЧАТЬ ВО ФРАНЦИИ

«Une gazette libte est une sentinelle

qui veille sans cesse pour le peuple».

I

Когда Артур Юнг совершал свое знаменитое путешествие по Франции, он часто просил, чтобы ему показали какую-нибудь местную газету. На это ему неизменно отвечали, что газеты слишком дороги и потому их нет никакой возможности выписывать, но еще чаще его просьбу совсем оставляли без ответа, – быть может, потому, что не имели даже представления о том, что такое газета; и возмущенный англичанин отметил в своей записной книжке: «Невежество и тупость этих людей прямо невероятны». А еще через несколько лет, когда он ближе присмотрелся к Франции, он писал в своей книге об этой стране: «Никто не может сомневаться, что это ужасающее неведение народа относительно событий, которые особенно должны его интересовать, порождено старым режимом. Можно сказать, что падение короля, двора, дворянства, духовенства и парламентов вызвано отсутствием сообщений о том, что происходит изо дня в день, и, следовательно, должно быть приписано влиянию того рабства, в котором держали народ»[1].

Такое же «ужасающее неведение» французского народа относительно того, что его «особенно должно интересовать», констатируется и другими современными Артуру Юнгу наблюдателями.

Но вот под влиянием причин, о которых здесь не место говорить, из Парижа приходит распоряжение, чтобы сословия выбрали своих депутатов, которые должны упорядочить расстроенные дела страны. Повсюду долго и горячо обсуждают, какие реформы следует произвести, какие учреждения следует уничтожить, какие вновь создать. Наконец, депутат отправляется в Париж, сопровождаемый надеждами одних, опасениями других. Теперь уже все жаждут знать о малейшем факте из деятельности Генеральных штатов, заседающих в Версале: там решается их судьба. И среди других обязательств, которые возлагаются на депутатов их избирателями, не последнее место занимает обязательство присылать ежедневно, после каждого заседания Генеральных штатов, письменный отчет обо всем, что там будет происходить.

История повествует нам, с каким жгучим нетерпением ожидались в провинции эти письменные отчеты депутатов. Они адресовались на имя наиболее влиятельных избирателей, которые созывали население в наиболее поместительные залы своего города и деревни, где с понятной жадностью читались и обсуждались, иногда далеко за полночь, малейшие факты из деятельности Генеральных штатов. Так устанавливалась действительно национальная политическая жизнь страны, которая долгое время служила образцом для многих других народов. Так постепенно создавалась французская политическая пресса. Письменные отчеты депутатов скоро перестали удовлетворять избирателей, да и составление их отнимало слишком много времени у депутатов – и депутаты одной и той же провинции стали вместе составлять и печатать свои отчеты. Так возник целый ряд политических газет, из которых некоторые пользовались огромным влиянием на последующий ход событий, а другие, как «Journal des Débats», играли крупную политическую роль в течение почти всего XIX столетия[2].

1789 год можно таким образом считать действительной колыбелью французской периодической политической печати. Правда, и в дореволюционную эпоху существовала во Франции, главным образом в столице, периодическая печать. Так известно, что первый периодический орган, «La Gazette», стал выходить в свет еще 1 мая 1631 г.; редактором его был известный Теофраст Ренодо. За этим первым органом, в котором сотрудничали сам Людовик XIII и всемогущий Ришелье (найденные недавно рукописи Людовика XIII показывают даже, что Теофраст Ренодо часто бесцеремонно сокращал и исправлял статьи и корреспонденции своего высокопоставленного сотрудника), – за этим первым органом последовало много других, которые были настолько прибыльными предприятиями, что правительство облагало их налогом, иногда превышавшим даже 100000 ливров, в пользу угодных ему «gens de lettres». Но газеты в дореволюционную эпоху имели обыкновенно очень ограниченный круг абонентов (иногда они принадлежали какому-нибудь феодалу и только для него и для его семьи и составлялись), которых они и осведомляли о всяких новостях и сплетнях из светской и придворной жизни и которым рассказывали более или менее пикантные анекдоты из театрального и литературного мира. И только начиная с 1789 г. газета превращается в трибуну, с которой публицисты всех партий говорили все более и более расширяющемуся кругу читателей о текущих общественных и политических вопросах.

Было бы также неверно думать, что до великой революции не было во Франции политической литературы. Наоборот, она зарождается во Франции очень рано. Еще средневековые песни менестрелей и трубадуров нередко представляли собою сатиры и обличения на религиозные и политические темы. Позже, в период более или менее острых общественных движений (эпоха религиозных войн, фронда и т.п.), различные партии выступали с брошюрами, целыми книгами, памфлетами и воззваниями, которые в иные из этих периодов появлялись в огромных количествах. Но только с того времени, как начинается острая, непрекращающаяся борьба общественно-политических партий, как в эту борьбу втягиваются все более и более широкие народные массы, возникает потребность в постоянных орудиях воздействия на эти народные массы, в свободной ежедневной трибуне, какой может быть только газета. Книга, брошюра, памфлет оказались слишком тяжеловесными, слишком малоподвижными орудиями, между тем как жизнь била ключом и требовала постоянных, в легкой и доступной форме, ответов на жгучие вопросы дня.

Но газета может быть таким орудием постоянного воздействия на народные массы лишь в том случае, когда она свободна, а старый режим держал печать в железных тисках произвольной, – иной она ни в каком случае не может быть, – и бестолковой цензуры. И вот еще при старом режиме начинается все более решительная, ожесточенная борьба литературы с цензурой: растет число сжигаемых последней произведений, все чаще запрещаемые цензурой произведения печатаются за границей и ввозятся в страну контрабандным путем, умножается число тайных типографских станков внутри самой страны.

Естественно поэтому, что когда различные слои населения получили возможность формулировать свои пожелания в наказах избранным ими депутатам, то одно из важных мест в этих наказах было Уделено их отношению к свободе печати. Естественно также и то, что и отношение к этому вопросу было различно у различных классов этого населения[3]. Так, духовенство, в общем, высказалось против всякой свободы печати и требовало сохранения предварительной цензуры в том виде, в каком она существовала при старом режиме. Дворянство же и третье сословие решительно требовали свободы печати, высказываясь в то же время, в виде гарантии, за то, чтобы авторы и содержатели типографий подписывали выпускаемые ими произведения и были лично ответственны за них перед судом[4]. Огромное большинство наказов этих двух сословий высказывается в том смысле, «что полная свобода, данная печати, может только принести двойную выгоду – просвещение для граждан и постоянную деятельную критику для министров, действия которых были бы достойны порицания».

Некоторые журналисты пытались было фактически осуществить пожелания третьего сословия и дворянства в области свободы печати еще до того, как собрались Генеральные штаты, но цензура, уже в предсмертной агонии, подавила эти попытки. Так было, например, с проектировавшейся ежедневной газетой «Le Patriote français». Но как только Генеральные штаты собрались, волна общественного мнения сразу, почти не встретив сопротивления, смыла много устаревших учреждений, в том числе и предварительную цензуру, и свобода печати была осуществлена почти без борьбы. Так, уже 4 мая 1780 г. Мирабо стал выпускать газету под названием «Les Etats Généraux», первые номера которой разошлись в количестве свыше 12000 экз. (что для тогдашнего времени было почти невероятным тиражом) и в которой знаменитый трибун открыто нападал на министров. Последние попытались было бороться. В двух последовательных постановлениях министерство Неккера запретило ряд изданий, в том числе и газету Мирабо. Тогда заседавшее еще собрание парижских избирателей почти единогласно (против одного голоса, который был подан не кем иным, как одним из оставшихся еще в живых сотрудников «Энциклопедии», Мармонтелем!) протестовало против этого произвольного акта министерства и потребовало немедленного осуществления полной свободы печати. Мирабо же заменил свою газету другой, которую назвал, чтобы прикрыть ее своей неприкосновенностью, в качестве депутата, «Письма графа Мирабо к своим доверителям». Колеблющаяся монархия чувствовала себя бессильной в этой борьбе – и уступила. Уже 19 мая генеральный директор книгоиздательства разослал редакторам находившихся в руках правительства периодических органов циркуляр, в котором сказано было, что «король... уступая справедливому нетерпению публики... счел за благо» разрешить газетам говорить обо всем, что происходит в Генеральных штатах, причем они должны «ограничиваться сообщением одних лишь голых фактов, не позволяя себе прибавлять никаких соображений и пояснений»[5]. Циркуляр этот, по-видимому, ограничивал независимость газет весьма узкой сферой, но в действительности он довольно слабо маскировал полное отступление побежденного правительства. И это настолько было ясно для всех, что отныне политические газеты были фактически вполне свободны, создавались без всякого предварительного разрешения и печатали все, что им угодно было, без всякой предварительной цензуры. Вся разнообразная деятельность Генеральных штатов, а потом Национального собрания (Конституанты) стала предметом самого горячего обсуждения все более увеличивавшегося с каждым днем числа газет, к голосу которых общественное мнение прислушивалось с жадностью. Свободная политическая печать фактически существовала.

Оставалось санкционировать эту свободу законодательным порядком. И это было сделано в знаменитой «Декларации прав человека и гражданина», 11-я статья которой, принятая Национальным собранием 24 августа 1780 г., гласит: «Свободное выражение мысли и мнений является одним из наиболее ценных прав человека. Каждый гражданин вправе, следовательно, свободно говорить, писать и печатать, ответствуя за злоупотребление этой свободой в определенных законами случаях». Этот параграф «Декларации» почти буквально воспроизводит текст предложения герцога Рошфуко, который сделал при этом восторженный панегирик прессе, сказав, между прочим: «Это она разрушила деспотизм; это она еще раньше разрушила фанатизм».

Но эта статья «Декларации» представляла собой пока только голый принцип. Подобно всей «Декларации», она формулировала «естественное» право «человека» и «гражданина» вообще. А между тем свобода печати есть учреждение общественное, и, как таковое, оно должно быть организовано. Мало торжественно объявить, что каждый гражданин имеет право свободно говорить, писать и печатать свои мнения, «ответствуя за злоупотребление этой свободой в определенных законами случаях». Нужно точно регулировать пользование этим провозглашенным правом, нужно точно определить границы права и злоупотребления.

II

Революционный период вообще и – особенно – революционный период первой половины 90-х годов XVIII столетия во Франции был крайне неблагоприятен для организации всякого права вообще – и права «свободно говорить, писать и печатать свои мнения» в особенности. Революции предстояло перестроить все общественно-политическое здание Франции, перестроить без всякого, предварительно выработанного, плана. Это был, в сущности, ряд революций, ряд острых столкновений общественных сил, столкновений, осложнявшихся массой внутренних и внешних затруднений. Где тут было заботиться о правильной организации свободы печати. Шла борьба, борьба жестокая и непрекращающаяся ни на минуту, между новым и старым миром, – в пору ли было заботиться о том, что, конечно, имеет огромное значение в мирном общежитии, но что в то бурное время казалось мелочью, пустяком?

В первые два года революции свобода печати была безграничная. Дело доходило до того, что крайние элементы обоих лагерей, сторонники старого режима, с одной стороны, и ультрареволюционеры – с другой, открыто призывали в своих органах к насилию, убийствам, насильственному распущению представительного учреждения и т.п. Не раз раздавались голоса и в Конституанте, и в законодательном собрании о необходимости положить конец этим эксцессам – депутаты соглашались с этим, принимали те или другие постановления, на основании которых даже привлекались к суду те или другие журналисты, но новая волна борьбы, более жгучие и жизненные вопросы скоро заставляли забыть об этих мелочах – и эксцессы в печати продолжались по-прежнему в течение некоторого времени, пока какой-нибудь депутат (чаще всего из монархической партии) снова поднимал этот вопрос. Парламент снова принимал какое-нибудь ограничительное постановление, снова предавал какого-нибудь журналиста суду, но чаще всего вотировал простой переход к очередным делам; случалось также, что в ответ на предложение об ограничении свободы печати кто-нибудь прочитывал приведенную выше 11-ю статью «Декларации прав», и предложение это проваливалось путем голосования «question préalable»[6] (т.е. парламент отказывался даже приступать к обсуждению предложений по существу). Острая борьба общественных сил требовала полной свободы печати, в которой одинаково нуждались все партии; поэтому все они отказывались жертвовать ею из-за того только, что известные органы, в пылу борьбы, позволяли себе те или другие эксцессы.

Но внутренние и внешние затруднения все более усложнялись, борьба обострялась, новому обществу приходилось отстаивать самое право свое на существование – создается диктатура «комитета общественного спасения», возникает кровавая эпоха террора. Одно за другим гибнут «права человека и гражданина», гибнет, между прочим, и свобода печати. Не то чтобы свобода печати была формально уничтожена – она продолжала красоваться в конституции 1793 г.; по-прежнему каждый гражданин имел «неотъемлемое» право писать и печатать все, что ему угодно было, но каждое слово, не нравившееся диктаторам, оплачивалось гильотиной. И такова уж была эпоха, что люди, прекрасно знавшие, что за данное слово им придется заплатить самой жизнью, все-таки говорили или писали его и потом умирали за него на эшафоте, с гимнами свободе на устах.

Известно, как уставшее и обессилившее общество бросилось в объятия другой диктатуре. Возникает Директория – и опять писатели умирают на эшафоте[7]. Директория сменяется консульством, консульство – империей. Писатели больше не умирают под ударами гильотины, но зато и в конституции нет уже ни слова о свободе печати, и рядом декретов первого консула уничтожаются, одни за другими, десятки газет и журналов, другие могут выходить в свет, только подчиняясь требованиям назначаемых правительством редакторов, а третьи должны, сверх того, отдавать правительству до половины своих доходов.

Два месяца спустя после своего coup-d'Etat[8], первый консул (Наполеон) опубликовал свой знаменитый декрет 27 нивоза VIII года (17 января 1800 г.), в силу которого одним росчерком пера закрывались все политические газеты, выходившие в Париже, за исключением тринадцати, поставленных под контроль самой строгой цензуры, причем 2-я статья декрета уполномочивала министра полиции представить доклад о провинциальной печати (которую, как мы увидим, постигла впоследствии та же участь), а 3-я воспрещала создание каких бы то ни было новых газет как в столице, так и в провинции. В то время издавалось в Париже 72 политические газеты, так что декрет 27 нивоза сразу закрыл навсегда пятьдесят девять газет. – Вскоре после того опубликована была (22 фримера) конституция VIII года, в которой не было уже ни одного слова о свободе печати. В стране наступила могильная тишина, длившаяся целых полтора десятка лет.

Возникает реакция, подобную которой трудно указать в какой-либо цивилизованной стране. «Газеты не только не должны делать зла, – говорил Наполеон, – они должны делать добро, и только под этим условием я буду их терпеть». Другими словами, газетам не только не позволялась хотя бы самая легкая, самая невинная критика правительственных действий, – им не позволялось даже обходить молчанием тот или другой акт деспота. «Journal des Débats» не проявляет достаточно энтузиазма, – пишет Наполеон своему министру полиции, Фуше, из Пруссии, – скажите Бертену (редактор «Journal des Débats»), что я этого не потерплю». И действительно «не терпит»: редактором газеты назначается один из «тайных корреспондентов» императора, Фьеве, который, впрочем, через некоторое время оказывается также слишком «вольнодумным». Да и трудно было не казаться вольнодумным Наполеону, ибо «систему» свою он сам формулировал следующим образом: «Когда получается какое-нибудь известие, неприятное правительству, его нельзя печатать до тех пор, пока достоверность его будет настолько несомненна, что его уже не будет надобности печатать, потому что оно и без того уже будет всем известно». Произвол, как видите, был уже настолько необуздан и циничен, что доходил прямо до издевательства!

Историк цензуры при первой империи, Вельшенжер[9], приводит ряд фактов, показывающих, за что иногда закрывались тогда газеты. Приведем, для характеристики, два из них. «Le Républicain démocrate d'Auch» имеет неблагоразумие констатировать факт, что цены на хлеб вздорожали. Тотчас же министр внутренних дел, Люсьен Бонапарт, пишет префекту: «необходимо без отлагательства вырвать из рук агитаторов такое опасное орудие», – и несчастная газета закрывается. Газета «L'Amis des lois», не обнаруживавшая даже и тени оппозиционных поползновений, закрывается за то, что позволила себе пошутить над «Академией» бессметных, с которой, однако, сам деспот расправлялся, как известно, не совсем галантно. До чего доходила придирчивость цензуры, свидетельствует, между прочим, тот факт, что, по ее требованию, название «Journal des Débats» было заменено названием «Journal de l'Empire», ибо «Débats» напоминало о том времени, когда происходили какие-то публичные обсуждения государственных дел, в которых принимали участие какие-то революционеры.

Само собой разумеется, что при таких условиях газеты, что называется, и пикнуть не смели. Самая смелая фраза заключалась в умении «красноречиво молчать» (но мы видели, что и это вменялось в преступление), и любимым занятием «фрондирующих умов» было «читать между строк» и «дешифрировать белые места». Шатобриан иной раз позволял себе такие проявления «оппозиции». Так, в отчете об одной книге он говорил о Нероне: «Когда, среди всеобщего молчания, слышны только звон цепей раба и голос доносчика, когда все дрожит пред тираном и столь же опасно пользоваться его милостью, как и заслужить его немилость, – на долю историка выпадает задача отомстить за народ. Тщетно Нерон благоденствует, – Тацит уже родился в его империи... Скоро все ложные добродетели будут раскрыты... скоро он покажет, что боготворимый тиран – не больше, как скоморох, поджигатель и отцеубийца» и т.д. Это простое указание на то, что, быть может, в царствование Наполеона уже родился его будущий историк, как свидетельствует Гизо в своих «мемуарах», произвело резкое и глубокое впечатление на всех современников, а разгневанный Наполеон назначил особого цензора для «Mercure» (в котором была напечатана рецензия Шатобриана) и, сверх того, заставил принять трех сотрудников, достаточно доказавших свои пресмыкательские способности.

Наконец тремя последовательными ударами Наполеон почти совсем уничтожил политическую печать во Франции. Декретом 6 ноября 1807 г. запрещается всем провинциальным газетам печатать какие бы то ни было статьи по политическим вопросам, за исключением тех статей, которые они будут перепечатывать из официального правительственного «Moniteur'a»; тот же декрет установил налог с газет в пользу казны в размере 1/6 их дохода. В 1809 г. министр полиции постановил, что в каждом департаменте должна существовать только одна политическая газета[10].

Но Наполеон находил, что все еще оставалось слишком много газет. И вот декретами 8 февраля и 17 сентября 1811 г. уничтожены все парижские газеты, за исключением четырех, а все газеты, со всей их кассовой наличностью, со всем их имуществом, объявлены собственностью казны, на том, мол, основании, что за свое долгое существование они принесли уже достаточно дохода их собственникам, а самим существованием своим они обязаны были лишь долготерпению правительства.

В стране наступило поистине гробовое молчание...

III

Железная рука Наполеона сломлена. Наступает первая реставрация, потом период Ста Дней. Наполеон – по-видимому, вполне искренно – начинает понимать все великое значение свободы печати для самого правительства. Во всяком случае в течение этого короткого периода печать пользовалась такой неограниченной свободой, пример которой мы видим только в первые два года великой революции. В газетах открыто призывали к убийству императора; они свободно печатали все воззвания Людовика XVIII[11] и коалиционной армии. Но было поздно: вторично вернулся, под охраной иноземных войск, король и Бонапарт окончательно сошел со сцены.

Как ни были тяжелы цепи, которыми зазнавшийся деспот сковал французский народ, он прекрасно понимал одно: что ни в каком случае не следует пытаться восстановить в свою пользу старый режим, т.е. тот сословный строй, при котором во главе страны находились дворянство и духовенство. Да и не в его интересах это было: он ни с кем не желал делить власть и, сверх того, он знал, что такая попытка поднимет на ноги всю среднюю и мелкую буржуазию; он предпочитал постепенно создавать свою аристократию, всецело ему обязанную своим благополучием, и одинаково давить в своих железных тисках все сословия. Быть может, подобную же политику желал бы продолжать и вернувшийся во Францию Людовик XVIII, но для него это было невозможно, партия эмигрантов, оставшееся в стране старое дворянство, воинствующее духовенство и родственники короля, в том числе и его брат, будущий Карл X[12], во что бы то ни стало хотели реставрировать старый режим. Все, что произошло за двадцать пять лет, протекших со времени созыва Генеральных штатов, они считали несуществующим. Но в стране за это время выросло и воспиталось новое поколение, для которого старый режим был далеким пережитым уже прошлым, возврат к которому был для него невозможным; за это время окрепла средняя буржуазия, требовавшая себе участия в управлении страной. Завязалась борьба, составляющая все содержание социально-политической истории Франции в эпоху Реставрации. Известно, что борьба эта закончилась поражением аристократии и победой буржуазии.

Так как в стране не было еще организованных политических партий, то главным центром борьбы оказалась литература и, в особенности, периодическая политическая печать. Этим объясняется та крупная роль, которую последняя играла в эпоху Реставрации; этим же объясняется и та изменчивость, которую можно проследить в политике правительства по отношению к печати.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10