1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16

Право содержать типографию или издавать в свет повременное издание предоставляется только человеку заведомо благонадежному.

Новый цензурный устав 1828 г. давал несколько менее простора произволу цензоров, отказывался от направления словесности и задачей ставил только запрещение тех произведений, «кои в целом составе или частях своих вредны в отношении к вере, престолу, добрым нравам и личной чести граждан»...

Это смягчение продолжалось до 1830 г. В этом году в июльские дни произошла революция во Франции, и этого было достаточно, чтобы увеличить невыносимый гнет цензуры. С 1832 г. для издания новых журналов и газет требовалось Высочайшее соизволение. Множество ведомств получили право предупреждать и пресекать распространение вредных идей. Если мысль проходила через одну заставу, то у другой, у третьей ей приходилось погибнуть. А таких застав известный цензор Никитенко в своем дневнике насчитывал 12 – только всего!

Казалось, дальше некуда идти. Но революция 1848 г. во Франции и февральские дни, провозгласившие республику и заставившие короля бежать в женском платье из Парижа в Лондон, вдохновила наших российских мракобесов, всюду видевших пожар. «Долой мысль! Долой слово!.. Направляй кишку!.. Туши!.. – вопили спасатели отечества, – довольно поблажек!»

Как раз доказательством того, что «мы стоим на краю пропасти» и что нужны крайние и решительные меры, послужило знаменитое «Дело Петрашевцев», раздутое в страшный революционный заговор. У чиновника министерства иностранных дел Петрашевского по вечерам собиралась молодежь. Читали, спорили, мечтали, увлекались невинными мечтами французского социалиста Фурье. На собрания проник «наблюдатель», поспешил донести о крамоле, и 23 апреля 1849 г. были схвачены 33 молодых человека, в их числе знаменитый впоследствии писатель Федор Достоевский, автор «Бедных людей». Достоевский был схвачен за то, что на одной из вечеринок читал известное письмо Белинского к Гоголю[8].

Из 33 – двадцать одного приговорили к смертной казни. Приговоренные уже у виселицы с петлей на шее узнали о замене казни каторгой. Достоевский был в числе этих приговоренных, переживших страшную минуту ожидания казни.

Шеф жандармов был крайне огорчен, что Белинский умер вовремя и тем самым избежал достойного возмездия за свое письмо, в котором дерзко осуждал крепостное право, эту позорную эпоху, когда людей меняли на собак.

«Белинский умер вовремя»... Грановский, историк, завидовал ему, потому что наступили годы, когда сладко было умереть и страшно жить! Жандармские шефы Бенкендорфы и Дубельт, мракобесы и доносители Булгарины и Гречи говорили от лица России и навязывали свои думы, свои симпатии, свою благонамеренность всем, кто хотел избежать кутузки, «бараньего рога» и «ежовых рукавиц». Чем-то оскорбительным и преступным казалось живое человеческое слово в этом царстве подхалимства и взяточничества, ханжества и палачества.

Председатель военно-цензурного комитета, барон Медем, с душевным прискорбием роптал на то, что цензура, действовавшая до 1848 г., оказалась не на высоте положения.

Он был недоволен! Он требовал еще большего!

Он говорил: «Снабдить, как редактора, так и цензора весьма подробными инструкциями относительно их обязанностей и поручить цензорам не только откидывать те выражения и мысли, которые признаны неудобными для печати, но изменять их и заменять своими собственными мыслями, проводя в представляемых им статьях взгляды и понятия, согласные с видами правительства».

2 апреля 1848 г. под председательством Бутурлина, действительного тайного советника, учреждается комитет, действовавший до 1855 г. «Комитет 2 апреля» вводился «для высшего надзора в нравственном и политическом отношении за духом и направлением книгопечатания».

Таким образом, существовала двойная цензура: предупредительная, в лице обыкновенных цензоров, просматривавшая произведения до напечатания их, и цензура над цензурой, цензура взыскательная, подвергавшая рассмотрению то, что уже было пропущено обычной цензурой и появилось в печати, цензура, привлекавшая именем Государя к ответственности как цензоров, так и авторов за все, что признавал комитет 2 апреля «противным видам правительства».

Разумеется, обычные цензоры страшно боялись поставленной над ними цензуры, и писатели лишены были права печатать все, что не относилось к области пресмыкательства и доносительства.

В Вятку был выслан Салтыков-Щедрин за напечатанный рассказ в «Отечественных Записках».

Невежество возводилось в систему, наука бледнела и пряталась. В моду вошел патриотизм, отвергавший все европейское и уверявший, будто Россия столь благословенна Богом, что проживет без науки и искусства.

Недаром в 1848 г. ходила по рукам российских обывателей такая карикатура: нарисованы три бутылки, одна с шампанским: пробка вылетела, и в искристом фонтане из бутылки выбрасываются корона, трон, король, принцы, министры – это Франция; другая бутылка с черным густым пивом, из мутной влаги которого выжимаются короли, герцоги и т.д., – это Германия; третья бутылка с русским квасом, на пробке, крепко обтянутой прочной бечевкой, наложена казенная печать с орлом... – Это тогдашняя Россия[9].

В университеты запрещено было выписывать газеты и журналы. Книгоненавистничество привело к тому, что книги совершенно обесцветились. Нечего было читать. Воцарилась полная свобода молчания. Цензура могла торжествовать победу над «вольной мыслью». Все обстояло благополучно. Народ был бесконечно счастлив. Порядок в стране был образцовый, не то, что в гнилой Европе.

Но вот началась Севастопольская война и кончилась севастопольским разгромом. Непобедимое русское правительство оказалось неподготовленным, а цензура не в силах была отстоять то благополучие, о котором заставляла твердить печать десятки лет. Спасатели отечества оказались его губителями. Эпоха цензурного террора закончилась.

«Неусыпно, неослабно действовал глаз правительства» в лице комитета 2 апреля и 12 застав. Но 6 декабря 1855 г. председатель комитета уже ходатайствовал о закрытии его.

Начались разоблачения и обличения... Общественное мнение бросило в лицо своим прежним властителям душ и телес свое грозное: «Я обвиняю». Заговорили о раскрепощении мысли, о великих реформах... Но отчаянные крепостники, вроде Панина, продолжали стоять «у мысли на часах».

Император Александр II признал безотлагательным делом составление нового устава, но при составлении нового устава, повелел «взять за основание, что разумная бдительность необходима».

В начале 1858 г. происходят студенческие беспорядки. В своем дневнике цензор Никитенко, благоволивший к печати, с прискорбием отмечал седьмого апреля: «Государь сильно озабочен цензурой. В нем поколебали расположение к литературе и склонили его не в пользу ее». Что «разумная бдительность необходима», должен был доказать пожар Апраксина двора в 1862 г., вызвавший панику в Петербурге.

Апраксин двор сразу загорелся с трех концов. Поджог был очевиден. Крепостники тотчас же приписали этот поджог нигилистам: вот, до чего доводит свобода! – вопили друзья прежних порядков, забывши о севастопольском разгроме. Этим моментом воспользовались, чтобы расправиться с литературой. Произошло что-то нелепое и возмутительное. Были приостановлены «Русское Слово» и «Современник», были арестованы Чернышевский и Писарев – выдающиеся русские литераторы. Их статьи были признаны «зажигательными».

Против Чернышевского не было никаких улик, кроме одного главного обвинения: «Он оказывал слишком большое влияние на молодежь».

Хотя за первые 10 лет царствования Александра II возникло новых газет и журналов 156, тогда как за последние 10 лет царствования Николая I было всего 6 газет и 19 журналов, однако до свободы печати было слишком далеко. Еще в 1858 г. Никитенко писал в дневнике: «Государь требует со стороны цензуры ограничений и не желает стеснять мысль». – «Как это сделать?» – недоумевал добросовестный чиновник, видавший виды на своем веку: он знал, что можно цензурными ограничениями задушить мысль, он знал, что нежелание теснить мысль ведет к свободе печати, но как одновременно и ограничивать и не теснить – этого он не понимал.

Как это согласить – показал закон 6 апреля 1865 г., опубликованный в виде временной переходной меры в ожидании лучших времен. Увы! – были худшие времена, но лучших времен печать не дождалась!..

Временный закон «и не стеснял печать, но и не ставил в слишком широкие рамки».

Порядок разрешения новых изданий зависел от министра внутренних дел, а не народного просвещения.

От усмотрения же министра внутренних дел зависело утверждение редактора.

Все издания были разделены на непериодические (книги и брошюры) и периодические (газеты и журналы), на провинциальные и столичные, на бесцензурные и подцензурные.

Книги, размером в 10 листов русских авторов и в 20 листов переводные, освобождены от предварительной цензуры, но зато, в чрезвычайных случаях, книги, признанные особо вредными, могли быть отобраны под арест до решения суда. Позднее арестовывались книги и без чрезвычайных случаев и без начатия одновременно судебного преследования. К концу 1860-х годов судебное преследование прекратилось совершенно и применялись только административные меры.

Книги менее 10 листов, а переводные менее 20 подлежали предварительному просмотру цензоров.

Вместе с тем периодические издания были разделены на столичные и провинциальные. Большинство столичных газет и журналов было признано бесцензурными.

От бесцензурных изданий требовался залог от 2500 до 5000 рублей. Эти издания подпадали под действие карательной системы, системы предостережений и приостановок после третьего предостережения.

Провинциальная печать и доныне, за исключением таких газет, как «Киевлянин» и харьковский «Южный Край», вполне благонамеренных и поощряемых органов, оставалась под наблюдением тех же цензоров, как было до 1865 г.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16