1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10

Среди вновь созданных газет особенно громкой известностью пользовалась «La Lanterne» Анри Рошфора. Это была, в сущности, не газета и не журнал, а ряд злых памфлетов, в которых высмеивались не только министры и власть имущие, но и сам император. Были газеты, составлявшиеся несравненно более талантливо и содержательно, были и революционные памфлеты, более талантливые, проникнутые куда более глубоким пониманием политического положения и требований момента, но одни издавались за границей и проникали в страну в небольшом числе, а другие говорили эзоповским языком и лишь в исключительных случаях позволяли себе атаковать того или другого приближенного императора. Рошфор же дерзал и, борясь сам с режимом, показывал всем, что с ним бороться можно, что люди уже борются. И маленький красный журнальчик, не блиставший особенно ни формой, ни содержанием, до того переполненный одними лишь мелкими анекдотами, что в настоящее время скучно прочесть подряд две его страницы, в то время, по свидетельству историка, прямо изменил политическое положение: борьба стала открытой, резкой, прямой. Известно, что, после нескольких номеров, Рошфор был приговорен к 13 месяцам тюремного заключения и 10000 франкам штрафа. Рошфор бежал в Бельгию, где продолжал издавать свои еженедельные памфлеты, которые пользовались таким огромным успехом среди всех слоев населения, что тайная перевозка их в страну и тайное распространение стало весьма прибыльным делом.

Жестокую борьбу с правительством вели также «L'Electeur», в котором работали, главным образом, Жюль Фавр и Жюль Ферри; «Le Réveil» Дельклюза, Ранка и др.; «Le Rappel» Виктора Гюго, его сыновей и ближайших друзей и, наконец, «La Marseillaise» после возвращения Рошфора и избрания его депутатом. Разумеется, правительство усиливало жестокости, но и тон оппозиционной прессы становился все более резким и решительным, причем от явно революционной печати иногда не отставали и более умеренные органы, как «Le Temps». «Le Siècle», «Le Journal de Paris» и др. Так было, например, в известном деле с подпиской на памятник убитому на баррикаде во время государственного переворота Луи-Бонапарта Бодену.

Но своего апогея борьба печати против бонапартовского режима достигла после предательского убийства Пьером Бонапартом присланного к нему секундантом молодого журналиста, Виктора Нуара. На следующий день после этого убийства в «Marseillaise» появилась, за подписью Анри Рошфора, заметка-воззвание, в которой, между прочим, было сказано: «Я имел слабость думать, что какой-нибудь Бонапарт может быть чем-нибудь другим, кроме как убийцей. Я смел воображать, что лояльная дуэль возможна в этой семье, в которой убийство и западня в традиции и обычае... Вот уже восемнадцать лет, как Франция находится в окровавленных руках этих бандитов... Французский народ, неужели же ты в самом деле не находишь, что пора положить этому конец?» Правительство стало, понятно, еще более преследовать журналистов. Не только Рошфор, но и все сотрудники его газеты были арестованы, один за другим, после чего сама газета прекратила свое существование; другие газеты конфисковывались с первого же своего номера; тюрьма Сент-Пелажи, в которой обыкновенно содержались журналисты и политические преступники, была переполнена; процессы сменялись процессами, в особенности в течение февраля, марта, апреля и мая 1870 года...

«Когда отношения между правительством и прессой, – говорит по этому поводу историк второй империи Таксиль Делор[44], – доходят до такого положения, что критика вырождается в провокацию, а законное возмездие превращается в жестокое преследование, почти всегда происходит так, что пресса крепнет в борьбе, между тем как правительство, как бы оно ни было сильно, слабеет. Впрочем, газеты доходят до такой степени резкости, какую можно было видеть в конце империи, лишь тогда, когда их подталкивает политическое положение страны».

Последнюю крупную услугу оказала печать в деле борьбы с режимом Бонапарта во время плебисцита 1870 г. Хотя Наполеон получил огромное число голосов, но именно благодаря энергичной агитации, в которой пресса принимала живое участие, императорский режим не получил той моральной поддержки, которую он ожидал от плебисцита. И он ринулся в военную авантюру, которая привела к революции 4 сентября, заслуженно названной некоторыми историками «революцией презрения» (Révolution du mépris)...

Обойдем период войны с Пруссией и гражданской войны и перейдем к третьей республике. Не то чтобы эти периоды не представляли никакого интереса с точки зрения исторического развития французской периодической печати. Наоборот, с этой точки зрения оба эти периода, а в особенности период Коммуны, представляют материал интересный и поучительный. Но размеры нашего очерка заставляют ограничить наш исторический обзор почти исключительно историей законодательства в области печати и историей борьбы за освобождение печати от тяжелых пут цензуры. С этой же специальной точки зрения время внешней и внутренней гражданской войны было скудно сколько-нибудь интересными событиями. Как только объявлена была война, министерство пожелало воспользоваться исключительным положением, чтобы укрепить свою власть над печатью, но удары, посыпавшиеся на него со стороны неприятельской армии, заставили его растеряться. Положение «правительства национальной защиты» было настолько непрочно в осажденном пруссаками Париже, что у него не было силы бороться с печатью, – и последняя во время его «правления» пользовалась неограниченной свободой[45]. Положение резко изменилось, когда разразилась гражданская война: острое столкновение интересов, жестокая борьба между враждебными сторонами, естественно, заставляли обе стороны беспощадно преследовать враждебную печать и даже закрывать все оппозиционные газеты.

Еще до окончания гражданской войны Национальное собрание голосовало (15 и 22 апреля 1871 г.) законы, которые отчасти воспроизводили известное нам уже законодательство 1819 и 1849 гг. и вновь передавали правонарушения в области печати ведению суда присяжных заседателей. Интересно отметить, что защитниками суда присяжных в делах о печати выступили теперь, мы увидим ниже почему, крайние монархисты, и их докладчик, герцог Брольи, будущий министр-президент, произнес по этому поводу одну из лучших речей в защиту предложения правительства. «Главный аргумент тот, что всякое преследование правонарушений в области печати, чтобы быть целесообразным, должно быть заранее продиктовано или, по крайней мере, post factum ратифицировано общественным мнением. Мы испытали во Франции все системы в области печати. И что же? Все эти системы, милостивые государи, были успешны или безуспешны в зависимости от того, пользовались ли они сочувствием общественного мнения или, наоборот, встречали с его стороны противодействие. – Все системы, даже полная безнаказанность, были полезны и успешны, когда общественное мнение, пробужденное общественной опасностью и формированное долгим политическим воспитанием, само умело расправляться с уклонениями печати своим негодованием или пренебрежением. Наоборот, все, даже цензура, оказывалось безуспешным, раз общественное мнение становилось сообщником писателя, само пополняло то, что он обходил молчанием, объясняло его намеки, толковало его эзоповскую речь, словом – раз оно помогало мысли пробивать себе путь через все препятствия, которые закон хотел ей ставить».

Трудно, с правительственной точки зрения, сильнее аргументировать необходимость полной свободы печати, чем это сделал герцог Брольи в цитированной речи, которую можно назвать как бы выводом из всей бурной истории французской печати, истории, столь богатой всевозможными ограничениями и преследованиями, оказывавшимися, по убеждению бывших их сторонников, ненужными, бесполезными и, главное, нецелесообразными.

Но такова уже ирония истории, которую мы могли бы несколько раз отметить и раньше: Брольи и его партия выступили ярыми защитниками свободы печати, – в пользу которой они приводили самые сильные аргументы, какие только можно привести, – лишь потому, что эта свобода, казалось им, лучше всего соответствует временным интересам их партии. Они думали (гражданская война, повторяем, тогда еще не была кончена), что свободой печати воспользуются прежде всего сторонники крайних течений и что это настолько устрашит имущие классы, что они бросятся в объятия реакции – и республика будет легко заменена монархией. Но расчеты монархической партии оказались ошибочными: несмотря на некоторую свободу печати (или, может быть, благодаря ей), страна на всех выборах – муниципальных, департаментских и законодательных – отдавала предпочтение республиканцам, а присяжные заседатели, на суд которых отдавали республиканские газеты, неизменно выносили им оправдательные вердикты.

Тогда монархисты сразу и резко изменили фронт и заменили «законность» произволом, что им тем легче было сделать, что Париж и большинство департаментов были еще на военном положении, которое давало правительству право приостанавливать и даже совсем прекращать издания, которые по той или другой причине были ему неприятны. Скоро «новый курс» проявился и в области законодательства: законом 6 июля 1871 г. восстановлен залог с периодических органов, причем он стал обязательным даже и для неполитических изданий, выходящих чаще одного раза в неделю, а законом 4–16 сентября того же года установлен был, сверх пошлины на производство всякого рода бумаги, специальный весовой (в 20 франков со 100 килограммов) налог на бумагу, употребляемую для вносящих залог периодических изданий.

Париж потоплен был в реках крови. Версальцы торжествовали и исподволь подготовляли монархическую реставрацию. Печать преследовалась и монархистами, находившимися у власти, и военными начальниками, терроризировавшими всю страну военными судами, беспощадно посылавшими на эшафот и в ссылку тысячи и тысячи людей, – печать преследовалась и на основании действовавших законов, и на основании административного произвола, который узаконивался все еще продолжавшимся военным положением. За какую-нибудь статейку против заседавшего в Версале военного суда редактор-издатель газеты «La Cloche» приговаривается, например, к трехлетнему тюремному заключение и к штрафу в 6000 франков. Этот режим был так невыносимо тяжел, что в Национальном собрании то и дело вносились предложения о снятии военного положения; но монархическое большинство, которое никак не могло согласиться относительно способа восстановления монархии, действовало, как один человек, когда дело шло о подавлении свободы – и предложения республиканцев неизменно проваливались.

Жестокости военных судов вызывали повсюду глубокое негодование, но еще более глубокое негодование вызывала избранная Национальным собранием «комиссия помилований», по решению которой, после долгих недель ожиданий, казнили, между прочим, генерала коммуны, Росселя, и его товарищей, а в Марселе – блестящего писателя и адвоката, пользовавшегося всеобщим уважением, Гастона Кремьё. Даже привыкшая к молчанию и терроризованная административным произволом провинциальная печать не сдержалась и в ряде статей оценила по достоинству действия «комиссии помилований», которую один депутат назвал в самом Национальном собрании «комиссией убийц». Правительство, испросив разрешения собрания, привлекло к ответственности 11 провинциальных газет. Все они через несколько недель были оправданы присяжными заседателями. Газеты смело выражали общественное мнение – и суд общественного мнения поддерживал их в борьбе с произволом.

Известна борьба, загоревшаяся затем между стремившейся всеми средствами и все же не бывшей в силах восстановить монархию реакционной партией и республиканцами, борьба, длившаяся вплоть до 1879 г. Периодическая печать, в качестве объекта преследований и фактора общественно-политической борьбы, играла в течение всего этого периода выдающуюся роль. Самое начало периода воинственной реакции ознаменовалось рассылкой циркуляра, оглашение которого на трибуне Национального собрания (Гамбеттою) вызвало немедленную отставку ее автора. В этом циркуляре товарищ министра внутренних дел (от имени министра) просил префектов прислать ему подробный отчет о финансовом положении всех газет и о том, во что бы каждая из них «оценила милостивое содействие администрации», сверх того, предлагалось создать ряд материальных и моральных привилегий для тех органов печати, которые откажутся от «систематической оппозиции» и согласятся содействовать режиму «24 мая».

Подкуп, открытый и более или менее замаскированный, с одной стороны, и постоянные жестокие преследования – с другой, – этим исчерпывалась вся политика реакции по отношению к печати за весь интересующий нас период. В особенности терпела провинциальная печать. Еще Поль-Луи Курье говорил: «il n'y a de lois qu'à Paris»[46]. И действительно, если в столице правительство сдерживало себя, потому что там каждое беззаконие могло стать предметом запроса в парламенте, то в провинции администрация действовала без всяких стеснений: в департаментах, еще находившихся на военном положении, она закрывала газеты, в других она, в явно ложное и произвольное толкование закона 1849 г. (пункт, регулировавший продажу на улицах книг, а не газет), воспрещала публичную продажу газет. В течение 6 месяцев правительство совсем закрыло, таким образом, пять газет, а 14 запретило розничную продажу на улицах. А когда республиканская оппозиция требовала снятия военного положения в 29 департаментах, в которых (да и во всей стране) уже не было ни одного неприятельского солдата, правительство ничего, в сущности, не ответило, но военного положения не снимало.

Оно явно желало сохранить исключительный режим военного положения до тех пор, пока между реакционным большинством Национального собрания и графом Шамбором состоится соглашение[47]. Для правительства, стоявшего во главе республики, вопрос о вступлении Шамбора на французский престол был до такой степени решенный вопрос, что его агенты в целом ряде городов, в том числе даже и в Париже, совсем закрывали газеты или запрещали их розничную продажу на улицах за статьи, в которых подвергалась критике личность претендента[48]. И рядом с этим – вся реакционная печать могла безнаказанно призывать каждый день к кровавым расправам с республиканцами, к насильственному ниспровержению республиканского режима; дело доходило даже до того, что в этой печати открыто порицали президента республики Мак-Магона, когда те или другие его поступки заставляли думать, что он сам не будет прямо содействовать подготовлявшемуся государственному перевороту. Разумеется, такой произвол возможен был при диктаторской власти, которую военное положение давало в руки стоявшим на стороне монархистов генералам, – и правительство неизменно отвергало все чаще и чаще вносившиеся республиканцами предложения о снятии военного положения.

Наконец перед самым своим распущением Национальное собрание голосовало новый закон о печати, в отмену исключительного режима осадного положения, закон 29 декабря 1875 г. Весь закон составлен был с вполне определенной целью. Предстояли всеобщие выборы, от которых в значительной степени зависела будущая форма правления страны, хотя незадолго до того принятая конституция установила республиканскую форму. И вот реакционное правительство, опираясь на реакционное большинство Национального собрания, провело такой закон о печати, который дал бы ему возможность проявлять больше произвола во время избирательной кампании. Главные статьи нового закона имели целью отнять у суда присяжных и передать трибуналам исправительной полиции все дела, которые так или иначе касались избирательной борьбы. В этом отношении Национальное собрание целиком отказывалось от основных положений, которые оно же провело в изложенном в начале этой главы законе 15 апреля 1871 г., что лишний раз показывает нам, в какой мере политические законы вообще и законы о печати в частности являются лишь орудием в руках господствующих партий против тех слоев населения, представителями которых являются партии оппозиционные.

Закон 29 декабря 1875 г. в принципе устанавливал, правда, юрисдикцию суда присяжных в делах о печати, но после «принципиального» параграфа следовало целых восемь статей, в которых делалось столько исключений в пользу трибуналов исправительной полиции, что, в конце концов, сам «принцип», по остроумному замечанию одного историка, являлся не больше, как исключением; трибуналам исправительной полиции отданы были даже дела о диффамации чиновников, между тем как со времени 1819 г. все законы устанавливали в таких делах юрисдикцию присяжных заседателей, и только вторая империя, в период наиболее циничного своего деспотизма, позволила себе восстановить трибуналы исправительной полиции в делах о диффамации чиновников. Либеральным нововведением закона был пункт III, запретивший правительству и его агентам (префектам) продолжать незаконно лишать права розничной продажи на улицах неприятные им органы печати.

Французской печати, до окончательного ее освобождения, пришлось пережить еще один период беззакония и жестоких преследований, период «16 мая», когда реакция, видя, что республика приобретает с каждым днем все больше сторонников в стране, распустила палату, назначила новые выборы, открыла эру произвола и насилия, но все же не могла найти в себе ни силы, ни решимости совершить полный государственный переворот. И теперь, как во время Национального собрания, реакция, однородная и единодушная, когда дело касалось преследования республиканцев, распадалась на несколько непримиримых частей, как только от отрицания существующего хотели перейти к соглашению относительно того строя, который должен был заменить республику. И бессильная выдвинуть какую-нибудь общую положительную программу, реакция вымещала свою бессильную злобу на демократических партиях. А последние, выдвигая различные общественные идеалы, резко борясь друг с другом в области социальных вопросов, выступали, как один человек, против общего врага – воинствующей реакции. Печать, к чести ее, и в этом отношении верно отражала общественное мнение. Начиная с «Kapel» (крайне радикальный орган), продолжая «République Française» (оппортунистский орган Гамбетты и его ближайших сторонников) и кончая «Journal des Débats» (орган крупной буржуазии, вчера еще монархического левого центра) – вся республиканская печать стала сплошной стеной против врага, оставив на время свою постоянную полемику. Даже принципиально-враждебная всей буржуазной печати социалистическая пресса, даже «Lanterne», орган такого неспособного к дисциплине человека, как Рошфор, не отставали от всей печати, хотя при этом и отграничивали резко свои партии от буржуазных. И республиканские партии победили.

До какой степени безумствовала в это время реакция, может свидетельствовать тот факт, что за 3½ месяца (с 16 мая по 2 сентября) журналисты привлекались к судебной ответственности 85 раз, а когда, после победы над реакцией, палата вотировала амнистию по политическим преступлениям, совершенным в период «16 мая» (т.е. с 16 мая по 14 декабря 1877 г.), то, несмотря на ряд сокращений и изменений, сделанных реакционным сенатом, оказалось, что амнистия была применена к 2700 приговорам, произнесенным в течение указанного времени, приговорам, из которых 846 заключали тюремное заключение на разные сроки, а сумма штрафов достигала 321000 франков (не считая уже уплаченных, так как на них, по постановлению сената, с которым, в конце концов, вынуждена была согласиться и палата депутатов, амнистия не распространялась).

] ] ]

Монархическая реакция была, наконец, окончательно сокрушена. Республика восторжествовала. Одним из первых ее начинаний в области законодательства было решение кодифицировать все законы о печати, рассеянные в самых различных законодательных актах[49], в одном законе, который окончательно освятил бы полную свободу печати. Эта подготовительная работа длилась почти три года и закончилась изданием закона 29 июля 1881 г., который один историк справедливо называет «настоящим памятником в честь свободы печати» и который, с некоторыми изменениями, до настоящего времени регулирует положение печати во Франции. Мы изложим здесь главные статьи этого закона, относящиеся к периодической печати.

Основой закона 29 июля является полное устранение всяких предварительных мероприятий, так или иначе ограничивающих публичное выражение мнения в какой угодно форме (за исключением театральной сцены, которая регулируется особыми правилами) – в форме ли книги, газеты, журнала, афиши, гравюры и пр., и пр. Закон лишь регулирует, нисколько не ограничивая ее, эту свободу выражения и сообщения обществу своего мнения.

Регламентация типографского дела и книгоиздательства занимает всего 4 коротеньких параграфа и может быть резюмирована в нескольких словах: типографское дело и книгоиздательство свободны, на каждой, выпущенной в свет печатной вещи должны быть помечены имя и местожительство типографа; два экземпляра ее должны быть представлены для национальных коллекций.

Несколько сложнее глава, касающаяся специально периодической печати, но и она состоит всего из десятка необыкновенно ясно и точно составленных статей. «Всякая газета или другое периодическое издание могут быть издаваемы без предварительного разрешения и без всякого залога, после заявления, предписываемого статьей 7-й», – сказано в 1-м параграфе этой главы (1-й параграф, статья 5). А эта 7-я статья предписывает, что перед тем, как приступить к изданию газеты, издатель должен представить прокурору республики заявление, в котором должны быть указаны: название газеты, срок ее выхода, имя и адрес типографа, имя и адрес жерана[50], который обязательно должен быть в каждой газете. Коли мы прибавим к этому, что при выпуске каждого номера газеты или другого периодического издания должны быть представлены два подписанные жераном экземпляра прокурору республики и в министерство внутренних дел (в провинции и в городах, где нет прокуроров, – в местную мэрию), то мы исчерпаем все формальности, которые должны быть соблюдены лицом или группой лиц, желающих создать орган, чтобы высказывать свои мнения о каких им угодно вопросах текущей жизни и сообщать эти мнения своим согражданам, причем никто не имеет права ставить им в этом отношении и какие бы то ни было препятствия. Но, предоставляя такую широкую свободу публицистам, закон обязан оградить интересы граждан, которые при этом могут страдать. Поэтому каждое лицо, названное или указанное в данной газете, имеет право ответить, и редакция обязана напечатать его ответ не позже, чем через три дня, на том же месте и тем же шрифтом, где и каким напечатана была вызвавшая его статья. Редакция также обязана напечатать во главе издания, в ближайшем номере, поправку всякого агента публичной власти по поводу действий по его должности, эта поправка не может превышать двойного размера статьи, на которую она отвечает. Переходя к карательной стороне закона 29 июля 1881 г., необходимо отметить прежде всего, как самое важное его нововведение, что для французского законодателя совершенно не существует «преступных мнений», т.е. именно того, на почве чего могут создаваться так называемые «procès de tendance». Французский закон не карает так называемых «нападок» на основы государственного строя: на конституцию, на принцип народного суверенитета, на всеобщее избирательное право; он не карает «нападок» на существующие законы, на свободу религии, на семью, на собственность; он не знает преступления, называемого «возбуждением к ненависти и к презрению правительства» или «оскорблением публичной или религиозной морали». Когда обсуждались соответствующие статьи закона, некоторые республиканцы требовали, чтобы закон карал всякое нападение на принцип республики и ее основы; республика, говорили они, не может позволить, чтобы ее могли безнаказанно оскорблять, она имеет право жить и, следовательно, имеет право заставить уважать себя; разрешением нападать на республику и оскорблять ее подготовят лишь ее падение и т.д. Победа досталась противникам этих опасений, среди которых первое место занимали Мадье де Монжо и Клемансо. «Республика, – возражали они, – может жить только свободой[51] и должна научиться верить в свои силы. В стране, которая действительно хочет сама управлять собой, право критики и обсуждения действий правительства должно быть полным и ненарушимым. Конечно, было бы желательно, чтобы республику нельзя было оскорблять. Но так как нет никакой возможности точно определить, когда критика становится оскорбительной, указать, где кончается обсуждение и где начинается нападение, то приходится по необходимости установить или безнаказанность оскорбления, или правительственный произвол. Еще старик Ройе-Коллар сказал, что в области законодательства о печати «нет выхода между следующими двумя положениями: безнаказанность и произвол». Монархическое правительство может выбрать произвол, но правительство республиканское должно высказаться за безнаказанность... Впрочем, правительству, основанному на всеобщем избирательном праве, нечего опасаться этой безнаказанности, – оно, прежде всего, должно полагаться на общественное мнение, которое, конечно, лучше всего отомстит за наносимые ему оскорбления. К тому же разве опыт не показал, что карательные законы никогда не были в состоянии спасти правительства, которые не были достаточно сильны, чтобы допускать всякую критику и презирать всякие оскорбления, а карательные законы не были ли бы еще более гибельны для республики, чем для всякого другого правительства?» – И к чести французского законодателя 1881 г. нужно отметить, что между произволом и безнаказанностью он предпочел выбрать последнее[52].

И теперь, после двадцатилетней практики неограниченной свободы критики, «нападений», «оскорблений» и пр. – приходится ли сожалеть об этом решении законодателя? На этот вопрос необходимо, без всякого колебания, ответить отрицательно. Что касается положительной стороны, положительного влияния неограниченной свободы печати, то вряд ли есть какая-нибудь надобность в настоящее время доказывать, что в этом отношении режим 1881 г. оказал неисчислимые услуги как государству в целом, так и частным интересам граждан; к тому же об этом мы будем отчасти говорить в последней главе нашего очерка. Но близорукие наблюдатели французской общественной жизни обыкновенно забывают положительное влияние неограниченной свободы критики и видят только те злоупотребления этой неограниченной свободой, образцы которых каждый день приносят нам «Libre Parole» Дрюмона, «L'Intransigeant» Рошфора, «L'Autorité» Кассаньяка и т.п. Да, конечно, известная часть печати, все более и более принижаясь и приспособляясь к грубым вкусам читателей, переходит легко от «нападений» на учреждения к нападкам на личности, их представляющие, и с течением времени «специализируется» именно на этом. Но разве кто-нибудь хоть на одну секунду поверит «Intransigeant» Рошфора, когда он утверждает, что Вальдек-Руссо давно продался Англии или Германии, что Камилль Пельтан подделывает чужие подписи на векселях, или Кассаньяку, когда он злобно заявляет, что «шлюху» («la gueuse» – так Кассаньяк неизменно называет республику на своем галантном аристократическом языке) держат в своих руках (т.е. стоят во главе правительства) беглые каторжники, отцеубийцы, поджигатели и т.д., что Жюль Гед или Поль Лафорг закоренелые преступники, достойные виселицы, или шантажисту Дрюмону, когда он чернит и грязнит все, что попадается ему под руку?!.. Нет, политически воспитанная публика знает цену этим людям и их «литературе», и если в толпе находятся еще, к сожалению, легковерные люди, способные поверить какому-нибудь Жюде, Дрюмону, Рошфору, то только свободой можно бороться против такого злоупотребления свободой, только свобода, по выражению одного французского историка, может залечивать раны, причиняемые свободой. Здесь как нельзя более верно приведенное выше положение Ройе-Коллара: законодательство в области печати должно выбирать между безнаказанностью и произволом. Попробуйте заставить замолчать каким-нибудь законом перечисленных выше «журналистов», – и другие, пользуясь вашим законом, зажмут рот убежденным писателям, для которых публицистика есть служение обществу. Но зачем же, может спросить читатель, позволять таким борзописцам клеветать? Конечно, очень легко было бы привлечь к ответственности и добиться осуждения Рошфора или Дрюмона, когда они заявляют, например, что Вальдек-Руссо продался Англии за сто тысяч франков или что Камилль Пельтан торгует фальшивыми векселями, но это значило бы унижать себя и унижать республиканское правительство, а главное – это значило бы создавать прецедент, которым другое, более реакционное правительство будет пользоваться для преследования своих политических врагов. И во Франции настолько считаются с последним соображением, что присяжные заседатели лишь в очень редких случаях выносят обвинительные вердикты привлекаемым правительством к суду журналистам. Поэтому и правительства решаются на судебное преследование лишь крайне редко, когда оно вызывается политической необходимостью; они знают, что атмосфера судебных преследований крайне неблагоприятна для их собственного существования, потому что ничто так не возбуждает и так не раздражает общественное мнение, как частые политические процессы. Только свободой можно бороться со злоупотреблением свободой в области печати, – в этом опыт истории одинаково убедил, кажется, все политические партии во Франции.

Вернемся, однако, к закону 29 июля 1881 г. Отметим прежде всего, статью 23 (глава IV, §1), по которой караются, как соучастники преступления, те, кто путем речей в публичных собраниях или путем публичного распространения письменных или печатных произведений прямо призывал виновника указанного преступления (убийство, грабеж или преступление против безопасности государства) к его совершению и если этот призыв вызвал его совершение; в такой же мере карается виновный, если призыв не возымел своего действия. Карается также оскорбление иностранных государей, их дипломатических представителей, президента республики, диффамация и оскорбление частных лиц и пр.

Если прибавим, что с этого момента каждый гражданин мог стать публичным продавцом или разносчиком газет, сделав о том простое заявление в префектуре или в мэрии, то мы исчерпаем все главные предписания этого важнейшего законодательного акта начала третьей республики.

] ] ]

Быть может, лучшим доказательством целесообразности закона 29 июля 1881 г. служит то, что ни формально, ни – особенно – на практике он почти не подвергался изменениям за все время своего существования, а за это время Франции пришлось пережить ряд острых общественно-политических столкновений (буланжизм, дело Дрейфуса и пр.), сопровождавшихся значительной перегруппировкой общественно-политических сил (разрыв между радикалами и оппортунистами, сближение последних с клерикально-монархической партией, сближение радикалов с появлявшейся на политической арене новой партией – социалистической), когда сменявшие друг друга министерства могли, в пылу борьбы, пожелать изменить закон о печати, чтобы, подобно прежним режимам, сделать ее орудием господства и преследования враждебных направлений.

Изменения, которые были внесены в закон 29 июля, в сущности, имели мало отношения к печати в собственном смысле слова, а поскольку они такое отношение действительно имели, они почти не применялись, ибо применения их (в особенности во время пребывания у власти реакционного министерства Мелина) всегда крайне враждебно встречались общественным мнением. Что же касается многочисленных предложений об ограничении в некоторых отношениях собственно свободы печати, предложений, которые почти каждый год вносились реакционерами то в палате депутатов, то в сенате, – то парламент принципиально отвергал их, иногда даже не желая входить в их обсуждение по существу.

Первое изменение, внесенное в закон 1881 г., было направлено против порнографической печати. Особенное развитие получила эта специальная «пресса» во время второй империи, которая, как мы видели в предыдущей главе, специально к ней благоволила. Удешевление бумаги и усовершенствование типографской техники дало еще больший толчок развитию порнографических газет. Появились предприниматели, для которых эта специальная пресса стала чрезвычайно выгодным делом. Особенный урожай был на нее в 1880 г., когда чуть не каждый месяц возникали все новые и новые «иллюстрированные» издания, специальная откровенность которых стала переходить всякие границы. Несмотря на то, что французы излишней pruderie[53] никогда не грешили, прокурорский надзор, по жалобам многих читателей, решил привлекать такие «газеты» к судебной ответственности. Некоторые из них были в течение нескольких месяцев осуждены по 6–8 раз. В общем, за 4–5 месяцев «фабриканты порнографических газет» были приговорены почти к десятилетнему тюремному заключению и к уплате свыше 10000 франков штрафа. Но зато, по расчету Авенеля, они в этой «кампании» «заработали» свыше трехсот тысяч франков, с которыми они и уехали за границу, чтобы избавиться от тюрьмы и штрафов.

Законодатель 1881 г. позабыл подчинить достаточно строгой регламентации эту своеобразную печать, и едва только этот закон был опубликован, как посыпался новый дождь порнографических изданий. Тогда министр юстиции предложил выделить из специального закона 1881 г. так называемые «оскорбления добрых нравов», в какой бы форме они ни были произведены, и подвергнуть их действию общего уголовного права. Парламент, однако, отказался сделать, вслед за министром, такое обобщение, которое могло стеснить свободу печати, и остановился на следующем решении: оставив в компетенции закона о печати «оскорбления добрым нравам», производимые путем книг, афиш, рисунков, гравюр, живописи и изображений, он подверг действию общего уголовного права такие «оскорбления», производимые всяким другим путем. Истинная литература и истинное искусство, таким образом, нисколько не стеснены (закон 1881 г. дает им в этом отношении достаточно гарантий), а фабриканты порнографических изданий выделяются из семьи литераторов и художников и караются, как уголовные преступники.

В течение последующих десяти лет (указанный сейчас закон издан был 2 августа 1882 г.) парламент неизменно отвергал все предложения, клонившиеся к изменению режима печати[54]. Понадобилось возрождение анархизма, в начале 1890-х годов ознаменовавшееся рядом бессмысленно-жестоких преступлений (вплоть до взрывов в частных домах, в ресторанах, переполненных пришедшей отдохнуть и развлечься публикой), с одной стороны, и воцарение реакции, вызванной разрывом между радикалами и оппортунистами и сближением последних с монархистами – с другой, чтобы палата депутатов согласилась изменить в некоторых пунктах режим печати. Я говорю о законах 12 декабря 1893 г. и особенно 28 июля 1894 г., известных под названием «разбойничьих законов» («lois scélérates»). Уже самое название их показывает, что законы эти встретили и в парламенте, и в стране ожесточенную оппозицию. И действительно, тогда все думали, что воцарявшаяся реакция желает, под предлогом борьбы с анархизмом, держать в своих руках всю оппозиционную печать и уничтожить, таким образом, главное орудие общественного контроля над ним. Быть может или, лучше сказать, весьма вероятно, что она прекрасно знала, что восстановит этим против себя все общественное мнение и сделает невозможным самое существование свое.

В общем, новые законы, направленные, по смыслу своего текста, против анархистов, дают право правительству в некоторых случаях подвергать привлекаемых к суду журналистов предварительному заключению, подвергать предварительной конфискации инкриминируемые произведения печати и, сверх того, усиливают наказания за известные преступления.

Но – повторяем – «разбойничьи законы», можно сказать, совсем не применяются на практике: за десять лет их существования они были частью применены всего 2–3 раза, да и то в самых исключительных случаях. Неограниченная свобода печати вошла в число тех учреждений во Франции, которые не оспариваются больше даже реакцией, необходимость которых сознается всей массой народной, и поэтому всякая попытка ограничить эту свободу встретила бы единодушный отпор всего населения, ибо, говоря словами Чернышевского, «если публика многочисленна и проникнута живыми стремлениями, нет в мире силы, которая могла бы остановить развитие печати[55], нет затруднений, которые не были бы побеждены требованиями общества». И – думается нам – в этих словах русского писателя заключается главный вывод, который можно сделать из рассказанной на предыдущих страницах истории французского законодательства о печати.

Когда в 1849 г. был восстановлен залог с периодических политических изданий и создан был для них ряд других фискальных затруднений, в числе других газет должна была прекратить свое многострадальное существование и газета Ламеннэ, и знаменитый аббат-борец простился со своими читателями в страстной статье, которую закончил следующими горькими словами: «В настоящее время нужно золото, нужно много золота, чтобы издавать газету. Silence aux pauvres!»[56].

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10