1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16

Еще один случай народной расправы произошел не в Москве, а в Петербурге. В Духов день, 6 июня 1878 г., какой-то проходимец, заподозренный в краже из Апраксина рынка и задержанный дворниками-татарами, пустил в праздничную толпу крик: «Православные, татаре бьют!» Произошло побоище... «Голос» провозгласил, что это – урок, данный в Петербурге «Московским Ведомостям» по поводу прославления ими драки[12].

Кто же, по мнению Каткова, являлся противником «русского дела»? Кто, вместе с Герценом, Чернышевским, Писаревым и зловредными нигилистами, домогался гибели России?

Всегда и всюду поляки. Что бы ни произошло в России, не соответствующее видам Каткова, тотчас последний начинал бить в набат и обвинять польскую «справу», польскую интригу. В 1866 г., после выстрела Каракозова, как вы думаете, кого обвинял Катков «в новом злодеянии»? Опять, как и всегда, «польскую справу», основывающуюся на либерализме и пользующуюся, как слепыми орудиями, социалистами-революционерами.

Не рассчитывая более на поддержку европейских держав, вожаки «польской справы», говорит Катков, постарались примазаться к, так называемой, всесветной революции. К этим попыткам он относит происхождение интернационалки, впервые явившейся на свет на митинг рабочих в Лондоне, выстрел Каракозова и прочая и прочая...

Из «польской справы» черпают русские социалисты денежные средства. Ведь, единственной революционной организацией, располагавшей таковыми, была польская. Она выставляла целые армии, не говоря уже о массах жандармов, кинжальщиков, жандармов-вешателей.

Герцена и всех врагов старого порядка Катков ненавидел. Он, без стеснения, клеветал на тех, кто в печати не мог защищаться. О Герцене он писал, что тот прячется за спины полицейских Лондона.

Весной 1862 г. в Петербурге сделались весьма многочисленными пожары. Катков, упомянув о разбрасываемых прокламациях, в которых, впрочем, о пожарах ничего не говорилось, выразил, хотя и весьма уклончиво, предположение о том, что не стоят ли те и другие явления в связи между собой. Позднее, сам Катков признал данное объяснение невероятным, но, кстати, сделал вылазку против заграничных refugiés[13]. Он заметил, что последние, по-видимому, считают Россию страной, приспособленной именно к тому, чтобы излить на нее полный фиал всевозможных безумств и глупостей, которые накоплялись в разных местах и всюду отброшены. Указывая на авторитет этих господ, он объяснял его рабскими инстинктами и нравственным несовершеннолетием народа. Катков опять не назвал прямо Герцена, хотя подразумевал его в очень прозрачных указаниях...

...Задетый намеком на нравственную недобропорядочность, Герцен ответил письмом, которое просил редакторов «Современной Летописи» напечатать. Он обращался к ним со словами: «Мы, поднявши голову, смотрим в ваши ученые глаза... кто кого пересмотрит? Вы спрашиваете, что мы за люди? Может быть, вы слыхали, как в 1849 г. в народном собрании Прудон, задетый таким же образом Тьером, сказал ему, спокойно стоя на трибуне: «Говорите о финансах, но не говорите о нравственности, я могу это принять за личность, и тогда я не картечь вам пошлю, а предложу другой бой: здесь, с этой трибуны, я расскажу всю мою жизнь, факт за фактом, каждый может мне напомнить, если я что-нибудь забуду или пропущу. И пусть расскажет мой противник свою жизнь».

Разумеется, для Каткова это была страшная дуэль. И если бы Катков стал излагать факт за фактом свою жизнь, эти факты убили бы этого человека без направления, человека, который вчера был в кружке Белинского, Герцена и Грановского, а сегодня стоял в первых рядах поборников кромешной тьмы и полицейского сыска.

После польского восстания и Герцена Катков обвинял в том, что он явился орудием в руках все той же «польской справы».

] ] ]

По стопам Булгарина, Греча и Каткова теперь идут Суворин, князь Мещерский, Грингмут. «Новое Время», «Гражданин» и «Московские Ведомости» – вот газеты, которые говорили от лица России, пока у России был зажат рот.

От лица России они собирались шапками закидать японцев и под барабанный бой вопили: «Гром победы, раздавайся».

От лица русского народа они патриотически взвизгивали: «На бой, на бой, друг милый мой».

От лица русского народа они заявляли, что мужика «драть надо» и что мужик всем доволен, ни в чем не нуждается.

От лица русского народа они заявляли, что мужик ленив и работать не хочет и что голод в деревне выдуман злонамеренными людьми.

От лица русского народа говорили эти истинно русские люди о жидовском союзе, о жидовской интриге и жидовской печати.

События 9 января в Петербурге эти господа приписывали японцам, которые будто бы за 18 миллионов подкупили рабочих, чтобы они бунтовали и мешали победе наших войск на Дальнем Востоке.

«Бей жидов, бей армян, бей поляков, бей студентов, писателей, бей всех» ...кто против тьмы, произвола и насилия – вот боевой клич «Московских Ведомостей», при редакции которых стоит боевая организация всероссийских громил.

«Черные сотни», отряды хулиганов – вот детища этих газет... Ужасы Кишинева, Баку, Гомеля, Курска, Нижнего Новгорода – вот плоды их человеконенавистнической травли. Клевета, донос и ложь – вот оружие этих «разбойников пера».

«Печать следует заставить быть благонамеренной», – писал в 1882 г. князь Мещерский. Уже в девяностые годы, вероятно, убедившись в неисполнимости своего патриотического предложения, этот же самый князь, верный последователь Фамусова, предлагавшего «взять книги все да сжечь», рекомендовал правительству поступить со всей линией печати подобно тому, как поступил пророк Илия со жрецами Ваала: «Отвел их Илия к потоку Киссону и заколол их там».

По подсчету газеты «Слово», издатель «Гражданина», князь Мещерский, еще при министре внутренних дел Горемыкине, «стоил государственному казначейству около двух миллионов рублей». При Сипягине же расходы государственного казначейства на сей предмет, очевидно, не могли уменьшиться. Затем при Плеве, который вообще не жалел денег, расходы на сей же предмет тоже, надо думать, не сократились. Таким образом, если подсчитать, то кормление нашего литературного воеводы должно исчисляться миллионами рублей казенных денег. Замечательно, однако, что когда печать швыряет в лицо старого князя все эти обвинения, он даже не поморщится, принимая их, как неизбежную неприятность профессионального характера.

в начало

ГЛАВА VII

«МУКИ СЛОВА»

Мы видели, как развивалось законодательство о печати – этот крестный путь живого слова; мы видели, как цензурный гнет усиливался по мере того, как росли противоречия между действительными нуждами народа и между учреждениями страны, давно отжившими свой век; мы видели, как гнет этот становился невыносимым, когда происходили народные восстания в других государствах и наши охранители старого порядка начинали опасаться того же и дома.

Теперь еще посмотрим, как действовали цензоры, призванные охранять тишину, исправлять нравы и воспитывать общество.

Смотреть за порядком бумаг гораздо труднее, чем наблюдать за порядком на улице, хватать за шивороты, тащить и не пущать, а цензоры зачастую были не лучше тех, которые стояли на улице на своем посту «для... беспорядку».

Вместо должного направления в литературе, сообразно с видами правительства вышел ряд смешных и печальных анекдотов, которые беспокоили или веселили даже самых благонамеренных людей.

Аксаков, в истинном патриотизме которого никто никогда не сомневался, боялся отдать цензору грамматику, так как в грамматике встречался родительный падеж, а это «могло показаться цензору неприличным».

Булгарин – даже Булгарин! – жаловался на цензоров, запрещавших писать о театре и не пропускавших выражений «небесный взгляд», «божественный Платон», «ангельская улыбка»...

Архиепископ Рижский жаловался на цензора Сербиновича, который в 1840-х годах заподозрил в ереси катехизис митрополита Филарета, по которому и теперь учатся школьники.

Наконец, сам цензор Никитенко рассказывал о своих коллегах вещи, которым не хочется верить, но которым нельзя не верить!

По словам Никитенко, цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики потому, что между цифрами какой-то задачи там помещен ряд точек. Цензор подозревает здесь какой-то злой умысел составителя арифметики.

Рассказывают про какого-то цензора, который запретил поваренную книгу, так как в ней предлагалось ставить пирожки в печь на вольный дух. Этот цензор не выносил вольного духа даже в печи!..

В сороковых годах цензоры считали опасными даже сочинения императрицы Екатерины.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16