1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16

Добросовестный цензор заботливо отделяет «пшеницу от плевел», «вредную мысль исключает», оставляя «страницы и строки»; «если кто написал: равнодушно губернатора встретил народ» – зачеркнет он три буквы – радушно выйдет ... Что же, три буквы не в счет», а под носом у добросовестного цензора из рук в руки идут листки и книжки без всякого «дозволения» и «разрешено».

Напрасно добросовестный цензор приходит в отчаяние. Жалко бедного цензора, который становится «лишним», но происходит как раз то, что ему пророчил еще Александр Сергеевич Пушкин, говоря:

Поверь мне! Чьи забавы

Осмеивать закон, правительство и нравы,

Тот не знавал тебя – мы знаем почему!

И рукопись его, не погибая в Лете,

Без подписи твоей разгуливает в свете!

Итак, цензура преследует вредное направление, а оно становится неуловимым. Уходит в «подполье», а оттуда «без подписи цензора» на фабрику и в деревню.

Но «вредное направление», т.е. все, что несогласно с видами и предначертаниями правительства, живет не только в сотнях тысяч листков, гуляющих без подписи. Оно живет в каждом слове, переходящем из уст в уста на глазах цензора, в каждом вопиющем факте, в каждой заветной мысли, даже в красноречивом молчании... Они преследуют вспыхнувший огонек, но и здесь и там и за ними вспыхивают новые пламенные языки. Это подземный огонь – его не потушат никакие пожарные! Горит почва, на которой стоит цензор. Камни вопиют, по которым он ходит.

Какой жалкой, какой мизерной кажется его деятельность! Жизнь несется с ошеломительной быстротой. Она свергает все на своем пути, все преграды... Гордо реет буревестник, черной молнии подобный... А цензура предварительная гоняется за «словом», явившимся порождением этого «дела жизни».

Мильтон недаром сравнивал «трусливую политику предварительной цензуры с поведением того чудака, который вздумал не пустить ворон в свой парк и для этого запер ворота».

У жизни есть ключи, которыми открывались всякие запоры, у жизни есть пути, которых «не знают наши мудрецы»!

Говорят, что цензура спасает общество от тех преступлений, которые плодит разнузданная печать. Путем печати злонамеренные лица могут подстрекать к разврату, к убийствам, грабежу, к оскорблениям чести...

Будто российская цензура спасает нас от этого! Что-то не видели мы. На наших глазах происходило другое. Цензура даже поощряла такие подстрекательства! Разве Грингмуту не «разрешено», не «дозволено» было призывать «черные сотни» к грабежу, к убийствам? Разве Крушевану не «дозволено» было приготовлять в Кишиневе погром и разве о Крушеване разрешалось писать в Екатеринославских газетах в тех случаях, когда хотели клеймить его деятельность? Разве Суворины или Юзефович, или Шарапов не занимаются травлей вот уже десятки лет? Разве цензура защищала честь рабочих, когда Череп-Спиридович клеветал на них и говорил, что их японцы подкупали бороться за учредительное собрание и за восьмичасовой рабочий день? Разве цензура запрещает клеймить у нас такие дорогие нам имена, как имена М. Горького, Л. Толстого?..

У нас в России, где печать задавлена, господа Грингмуты и Крушеваны вполне свободно призывают к убийствам, вполне свободно позорят добрые имена...

На Западе – другое дело! Там полная свобода печати, там нет цензуры, но там есть суд присяжных для разбойников печати. Там Крушеван не ушел бы от суда, там он занял бы самое почетное место среди тех громил-орудий, которых он вдохновлял на патриотический грабеж. Там бакинские пожары и ненависть татар к армянам не прошли бы безнаказанно для человеконенавистнических газет.

Наши цензоры разрешают клеветать на целые классы и нации, разрешают распускать нелепую басню об убийстве перед Пасхой евреями христианских младенцев, но попробуйте-ка заикнуться о деле избитого врача Забусова в том городе, где совершилось это вопиющее зверство – и цензор тотчас станет спасать доброе имя погибшего генерала Ковалева.

Несчастный журналист «бичует маленьких воришек для удовольствия больших», но касаться большого вора цензура не разрешает, а если и разрешает, то из политических расчетов.

Зато в Англии в передовой статье «Reynold's Newspaper» (от 21 декабря 1902 г.), озаглавленной «Наша аристократия», между прочим, читаем такие строки: «Это именно в доме одного из родственников лэди Бартон наш король, бывший тогда еще принцем, оказался замешанным в позорном скандале об игре в баккара»[17].

Король при всем своем могуществе ничего не мог сделать против этого сообщения, так как газета опиралась на действительные, неопровержимые данные.

Но попробовал бы какой-либо журналист запачкать доброе имя простого рабочего, не имея на то оснований. Горе ему! Суд присяжных сумеет постоять за униженного и оскорбленного и наказать обидчика.

Там, где печать свободна, возможны злоупотребления печатным словом, но свободная печать и защищает от этих злоупотреблений.

На козни, на вредную речь

В тебе ж и целенье готово,

О, духа единственный меч,

Свободное слово!

Свободное слово – это победа света над тьмой. Это глас народа, это «любви и правды чистые ученья», это контроль народа над правительством, это прибежище униженных и обиженных, это торжество жизни в ее развитии над кладбищем застоя, это буревестник, говорящий кормчему: будет буря!..

Свободное слово – это то великое благо, которого лишены Турция, Китай и Россия и которыми пользуется весь культурный мир.

Проклятье вам, мертвые цепи!

Слава свободному слову!

в начало

к содержанию << >> на следующую страницу

[1] В 1879 г. в той же Японии издавалось всего 266 периодических изданий. – Прим. автора.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16