1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10

Но закон о залоге действовал, по-видимому, по мнению правительства, недостаточно быстро, и генерал Кавеньяк, пользуясь своими правами диктатора, снова закрыл, 22 и 24 августа, 5 газет крайней левой и крайней правой.

И, как бы в насмешку, конституция 4 ноября 1848 г., по примеру своих предшественниц, торжественно провозглашала, «пред лицом Верховного Судьи и человечества», право каждого гражданина «обнаруживать свои мысли путем печати или всяким другим способом»; ни в каком случае печать не могла быть подчинена цензуре, а все политические правонарушения и все правонарушения, совершаемые путем печати, должны были подлежать исключительно суду присяжных. – Специальный закон 11 декабря 1848 г. объявлял, что закон, который, на основании конституции, будет регулировать положение печати, будет считаться одним из органических законов республики. Но так как Учредительное Собрание «не имело времени» выработать и провотировать такой закон, то, «пока что», продлили действие упомянутых выше «временных правил» 9 августа.

Между тем Луи-Наполеон избран был президентом республики; Конституанта, в которой все объявляли себя республиканцами, заменена была легислативой с огромным монархическим большинством; республиканская партия превратилась из господствующей и правительственной в «анархическую». Реакция торжествовала грубо, заносчиво, радикальная буржуазия поднялась, но, не поддержанная пролетариатом, которому она год тому назад предательски изменила, она, в свою очередь, была разбита. И буржуазно-демократическая печать последовала за рабочей прессой: принц-президент одним декретом убил шесть радикальных газет, в том числе «Réforme» и «La Démocratie pacifique».

Путь для реакции был теперь совершенно открыт, и она покатилась вниз, по наклонной плоскости. Почти без борьбы. Законодательное Собрание провотировало предложенный правительством закон о печати 27–29 июля 1849 г., который не только восстановлял печальной памяти сентябрьские законы[27], но и ухудшал еще во много раз некоторые их пункты. Прежде всего, новый закон создавал ряд новых преступлений, которые могут быть совершаемы путем печати: оскорбление президента республики, призывы к военным с целью отвлечь их от исполнения их обязанности, публичные подписки для возмещения осужденным взысканных с них штрафов. Закон также усиливал нормы наказаний за преступления путем печати, сверх того, он снова отдавал в руки администрации (префектов) все дело публичной продажи печатных произведений. – Статья 7-я закона предписывала представлять прокурору республики все произведения, трактующие о политических и социально-экономических вопросах, размером менее десяти печатных листов, за 24 часа до их выпуска в свет. Таким образом, фактически восстановлялась для таких произведений цензура, «которая никогда больше не могла быть восстановлена во Франции», потому что прокурор мог легко, конечно, прочесть небольшую книжку в течение суток и, в случае надобности, задержать ее выпуск, возбудив процесс и конфисковав все напечатанные экземпляры.

Но правительство считало себя еще «недостаточно вооруженным» против превратных учений («Пресса, – заявил Руэр, – со времени февральской революции... занималась немного менее политическими вопросами, немного более вопросами общественного устройства», в чем «республиканский» министр и видел ее главное преступление[28]), и 21 марта 1850 г. министр юстиции внес законопроект, которым правительство требовало значительного увеличения залога и нового восстановления штемпельного сбора. Парламент, разумеется, поспешил дать ему удовлетворение по обоим пунктам, и если залог фактически не был увеличен, то лишь потому, что комиссия предложила другие средства, чтобы затруднить в этом отношении положение прессы.

Вся оппозиционная печать была, таким образом, постепенно уничтожена, а правительственная пресса говорила лишь то, что нужно было президенту, подготовлявшему свой государственный переворот. Периодическая печать, игравшая такую решительную роль в июльской и февральской революциях, не мало содействовала и совершению «18 брюмера Луи-Бонапарта».

VI

Последовательное сокрушение различных флангов оппозиции во время его президентства дало возможность Наполеону совершить свой coup-d'Etat, почти не встретив сопротивления. Вспыхнувшие кое-где, в особенности в провинции, восстания были подавлены им быстро и беспощадно. Франция была у его ног, – он мог сковать ее какими угодно цепями; часто она сама, в лице буржуазии, протягивала для этого свои руки, благодаря тирана за его деспотизм. И зазнавшийся деспот мог через два года с некоторым правом говорить одному английскому дипломату: «Зачем мне расширять свободу страны?.. Она большего не желает, а представители ее (в законодательном корпусе) и от этого готовы отказаться».

Отказывались представители перепуганной буржуазии и от доставшейся с таким трудом свободы печати, лишь бы Наполеон «спас» общество от уже несуществовавшей опасности. И Наполеон стал спасать...

Почти сейчас же после переворота печати наносится первый решительный удар: декретом 31 декабря 1851 г. все правонарушения, совершаемые путем печати, отнимались от суда присяжных и передавались ведению лишенных самостоятельности коронных судей трибуналов исправительной полиции. Но это был только еще первый шаг; за ним вскоре последовал другой. В выработанной «по поручению народа» и опубликованной 14 января 1852 г. конституции не было уже ни слова о свободе печати, которую «в принципе» провозглашали все конституции и все законы о печати со времени низвержения первой империи[29].

Оставалось на место отмененной (фактически еще в конце 1848 г., а формально в начале 1852 г.) свободы печати поставить более или менее организованный произвол; эту задачу и выполнили декреты 17 и 23 февраля, которые регулировали положение печати во Франции вплоть до 1868 г. и из которых первый известен в истории под названием Органического декрета.

Органической декрет прежде всего отменял свободу основания периодических органов печати; отныне ни один политический орган не мог быть создан без предварительного разрешения правительства, и последнее в своих действиях в этом отношении никому никаким отчетом не было обязано; равным образом, требовалось разрешение правительства на всякое изменение в личном составе ответственных редакторов, собственников, администраторов и жеранов каждого политического издания. В этом отношении установлен был, следовательно, полный произвол администрации.

Затем уничтожена была одна из основных гарантий независимости печати: все правонарушения, совершаемые путем ее, отнимались (на этот раз окончательно) у суда присяжных и передавались ведению судов исправительной полиции. Чтобы еще более стеснить при этом положение оппозиционной печати, декрет постановлял, что штрафы, к которым присуждаются газеты, должны уплачиваться в трехдневный срок или вноситься в виде залога в случае перенесения дела в кассационный суд.

Но самым крупным нововведением Органического декрета, которое с полным правом можно назвать la grande pensée du règne[30] в области законодательства о печати, было введение системы «предостережений». Руэр не сразу пришел к этому «открытию», – рассказывает Авенель в уже не раз цитированной нами работе[31]. Сперва в правительственных сферах думали «собрать, координировать и кодифицировать» все законы о печати, чтобы из сшитых кусков составить достаточно крепкую узду. Эта кодификационная работа была поручена Руэру. Но будущему вице-императору прежние законы не нравились: ими, как показал опыт, нельзя было сковать печать в прошедшем, – почему же их применение будет более успешным в будущем? Когда работа Руэра обсуждалась министрами, министр юстиции предложил восстановить предварительную цензуру для политической печати. Но Руэр нашел и это слишком vieux jeu[32] и предложил «комбинацию, при которой ответственные редактора изданий, формально сохраняя право говорить что угодно, фактически являлись бы своими собственными цензорами, действующими под постоянной угрозой последовательных предостережений, из которых третье влекло бы за собой приостановку органа. Таким образом, ничто не подвергалось предварительной цензуре, но все находилось под строгим наблюдением самих писателей, ибо безопасность газеты становилась уздой, сдерживавшей смелость журналиста»[33]. «Эта мера, – говорит один публицист по этому поводу, – до такой степени соответствовала духу лицемерно-насильственного режима Наполеона, что автора ее обнимали и поздравляли члены государственного совета, ее одобрил глава государства, она послужила главной основой Органического декрета» и т.д.[34]

На основании этого декрета газета прекращала свое существование после одного осуждения за преступление (crime), совершенное путем печати, или же после двукратного осуждения за проступки (délits) и правонарушения (contraventions), совершенные на расстоянии двух лет. Но правительство оставляло за собой право приостановить или даже совершенно прекратить существование издания в течение двух месяцев, протекших и после первого осуждения за проступок или правонарушение. Газета могла быть приостановлена (на срок, не превышающий двух месяцев) и простым постановлением министра, даже если она и не подвергалась осуждению, а после двух мотивированных предостережений[35].

Наконец, газета могла быть совершенно закрыта либо после одной приостановки – по судебному решению или по административному постановлению, либо просто в интересах общественной безопасности; в последнем случае необходим был специальный декрет президента республики, опубликованный в «Bulletin des Lois».

Уже это беглое изложение Органического декрета показывает, что каждый последующий параграф расширял произвол администрации и уничтожал даже тень гарантий (необходимость судебного постановления и т.п.), которая заключалась в предыдущих параграфах; так, последний параграф давал право правительству закрыть газету безо всяких оснований, простой ссылкой на то, что мера эта была принята «в интересах общественной безопасности» (mesure de sûreté générale).

Чтобы исчерпать все постановления Органического декрета, отметим, что залог и штемпельный сбор были сохранены, что запрещено было печатать самостоятельные отчеты о заседаниях законодательного корпуса, о которых дозволялось помещать лишь коротенькие официальные отчеты, составляемые секретарями последнего; что о заседаниях сената дозволялось лишь перепечатывать статьи и заметки из правительственного «Moniteur»; что запрещено было печатать какие бы то ни было отчеты о судебных прениях по делам о печати, по которым можно было помещать лишь одни приговоры, и т.д.

Но законы, имеющие более или менее политический характер, можно в достаточной степени оценить лишь в зависимости от того, в какой мере они применяются на практике; тем более это верно по отношению к такому политическому par excellence закону, как закон о печати. С этой точки зрения приобретает интерес циркуляр министра полиции (известного Мона) от 30 марта 1852 г., в котором интерпретировался «дух закона» и объявлялись намерения правительства. «Действуя таким образом, – заявлял министр полиции, – правительство дало удовлетворение требованиям честных людей и оно обнаружило строгость лишь по отношению к тем, кто желает превратить прессу в орудие для разрушения общественного строя. Общественное мнение было ему благодарно за то, что оно не отступило пред трудностями задачи и что оно стало выше традиций и предрассудков ложного либерализма... Вы будете помнить, что администрация изменила бы тем интересам, которые поставлены под ее охрану, если бы она обнаруживала снисходительность и мягкость, которых не было ни в мысли, ни в намерении законодателя. Считаю лишним больше настаивать на этом».

И действительно, «настаивать» больше не нужно было. Центральная власть в столице, префекты в провинции не «обнаруживали» ни малейшей «снисходительности» или «мягкости», и через несколько лет один беспристрастный английский орган мог следующим образом характеризовать положение французского общества вообще и литературы – в частности: «На всей поверхности земного шара нет ничего подобного тому деспотизму, который тяготеет над Францией, и тому унижению, в которое погружена эта страна. Права народа находятся под каблуками Наполеона, имя которого – синоним угнетения и тирании... Литературные таланты преследуются, как преступление; умы заключены в оковы. Никто не смеет разинуть рот на улице, в обществе, в прессе...»[36]

Разумеется, этот диктаторский режим убил большинство политических газет, и в столице вскоре осталось только 11 органов, которые, по направлению своему, распределялись следующим образом: 1 официальный, 3 официозных, 1 клерикально-правительственный, 3 монархических, 1 умеренно-оппозиционный («Journal des Débats»), два демократических («La Presse» и «Le Siècle»). Что касается официальной и официозной печати, то, по свидетельству самих ее вождей (см., например, «Souvenirs du second Empire» Гранье де Кассаньяка), она составлялась почти под диктовку приближенных Наполеона, и деятели ее были настолько довольны своим положением, что восхваляли режим, как самый лучший и свободный. Для этой печати предварительная цензура практиковалась, следовательно, в самом худшем виде своем. Но предварительная цензура существовала в действительности и для оппозиционной печати, даже самой умеренной, несмотря на то, что система предостережений была придумана Руэром именно для того, чтобы не нужно было прибегнуть к формальному восстановлению ненавистной всем предварительной цензуры. Вот что рассказывает по этому поводу один из тогдашних сотрудников «Journal des Débats»: «Нужно просмотреть коллекцию («Journal des Débats») за эту эпоху, чтобы видеть, в каком положении мы находились. Газеты, не находившиеся на стороне новой власти, должны были довольствоваться печатанием официальных воззваний, декретов и официальных протоколов. Они обязаны были каждый вечер посылать в министерство внутренних дел корректуру завтрашнего номера. Это была предварительная цензура во всем своем блеске. И вот мы стали рассуждать об иностранной политике, о чужих делах. Потом мы изобрели маленький ежедневный бюллетень, безобидное резюме текущих новостей, мелкая рыбешка, которая стала крупной к тому времени, когда мы снова могли заговорить человеческим языком»[37].

Как применялись драконовские постановления Органического Декрета в первую половину царствования Наполеона, рассказывает подробно Леон Вентэн в своей книге «La liberté de la presse»[38]. Предостережение, приостановки и даже закрытия сыпались на газеты по самым неожиданным поводам. В течение, например, четырнадцати месяцев пребывания Мона в должности министра полиции было дано газетам девяносто одно предостережение, несмотря на фактическое существование предварительной цензуры и на строгое цензирование газет их ответственными редакторами, а также и собственниками газет и содержателями типографий, в которых они печатались, потому что и тем, и другим грозил огромный материальный ущерб. Предостережения давались по политическим причинам, – за то, например, что Наполеон I был назван «миссионером революции» (хотя в свое время сам он гордился этим названием); но нередко случалось, что та или другая газета получала предостережение за не совсем лестный отзыв о талантах какой-нибудь звезды балета; одна газета получила даже предостережение за «вольные мысли» по вопросу о химических удобрениях («Journal de Loudéac» в департаменте Côtes-du-Nord), a другая за не менее опасное вольнодумство по такому важному государственному вопросу, как распределение пастбищ на Корсике (L'Observateur de la Corse), ибо, – сказано было в тексте предостережения, – «эта полемика может вызвать недовольство в одном классе граждан».

Другим средством против вольнодумства газет, средством, которым правительство пользовалось очень часто, были так называемые официальные сообщения (communiqués). Эти сообщения должны были печататься впереди других статей, причем редакции не имели права ничем отмечать, что это есть официальное сообщение, а не их собственные статьи, даже если в этих «сообщениях» развивались взгляды, которые резко противоречили собственным взглядам редакции.

Положение печати временно еще более ухудшилось после покушения Орсини (1858)[39]. Даже так называемая оппозиционная пресса стала пресмыкаться. Один только «Journal des Débats» хранил полное молчание, за что правительственная печать объявила его соумышленником итальянского патриота. Реакция чувствовала себя настолько господином положения, что стала придумывать самые дикие планы. Так, одни предлагали приводить к специальной политической присяге всех редакторов, собственников и жеранов периодических органов печати; другие опасались даже таких «присяжных журналистов» и потому требовали закрытия всех газет, за исключением одного только правительственного «Moniteur». Правительство, однако, так далеко не пошло, но все-таки воспользовалось случаем, чтобы закрыть несколько неприятных ему газет; в длинном докладе министра внутренних дел, предшествовавшем декрету о закрытии и служившем как бы мотивировкой последнего, можно было найти только одну фразу, которую можно было бы признать некоторой причиной этой жестокой меры: «это будет предостережением для других», – заявлял министр[40].

Так как политика столь усердно преследовалась в печати, то, естественно, постепенно стала создаваться так называемая «литературная» пресса, в которой литературой занимались, впрочем, очень мало, зато много места уделялось сплетням, скабрезным анекдотам и пр. «То было время расцвета «хроники», то фривольной, то скандальной, то подслушивающей за дверьми, то прокрадывающейся в передние и даже в будуары, чтобы потом удовлетворять извращенное любопытство своих читателей». Этого рода «пресса» пользовалась особой симпатией правительства, которое освободило ее от всякой цензуры, как и от штемпельного сбора, благодаря чему она могла широко распространяться по всей стране. И если таким газетам приходилось иногда иметь дело с правосудием, то отнюдь не за политическое вольнодумство, а за слишком откровенное описание нравов светского и придворного общества второй империи. Вкусам и запросам этого-то общества и отвечала подобная пресса, которую «необходимо было читать, чтобы быть au courant того, что говорилось и делалось в элегантных салонах, чтобы знать, какие новые костюмы появлялись в Булонском лесу, что происходило на сенсационных premières в театрах, на придворных балах, на охотах в Компьень и в Фонтэнебло»...

] ] ]

Небывалый промышленный расцвет 1850-х годов, успехи Наполеона в области международной политики, продолжающееся недоверие друг к другу различных партий, последовательно павших в период, предшествовавший государственному перевороту, – все это придавало империи вид прочного режима, которому, казалось, долго не могло угрожать никакой опасности. Вся крупная и средняя буржуазия, довольная блестящим расцветом промышленности и торговли, приписывала это не кому иному, как Наполеону, которому она, сверх того, была признательна и за то, что он спас ее от надвигавшегося за февральской революцией кошмара; довольна была и значительная часть мелкой буржуазии, в особенности в столице, потому что «шел commerce»[41], потому что в Париже празднества сменялись празднествами, отчего «commerce» шел еще лучше. Рабочие получали хорошую заработную плату и, кроме того, относились с полным недоверием к радикалам и республиканцам, которые в страшные июньские дни отдали их в жертву реакции. В оппозиции оставались, таким образом, небольшие группы республиканцев – с одной стороны, легитимистов и орлеанистов – с другой, группы, наиболее деятельные члены которых находились за границей или в ссылке, или под тесным надзором полиции, лишенные массы, лишенные последователей, а потому способные в лучшем случае лишь на заговоры, которые один за другим легко раскрывались полицией.

Но вот начался хлопчатобумажный кризис, промышленный расцвет заменился «заминкой», «commerce» перестал «идти», стало расти число безработных рабочих, – и всеобщее довольство сменилось всеобщим недовольством, сперва глухим и смутным, а потом все более резким и сознательным. Против Наполеона еще не было определенной политической силы, но многие симптомы заставляли думать, что сознание такой силы – вопрос близкого будущего. Император понял, что лучше заблаговременно сделать некоторые уступки возникающей оппозиции, но у деспотических режимов в таких случаях именно на уступки не хватает ни силы, ни умения, – им кажется, что уступками они обнаружат малодушие и бессилие, между тем как опыт показывает, что, наоборот, лишь уверенная в себе власть в состоянии делать своевременные и необходимые уступки «духу времени», выражающемуся в требованиях оппозиции.

Так было и в этот раз с правительством Наполеона III. Разрешив сенату и законодательному корпусу вотировать ежегодно адрес в ответ на тронную речь императора и постановив, что отныне в «Journal Officiel» будут печататься стенографические отчеты заседаний обеих палат (причем частным газетам разрешалось только либо воспроизводить целиком стенографический отчет, либо печатать официальные протоколы, составляемые под руководством президентов обеих палат), что представляло собою первый шаг к восстановлению парламентского режима, Наполеон исчерпал все «либеральные усилия», на которые он сейчас был способен. Разумеется, эти ничтожные подачки никого удовлетворить не могли. В законодательном корпусе постепенно образовалась «третья партия» – между правой, сторонницей status quo, и непримиримой левой, требовавшей республики, которая все настойчивее требовала ряда либеральных реформ. Рабочий класс, который, под влиянием продолжавшегося промышленного кризиса, все более волновался и организовывался пока еще только на почве чисто профессиональных требований, постепенно примирялся с радикалами и буржуазными республиканцами, что обнаружилось в целом ряде уличных демонстраций, на которых выступали рядом учащаяся молодежь, рабочие и некоторые деятели 1840-х и 1850-х годов. Это примирение сказалось в особенности на выборах 1863 г., когда в Париже прошел весь лист оппозиции, а в провинции избрано было около 45 депутатов «третьей партии». В прессе стали слышаться независимые голоса, не робевшие, несмотря на жестокие преследования. Во всем видно было, что власть начинает теряться, а оппозиция становится все прочнее, все решительнее, и, несмотря на это, правительство не могло не разрешать новых оппозиционных газет, в то же время всячески преследуя существующие.

Но я пишу не политическую историю второй империи и потому не буду останавливаться на подробностях загоревшейся борьбы. Известно, что Наполеон, все более теряя почву под ногами, решил сделать империю «конституционной» и «либеральной». Первым шагом его в этом смысле был его известный манифест от 19 января 1867 г., в котором он, среди других обещаний, заявил, что необходимо «уничтожить дискреционную власть правительства» в области печати, изъять печать из-под административных воздействий и передать рассмотрение всех правонарушений в области печати трибуналам исправительной полиции. Итак, то, что считалось проявлением крайней реакции во время обеих реставраций и июльской монархии, служило торжественным предзнаменованием либерализма в конце второй империи![42]

Но даже и эта ничтожная реформа встретила жестокую оппозицию среди депутатов правой, которые желали показать себя plus impérialistes que l'empereur lui-mĸme[43], и понадобилось полтора года, чтобы обещание Наполеона было осуществлено в форме действующего закона (1 июля 1868 г.). А между тем новый закон, в сущности, сохранял в силе весь прежний режим печати, изменив его лишь в двух – правда, довольно существенных – пунктах: отменялось предварительное разрешение правительства на создание новых политических органов и вводился суд исправительной полиции в тех случаях, в которых раньше распоряжался административный произвол.

Главным нововведением была, конечно, отмена предварительного разрешения, которой оппозиция широко воспользовалась: менее чем за год после издания нового закона создано было в одном только Париже сто сорок новых газет. Но зато и правительство жестоко применяло к оппозиционной печати все предписания закона: в течение семи лишь месяцев после его издания трибуналы исправительной полиции вынесли газетам 64 обвинительных приговора в общей сложности на 66 месяцев тюремного заключения и свыше 120000 франков штрафа.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10